Стигма дьявола

Дни тянулись невыносимо долго, выбивая последние остатки жизни и здравый рассудок. Шото вытянул руку вперёд, загораживая свет, который резал глаза. И снова тягучая боль, которая не поддавалась контролю ни одними таблетками и мазями, но это всё второстепенно. Он жадно схватил губами воздух, не в силах снова противостоять зуду в лёгких. Проходит уже вторая неделя этого колеса безумия, которое раскручивается всё сильнее и сильнее, заставляя думать только об одном — он виноват. Виноват в сломанной жизни Изуку. Виноват в том, что произошло. Виноват в своей жалкой попытке снова жить. В своих примитивных желаниях и страхе закрыть глаза и не открыть их больше никогда. Уснуть и не проснуться, уйти в моря, как корабли из сказок, и не вернуться, разбиваясь об огромные рифы. Она давит, давит эта мысль, заставляет постоянно искать ещё причины, словно тех причин, что уже есть для вины, недостаточно. И они находятся, какие-то мелочи собираются в очередную тучу над головой, затуманивая последние надежды. Шипение, звуки такие странные, сначала над левым ухом, потом над правым, а затем уже просто везде. Звук разлетается по комнате, заполняя абсолютно всё; он оглушает, хотя совсем не громкий. Со временем к нему привыкаешь, просто всё гудит вокруг, словно тишина — это просто вымысел. Её не существует, никогда не существовала. Где-то далеко капает вода, одна капля, вторая, третья, четвертая, а, к чёрту, Шото устал считать. Это не важно, совсем не интересно, только капли и их падение отдаются глухой болью в затылке. Хотелось не слышать. Пахнет странно, какой-то гнилью и мерзостью, Тодороки проводит рукой по своей коже. Это она. Остаётся на синеющей руке, разлагается всё быстрее и быстрее, Фуюми не заходит в его комнату без маски, врачи меняются каждый день, их целая вереница. Один за одним, женщины, мужчины, с причудами и без них — никто не знает, чем помочь юному герою. Шото тяжело выдыхает, понимая, что ему может облегчить страдания лишь один человек. Но нет, не сделает их проще, просто подменит физические терзания на душевные. И что в этом случае лучше? Теряется в своих раздумьях из-за больной головы. Сердце, покрытое ранами, глухо стучит, упираясь в рёбра. Каким чудом всё ещё находит в себе силы, чтобы совершать эти действия, а самое главное — зачем? Для кого оно всё ещё не прекращает свой ход, постоянно работая на износ. Чувствуется как кровь медленно течёт по венам, распространяется по всему телу, а затем снова слабый толчок продолжает этот кругооборот. На руках, где раньше было видно вены, всё ещё красуются остатки засосов и синяков. Уже какая неделя? Когда эти отвратительные стигмы исчезнут? Где найти ответ хотя бы на этот вопрос?! Пожалуйста, он многого просит что ли. Рядом с ним сидит Тсуи, Шото пустыми глазами следит за робкими движениями одноклассницы. Она тут каждый день, каждый час, когда есть время. Молчит, наблюдает, помогает и иногда сдерживая слёзы причитает: «Что за болезнь? Как сильно ты мучаешься». Он не отвечает на тихий девичий голос, не находит в себе силы, чтобы хотя бы разомкнуть губы. Искусанные когда-то в кровь от отчаяния и предательства. Отца нету — это к добру, было бы к добру, если подобное случилось несколько месяцев назад. Сейчас же очередные трещины на сердце появляются из-за семьи, которая просто избегает его комнату, что погружена в могильную атмосферу. Такая холодная, тёмная, с лёгким ветром по стенам, в центре чёрная кровать — картина пробирающая до дрожи в коленях. Ночью пространство заполняют искажённые тени, они причудливо пляшут как тогда, иногда касаются его рук и ног, впиваясь острыми зубами. Тодороки не верит ни единой боли, которую получает от них. Какой-то неприятный осознанный сон, не более. Где реальность, а где вымысел — понятие очень относительное, он ведь почти на грани, правда? Асуи достает из своей сумки какие-то вещи, крутит ими перед глазами, постоянно задерживая дыхание, чтобы не чувствовать эту гниль. Быстро тараторит истории, строит планы на будущее. «Вот ты поправишься, и мы пойдем на первое занятие. Уже вон какой курс, скоро конец, скоро выпуск. Будем самыми лучшими героями!». Шото рад, что Асуи приходит сюда постоянно, что вообще появилась в его жизни. Сначала так внезапно, но потом стала частью чего-то большего, мысли о ней иногда согревали пространство в районе души. «Я куплю себе такую юкату! Зелёную, расшитую золотой ниткой, с карпами на чёрном подоле, у меня уже почти собрана вся сумма. А ты костюм наденешь? Да?». И Тсую берет его за руку, вглядываясь вдаль, за окно, где воркуют голуби. Вольные птицы, счастливые птицы. Не связанные никакими обязательствами и договорами, они могут махнуть крыльями и оказаться в любой точке мира, стоит только найти причину, чтобы улететь и изменить абсолютно всё. «Мне уже приходили на почту предложения о работе в агентстве. Им нужна моя причуда, я буду полезна для нашего города, Шото, я так рада!». Тодороки уже путается в словах, не понимает, когда в последний раз слышал это. Сегодня? Вчера? Времени нет, счёта времени тоже. Время, как и тишина — всего лишь выдумка, роскошь, которой на самом деле нет, если вдуматься. А что же тогда осталось, если всё остальное — примитивная сказка? Боль, океаны боли, темнейшие воды, в которых оставалось только утонуть, чтобы всё закончилось. Шото закрывает глаза, погружаясь во мрак. Он так устал от всего этого, хочется обыкновенного покоя, которого нет уже на протяжении долгого времени. Тсую всё ещё медленно рассказывает какие-то обычные истории, но в данной ситуации они звучат старинными легендами или молитвами. Сознание уходит под этот теплый шепот.

***

Он не находит себе места из-за раскалывающейся головы. Кругом всё медленно плывет, страшно ходить, особенно по лестницам, где постоянно подгибаются ноги, проскальзывают ботинки. У него уже все руки в ссадинах, в синяках, но самое страшное, что эти увечья делятся на два, до сих пор. Он же не сам наносит себе раны, они нечаянно появляются из-за падений. Бакуго начинает курить, так странно и тупо одновременно, но, кажется, правильно. Сигареты — они как постепенные шаги к смерти, а люди не живут с подобным за плечами, по крайней мере не стараются. Совесть, она терроризирует разум, заставляет впервые так пронзительно сожалеть о поступке, выть волком, пить собственные редкие слёзы, которые никто и никогда не увидит. Они даже на слёзы не похожи, просто так… Перед глазами иногда всплывает смутный образ Шото и Маргариты. Бакуго видел как ломается людская жизнь, видел, как человек лишается самого важного — рук. Осознавал, что это больно, невыносимо и поистине страшно, на душе даже леденеет. Кацуки наблюдал за лицом Марго, таким бесчувственным и потерянным, лишённым смысла существования и всяких мыслей, но ничего не понял до конца, потому что сам сломал жизнь Тодороки. Просто так, в один момент, поддавшись желаниям. Ему всегда говорили, что эмоции надо контролировать, большие ошибки начинаются с маленьких проступков; не успеешь оглянуться как один несильный удар превратится в умышленное убийство в подворотне. Так и случилось, всё в точности повторилось. Его никогда не грызла совесть, подобное выражение было совершенно чуждо и не нужно, по отношению к нему. Какая она? Всегда хотелось знать, особенно когда Урарака махала руками и спрашивала очень громко: «Где твоя совесть, Кацуки?». Она на месте, просто очень хорошо таилась, чтобы на данный момент расцвести в полной красе, заставляя тяжело дышать. Всю жизнь она копилась для этого момента, так казалось. Бакуго обхватил голову и резко встал, обходя свои четыре стены, которые в последние три дня не спешил покидать. Он чувствовал, как в спину кто-то пялится, постоянно бесшумно шагает за ним след в след, тут такого не было. А что, если все знают о произошедшем? На него и так повесили смерть Сюин, негласно, но всё же, что же делать? Как быть героем номер один, если не усвоил одну простую истину: «Быть героем — это в сердце». Но он расколол и своё, и чужое; не мог собрать трясущимися руками ни одного ценного осколка, всё снова пропадало и падало на землю, теряясь в огромных лужах крови. Такой алой, покрытой инеем, тонкими узорами, что переплетались друг с другом, образуя вензеля. Каток. Бери коньки и режь блестящую гладь, скользи навстречу новому дню, не оборачиваясь на чувства других. Как было раньше. Всё изменилось. — Какого хера? — Киришима хлопнул дверью, вырывая из мыслей. — Почему все готовят академию к учебному году, а тебя нет? Что ты тут ходишь? — Меня одного нет? — Бакуго злился. Он не любил, когда нарушали его размышления, не любил, когда кто-то так быстро врывался в его комнату, поднимая шум. — Тебя и Асуи, но у той причина уважительная, она по просьбе Аизавы ходит к Тодороки, а ты чего? — Тебя ебёт, чего я? Эйджиро оскалился, недавно только закончил скандалить с Изуку, а тут ещё Кацуки, который сам не в себе, бьёт все рекорды по злости и ненависти, подрывая всех и вся. Даже одним взглядом. — Меня ебёт, почему все работают, а ты нет. — Ладно, приду! Эйджиро удивленно хлопнул глазами, когда перед ним с треском закрылась дверь. Он покрутил пальцем у виска, закатывая глаза. — Идиот, слышишь? Полный идиот! Действительно, не нужно напоминать, он и так прекрасно всё знает и понимает, да и вообще, идиот — очень слабо сказано. Нет, наверное, таких слов в языке, которые смогут назвать его своим именем. Обличить истинную натуру, которая скрывается за маской грубости. Он перевёл взгляд на тумбочку, где валялась пачка сигарет, надо было немедленно её убрать, а то мало ли. Бакуго потянулся к ручке тумбочки, но замер, разглядывая небольшую вещь. Кофта, синяя, не его размера, с одной стороны немного прожжённая. Не оставалось сомнений, что эта вещь принадлежит Тодороки, кто ещё мог забыть в комнате Бакуго хоть что-то. Сердце пропустило удар. Он сминает тонкий материал в пальцах и облокачивается на бок кровати, закрывая глаза. Она хранит ещё отголоски чужого тепла или это всего лишь жалкие фантазии, вызванные постоянными воспоминаниями. Мираж. Хочется закутаться в вещь, вдыхая лёгкий аромат яблок, совершенно отпуская всю эту страшную историю, как ночной кошмар. Рукава кофты очень мягкие, их хочется гладить снова и снова, представляя, что это самые настоящие руки. Такие в меру худые, с длинными пальцами и ещё пока без отпечатков зубов. Бакуго аккуратно раскладывает её на покрывале, отходит и снова стискивает зубы до боли в висках. Это страшно. Терять любимое страшно. Внутри горит явное желание — сорваться с места, схватить олимпийку с собой и теми же дворами пройти до дома Тодороки, вкладывая раскаяние в каждый неуверенный шаг. Но нет, он уже там был, не смог даже отворить калитку во двор, не нашел в себе силы снова подняться по тем роскошным ступенькам, легко ударить в дверь, дожидаясь приглашения. Его там никто не ждёт, никогда не ждал, зачем приходить. Бакуго закусывает губу, чуя, как кровь просачивается через маленькие раны. Соленая, горячая, его. Придётся взять кофту, закинуть на плечо и выйти из комнаты, попадая в полумрак коридора, который плохо освещался даже днём, потому что перегорели лампочки. Окно на другом конце — выход? Нет, мерещится. — О, Бакуго, — Тсую откидывает волосы назад. — А ты чего не с классом? — Как он? — вопрос сам срывается с губ, получается очень тревожным и эмоциональным. — Шото? — утвердительный кивок головой. — Ужасно, лучше не видеть. Глаза впали, руки похудели, я не знаю… Асуи теряется в словах, прикрывает глаза, пытаясь воспроизвести картину перед глазами. У неё получается плохо, сознание не запоминает такое, не хочет. — Старатель говорит, что он придёт на первый учебный день, его приведут в чувства, но я бы не стала. Шото весь измученный, мне так жаль. Бакуго смотрит в пустоту, осознавая всё сказанное. Каждый удар сердца отдаётся глухой болью, заставляя не дышать. Олимпийка в руках уже вовсе смятая, белая ткань затасканная за пару минут, впитывает капли холодного пота с рук. — Когда… Ты к нему пойдешь? — он перехватывает плечи Асуи, немного надавливая ладонями. — А, завтра? — девушка теряется, бегает глазами из угла в угол, стараясь поддерживать необычный диалог. — Что такое? — Возьми, — он сует ей в руки вещь. — Передай, прошу. Тсую кивнула, на её памяти Бакуго просил о чём-то в первый раз. Это было неестественно, но так искренне, что она немного улыбнулась, сворачивая олимпийку. — Вы с ним хорошие друзья стали, — девушка делает шаг в сторону, достает из кармана пакет и пихает туда кофту. — Почему бы тебе его не проведать? Пошли со мной, всё-таки родственные души — это надо. — Нет, — Кацуки теперь уже чувствует, как голос предательски дрожит. — Не думаю, что он будет рад меня видеть. — Он больше не смотрит. Гробовая тишина, словно в склепе. Каждый вздох её и его разлетается по коридору, превращаясь в эхо. Слышен скрип полов внизу, наверху, крики с улицы. Но между ними пространство остановилось, замерло, не начинало своего существования снова. Секунда, вторая, третья, Бакуго открывает рот, чтобы спросить, но вопрос остаётся в голове. Он не может его задать, потому что действительно боится ответа. — Он без сознания, — Асуи обходит его кругом, окидывая грустным взглядом. — Уже пошёл второй час, — она хмыкает, рассматривая стрелку часов. — Очень не вовремя. И скрывается в своей комнате, заглядывая в пакет с чужой вещью. Бакуго смотрит на свою метку, которая опасно то вспыхивает, то вновь успокаивается — это тревожит. Больная голова, очень больная, не получается соображать, тем более оценить ситуацию. Пару шагов в сторону лестницы, он стоит на краю ступени, не находя в себе силы снова ступить вперёд. Она такая длинная и крутая, раньше, кстати, не было заметно. Ступеньки скользкие, они блестят в ярком свете, призывая весело проскакать по ним, словно у тебя есть крылья. Бакуго хватается за поручень, заносит ногу в воздух.