Стигма дьявола

Он залетел на второй этаж, расталкивая надоедливых первокурсников, которые сидели в гостиной. Общество раздражало, все были такими весёлыми и общительными, что хотелось одним махом руки абсолютно каждого заткнуть. Ступеньки. Они никогда не были такими длинными и высокими, сколько их? Даже не сотня, но сердце успевает пару раз замереть, прежде чем последняя остаётся позади. Бакуго случайно услышал о том, что Тодороки больше не в больнице. Сорвался с места, не успев расслышать дальнейшие слова, ни секунды не думал, а просто мчался к такой знакомой, но пустой комнате, чтобы увидеть. И он видел, как Тсую помогает вытаскивать вещи, выкатывает небольшой чемодан и разговаривает с Тодороки, немного улыбаясь. — Ничего, я понимаю, самое главное, что понимают преподаватели. Если тебе сложно находиться в этом месте, то лучше уж съехать. Шото не знал, где ему находиться сложнее. Он уже был дома, уже скручивался от одного вида кровати, где неделю назад произошло самое страшное в его жизни, считай, моральная смерть. Немного смятое покрывало, Тодороки думал, что оно так и осталось нерасправленными после того, как его пальцы сминали ткань. Кругом всё просто пропахло кровью, свежий воздух не помогал подавить воспоминания. Его не было дома неделю, его не было неделю рядом с Бакуго, но метка, которая раньше разъедала кожу в считанные секунды теперь уже не подавала признаков опасности. Так, может, нужно было переспать один раз, поддаваясь неприязни, а не страдать три месяца, отчаянно влюбляться? Пришивать себя друг к другу тонкими нитями воспоминаний, которые в одну секунду вырвались с корнем, оставляя неизлечимые раны. Некоторые засосы всё ещё горели на шее, возвращая в омут памяти. — Ничего, Тсую, скоро увидимся, когда учебный год начнется, — Шото поднял голову и откинул чёлку со лба. Он замер, нащупывая рукой стену, чтобы не упасть. На другом конце коридора стоял Бакуго, не двигаясь и ничего не говоря. В один момент стало плохо, подступала паника к горлу, вставала в нём поперёк, не давая нормально вздохнуть. Руки вновь скользили по всему телу, жадно впиваясь и разрывая кожу — всего лишь представления, но такие настоящие. Тсую посмотрела на лицо Тодороки, махнула ладонью перед глазами, выводя из раздумий. — О, Бакуго, и ты тут? Помоги вещи донести, Шото съезжает, — она подхватила сумку и отпрыгнула в сторону, показывая ладонью багаж. — Я одна долго носить буду, давай, подпрягайся. Девушка тут же понеслась по коридору, не реагируя на зов своего друга, который старался хотя бы нормально дышать. Бакуго сделал пару шагов навстречу, хотелось сорваться с места или провалиться на этаж ниже, лишь бы не оставаться один на один с…угрозой. — Не подходи, если ты подойдёшь, то я тебя заморожу, — ледяная корка начала распространятся по стене. — Даже не думай. — Спокойно, — Кацуки вытянул вперёд руки, показывая, что не намерен атаковать. — Прошу, послушай. — Нам не о чем говорить! — Выслушай! — Бакуго старался не кричать, но немного повысил голос. Лёд тут же увеличился в объемах. — Пару минут. — Я не хочу, хотя тебе-то какая разница на мои желания! — Шото ступил за порог своей комнаты, прикрывая дверь. Конечно, если Бакуго задумает нападать, то дубовое перекрытие его не остановит, но всё же задержит. Руки тряслись, но какая разница на руки, когда проснулось оно. Оно — сердце, такое мертвое за последнюю неделю, казалось, что его больше нет. Не правда, сердце всё билось и билось, и билось, сбиваясь с ритма, бешено разгонялось, резко замирало, было готово выпрыгнуть из груди, переломать все кости и вернуться обратно. Становилось то жарко, то холодно, то вовсе шла непередаваемая дрожь по телу, лишая всех слов и разумных действий. Нет, оно не билось. Оно дрожало. — Шото, я не хотел, — Бакуго тяжело давались слова, он просто не знал, что говорить. Не умел просить прощения, не умел извиняться, не умел признавать вину. А сейчас требовалось всё и сразу, как же так? Почему? — Какая разница хотел или нет? Скажи мне, какая теперь разница?! Он не мог ответить, понимая, что ничего не исправить даже диалогом. Ни словами, ни жестами, ничем нельзя помочь самому себе в сложившейся ситуации, не помочь ему, что самое страшное. — Тодороки, я не специально, я не знаю, что на меня нашло! — как скороговорка, словно вызубренный текст. — Пожалуйста, стой. — Не прикидывайся невиновным, у тебя ужасно плохо получается, — Шото замер, смотря на свои искусанные руки. Тело пронзила боль, словно она ждала какого-то особого момента, метка снова разгорелась опасным огнем, перетягивая кожу на горле и груди, связывая её в неприятный ком. В глазах потемнело, и тысяча стрел, как ужасная ловушка, проткнули недавно залеченное тело. Он упал на колени, обнимая свои плечи, сжимая зубы от внезапной боли. Руки быстро меняли цвет, от бледной идеальной кожи до сине-голубой, жёлтой, какой-то непонятной, начинало пахнуть гнилью и разложением. Паника, сердце уже было готово замереть, но на плечи легли руки, прижимая к себе. Вся эта бесовщина мгновенно закончилась, огромные синие пятна начинали собираться обратно, заключаясь в змеиной метке. Вдох, выдох, вдох. Шото открыл глаза, встречаясь с красной радужкой, его лицо обвивали руки Бакуго, осторожно следуя к метке. Каждое касание отдавалось болью, но не настоящей, а душевной, становилось страшно, воспоминания давили, чувства убивали, заставляя переживать тот кошмар снова и снова. — Не бойся, — Кацуки говорил так тихо, как только мог. В нём просыпалась до сих пор незаметная нежность, словно каждое движение было извинением за случившиеся. Тодороки резко вскочил, отгораживая себя небольшим ледяным стеклом, иллюстрируя ту самую стену, что появилась в отношениях. Такая же холодная и огромная, её не сломить ничем. Бакуго коснулся льда, проводя пальцами по тонкой и скользкой поверхности, чувствуя как она обжигает. Да, зима тоже умеет оставлять ожоги, эти раны ещё более страшные, чем от огня. Они кажутся нереальными, а именно фантазии, мечты и желания многих убивают. — Шото, не надо, — льда стало ещё больше. — Прости, слышишь? Прости, если сможешь. На этой тонкой стене нарастали острые шипы, что угрожающе блестели в свете летнего солнца, но не таяли. Бакуго снова прислонился к ней ладонью, прокалывая кончики пальцев. Боль была тягучая, резкая, запускающая ток по венам, заставляя трезво мыслить. Заставляющая чувствовать каждую шероховатость, ощущать себя вновь живым. Она обдуманная, человек понимал, на что идёт, прикасаясь к самому кончику холодного нароста. Небольшая капля крови скользнула по сосульке, стекая вниз и пачкая ковер. Шансов не было никаких. Если только вдребезги не угробить пальцы, забывая про осторожность. — Блять, послушай, это было… Я не понял как это случилось, в меня словно демон вселился, я не понимал. Тодороки резко обернулся, блеснув разномастными глазами, а затем немного улыбнулся, растягивая уголки губ. — Ты в них не веришь, Бакуго. Ещё скажи, что меня изнасиловали бандиты. Давай, в это мне верилось легче! — Шото тоже провёл ладонью по ледяной стене. — Никогда не признаешь свою вину, никогда! Переваливаешь всё на чужие плечи, сознайся сам себе! Давай! — Это не я! — А кто? Скажи мне, кто? — Шото сдерживал истерику, прислоняясь к холодному. Опасная температура не чувствовалась из-за эмоций. — Это демоны! — Да что ты знаешь о них?! Повисло молчание, Бакуго нервно сглотнул, пытаясь вспомнить очертания рогатой женщины, что так умело принимала чужие лики, но не получалось. Из памяти выбило абсолютно всё, что только можно было вспомнить когда-то. — Вот именно — ничего, — Тодороки расстроенно отвернулся, закусывая губу. — Не говори про них, не называй. Он коснулся метки, чувствуя жжение. Неужели надежды на то, что этот узор исчезнет, пропали навсегда, пропали насовсем? А так хотелось верить в сказку с хорошим концом, которую обычно печатают в детской книжке с весёлыми картинками. Они встретились, полюбили друг друга, вступили в брак и жили долго и счастливо до глубокой старости, на окраине королевства в шикарном дворце и видом на уходящие вдаль корабли. Каждое утро просыпаясь в объятиях друг друга, вместе завтракая и отправляясь в сад гулять, одевая самые дорогие наряды, распивая иностранный чай и любуюсь улыбками, тая от каждого взгляда. Нет-нет-нет, такого не бывает, а верить в них — уподобляться дураку. Его сказка была просто с отвратительными сюжетом, который пронизывался нитками эгоизма и желанием жить. Но разве это всё, что происходит — жизнь, а не большая пытка? Тодороки снова себя ненавидел, уже забыл причину почему, но чётко знал, что просто тошно от самого себя. Демоны, смерть, воскрешение и настоящая любовь, которая может разрушить злые чары, ну не сюжет ли какой-то любовной истории, от которой люди будут лить слёзы? Добро побеждает зло, принц спасает принцессу от чар, дракон убит, вот только… Только этот сюжет чересчур идеальный, такого не может быть, никогда не могло, всё это плод фантазий. — Шото, я тебя очень люблю, я не могу… Метка снова начала дёргать, Тодороки широко распахнул глаза, задерживая дыхание и выгибаясь назад, чтобы уловить своё отражение в зеркале. Она не пропала, только сияла каким-то нежным светом, озаряя рубашку. — Они пропадут? Я тебя люблю, Шото, очень люблю, — ледяная стена начинала таять. — Ведь если соулмейты полюбят друг друга, то метки исчезнут, верно? Тодороки чувствовал, как в горле становится сухо, он задержал дыхание, закрыл глаза, чтобы слёзы не хлынули из глаз, но как поздно. Критически поздно. — Бакуго, но я нет… Я не смогу. Тебя любить. Нет. Ледяное стекло треснуло, разбилось на миллионы осколков как и последний жёсткий стержень внутри Шото. Слёзы всё же навернулись на глаза, окрашивая щеки лёгким блеском, стекая по подбородку. Он вытирал их руками, размазывал по лицу, стараясь прекратить, но не получалось. Герои не плачут, а жертвы. Жертвы очень даже. В этот момент и в нём разбилось абсолютно всё: последние цели и стремления — хотелось забрать не только вещи, но и документы с собой, чтобы больше не возвращаться сюда, в это место, где всё пропитано воспоминаниями. Он вскочил с пола, забирая небольшую сумку, не реагируя на оклик. Ноги сами несли в сторону уже такой хорошо знакомой лестницы, что вела прочь отсюда. В коридоре никого не было, но слышались голоса, так много, что изначально Шото потерялся, прислушиваясь к ним. Детские, женские, мужские, весёлые и не очень. Они были внутри, в его голове, звонкий смех доводил до безумия. «Сладкая смерть». «Одиночество». «Вечное терзание». «Горение в огне». «Судьба». Он резко выдохнул, в очередной раз тряся головой и переступая через несколько ступенек. Ему казалось, что сейчас можно запросто упасть, но ступни сами миновали опасность. В столовой сидел Изуку, с интересом разглядывая Шото и крутя монету на скатерти. Пришлось остановиться. — Интересно, — Мидория оскалился. Он был мрачный, снова поникший и задумавшийся. Шото сделал пару шагов, остановился в дверном проёме, рассматривая своего первого настоящего друга. Совсем незнакомый, такой чужой и отстраненный, словно видятся в этой кухни они в первый раз. Даже привычной лёгкой улыбки не видно на лице, но это не настораживает. — Изуку? Я так устал, — Тодороки бросил сумку под ноги, переступил через неё, отчаянно приближаясь к своему лучшему другу. — Я не знаю, что делать, — спинка стула была очень холодной. — Моя жизнь она просто рушится, уходит из-под ног. — Как жаль, что мне всё равно, — монета в миллионный раз за неделю упала на пол и скрылась под тумбочками. — Мне совершенно безразлично. — Как так? — Шото смял скатерть рукой. — Мы всегда друг другу помогали, мы же друзья, да? Друзья нужны для того, чтобы перешагивать через страшные проблемы и подставлять плечо помощи, правда? Слова давались тяжело, Шото не сразу произносил предложения, голос срывался на всхлипы. Мидория даже не поднял глаз, продолжая смотреть на монетку. А ведь это не слова Тодороки, это слова Изуку, который несколько месяцев назад доказывал с пеной у рта то, что их дружба никогда и ничем не будет разрешена. Он, Урарака и Тодороки — самые настоящие приятели, которым не страшна любая беда, лихие повороты судьбы. А теперь где Очако? Где сам Изуку? — Что за бред? — наконец, он обратил внимание на Шото, оставляя монету в покое. Чёрные как смоль радужки, всего одно мгновение, а затем привычные изумрудные. — Все ваши человеческие связи — сплошное лицемерие. Я бы мог, конечно, сейчас поддержать тебя и сыграть роль лучшего друга, но мне не выгодно, мне незачем. Не могу. — Изуку, потому что ты любишь меня? — Нет, — Мидория даже закашлялся, а потом облизнул губы и расплылся в улыбке. — Я тебя ненавижу. Ненавижу, потому что ты отобрал у меня самое важное, что поддерживало желание жить. Да, я был настолько глуп, что поделать. Ничего не изменить. — Но… — Молчи, Тодороки, просто молчи. Шото последний раз посмотрел в глаза Мидории, понимая, что друга у него больше нет. Он потерялся, запутался, свернул с пути, заплутал на ровном месте. Ещё одна вина легла на плечи, но не так сильно, как всё, что падало на него до этого. Уже привыкалось к подобному угнетающему состоянию. Герой, который призван спасать, убил столько судеб одной своей жизнью. Становилось плохо.

***

— Ты что-то знаешь! — он вцепился руками в красное платье, встряхивая девушку. — Разложи свои карты, посмотри, что там! Марго сдвинула брови к переносице, рассерженно шипя и ударяя ногами по полу. — Это очень важно, посмотри, давай, это же легко. Что надо делать? Бакуго схватил колоду в свои руки, раскладывая перед собой все подряд карты, смахивая рукой со стола огрызки яблок. Валет, дама, пестрый хоровод чисел — яркие картинки заиграли перед глазами, падая веером на стол. Марго замахала руками, начиная уже злиться. — Не так? А как? Она схватила толстый словарь японского, начала быстро листать страницы, психуя. На шее болтался небольшой серебряный крест, который качался как маятник туда-сюда, притягивая к столу. Цепочка натирала кожу, немного душила, но она не снимала этот оберег, который напоминал родной дом. Который однажды спас жизнь, совершенно случайно оказавшись в кармане. Бакуго нервно закусывал губу, понимая, что ещё немного и он взорвёт к чертям собачьим эту библиотеку, разнесёт пол Академии. А руки девушки, теперь уже неспешно, скользили по печатным строкам, обводя иероглифы карандашом. Не руки — пластмассовые протезы — которые иногда неприятно скрипели. Линии из-под грифеля выходили неровными, противными и различной глубины цвета. Она писала, но на лист упала крупная слеза отчаяния, пришлось бросить карандаш. Кацуки нервно сглотнул, понимая, что Маргарита не закончила мысль, но повернул к себе книгу, вчитываясь слова. «…не изменить…» «…с высоты…решено…помочь…да…» Руки тряслись, она крепко держалась, старалась больше не реветь, но и карандаш в руки не брать. Марго отрицательно покачала головой, давая понять, что ничего делать не будет.