— Ты серьезно? Ты, блин...
Арсений опускает взгляд и цепляет пальцами воротник футболки — ему элементарно жарко от соприкосновения ткани и влажной кожи. Антон стоит совсем рядом и пристально, даже чересчур пристально следит за каждым движением Арсения. Улыбка невольно вырисовывается на его лице аккуратным и осторожным мазком кисти.
— Арс... — протягивает он и подходит ближе. — Ревнуешь?
Да почему футболка так липнет к телу?
— Пф, — нервно. Арсений отворачивается и вешает, наконец, снятую футболку на спинку стула. Сейчас ему категорически запрещено смотреть на Антона. На языке и так сидит отвратительное желание высказаться, закатить истерику, но это так глупо и по-детски, что Арсений пропускает еще один смешок через приоткрытые губы. — Нет, нет. Не ревную.
Антон, стоящий позади, где-то между выходом из номера и первой кроватью, громко смеется. Арсений, не смотрящий на него, живо воспроизводит эту картину в голове: то, как Антон запрокидывает голову назад, прикрывает от смеха глаза и тянется руками к лицу — так, что слышно, как брынчат мотыляющиеся на аккуратных запястьях браслеты. Осознание, что Арсений может
видеть его, не смотря на Антона, зажимает волнующееся сердце в тиски.
— Ревнуешь.
И ни слова больше. Только касающийся лопаток взгляд и голос, надламывающий что-то внутри.
Когда Антон делает
так, Арсений готов идти за ним куда угодно. Быть преданным волчонком, умолять его, просить о большем, полностью забывая о том, что большее — это сам Антон.
Ревнуешь. Арсению говорят это с такой очевидностью, что он забывает все, о чем тревожилось сердце. В районе солнечного сплетения рассеиваются тучи, и появляются первые лучи света, которые заставляют Арсения зажмуриться от распирающих грудь чувств.
А Антон ведь не дурак — он все видит и чувствует.
Арсений же — маленький ребенок, не умеющий скрывать свои эмоции при Антоне.
А разве нужно?
— Я понимаю тебя, — тихим шелестом произносят позади, и у Арсения невольно дергаются плечи. —
Понимаю. Но ты же знаешь... Знаешь, что ты для меня единственный? Я могу общаться с сотней людей на дню, но вечером, когда все потухнет, я вернусь
к тебе. Домой.
Арсению очень нехорошо. Он непроизвольно вжимается низом живота в жесткий стол и облизывает губы — тоже невольно, от нахлынувшего ощущения сильнейшей любви к этому человеку. Сейчас Арсений хочет развернуться, пересечь расстояние между ними, потому что Антон даст это сделать только ему, и прижаться к губам. Так, как нужно. Как
правильно.
Но Арсений только улыбается, чувствуя, как дрожат губы, когда слышит продолжение:
— Ты можешь ревновать, конечно, это же... чувство, но ты обязан помнить, что я связан с тобой. Всеми руками, ногами. Сердцем, Арс.
...как же Арсений его любит.
Когда сердце делает пятый удар, он разворачивается и встречается взглядами с зелеными радужками.
Связаны.
Его слова о важном, немного бегающие, но цепляющие, взгляды, от которых дребезжит в груди и расплывается перед глазами, мимолетные касания, едва ощутимые и заметные, но необходимые. Весь Антон: смешной, очаровательный, неуверенный в действиях, волнующийся и смотрящий с такой любовью и заботой, что земля раскалывается на части, а небо падает и распадается на ледяные куски.
Весь Антон. Такой нужный. Родной.
Тот, ради которого Арсений готов ломать собственные убеждения-стены. Громадные.
Несносимые.
— Я понимаю, — повторяет увереннее Антон и делает шаг вперед, — что ты переживаешь. Что я уйду, что мне это не нужно. Так, Арсений? Я же в глазах у тебя это вижу.
Постоянно, ты это осознаешь? Но я не собираюсь уходить. Ты же весь во мне. Полностью. Куда я от тебя, скажи. Попробуй.
Арсений поджимает губы и опускает взгляд. Ему нечего ответить.
— От тебя у меня болит сердце. Но я так не хочу, чтобы это заканчивалось.
Безумно не хочу.
У Антона мягкая и приятная на ощупь толстовка — Арсений вжимается в нее лицом так сильно, что кажется, что его приковало к Антону насильно, но это не так. Он хватается пальцами за чуть выпирающие лопатки и обнимает еще крепче, в то время как Антон кладет свой подбородок на плечо.
Антон сегодня говорил. Так много и так... по-нужному, что Арсений чувствует себя лишним. Это глупо, но да: Арсений порой думает, что не заслуживает этого и что нельзя любить его так, как это делает Антон.
Он ему не врет — это чувствуется. В жадных касаниях, в разрывающем грудь стуке сердца, во взгляде — в котором все и ничего одновременно.
Арсений чуть пододвигается и поднимает голову. Антон делает примерно то же самое, и они смотрят друг другу в глаза какое-то долгое и тянущееся мгновение. В этот момент Арсений почувствовал, как внутрь, прямо в грудь, кто-то бросает спичку, и появляется пламя — настоящее, такое, какого страшно коснуться, но Арсений отчего-то не боится.
Он целует Антона в щеку, скользит губами к носу и касается темной точки на кончике. Этот вечер — тихий, родной,
их — отпечатывается вечной татуировкой на сердце, и Арсений думает, что он дурак.
Антон это будто бы слышит и лезет к его губам: слишком нежно, слишком сладко, слишком не-по-их. Слишком-
слишком-слишком. Но Арсений только улыбается, оттягивает нижнюю губу и углубляет поцелуй. Потому что можно. Потому что надо.
Потому что связаны.
х
— Я без тебя как пустыня. Словно год дождя не было.
— Господи, Арсений... Иди сюда.
х
— А если бы мы?..
— Не если.
Поцелуи Антона на вкус как клубника и сигареты — то, что Арсений любит и ненавидит одновременно.
Хорошо, что с Антоном у него не так.
