Радужная изнанка неба

Ровное изнурительное ничто. Или… Рваное искромсанное небытие. Чёрные полотнища бесшумно трепещущие на чёрном фоне. Тревожная неоднородная тьма и серые сполохи сознания. Ах, как приятно. Не всегда сон, не совсем бодрствование. Довольно скучно, муторно, но как же приятно в сравнении с предыдущими снами. Извращённое облегчение. Я открыл глаза и сладко потянулся. Голоса сверчков и редкая трескотня прохожих с улицы намекали на то, что уже вечер. Состояние было странное, но уже не такое кошмарно-нелепое, как несколькими часами ранее. С минуту я лежал, глядя в потолок, без мыслей. Вслушивался в звуки за окном и в ровный ритм отдохнувшего немного сердца. Как будто забыл обо всём, даже о том, что у меня вообще есть память. И дрожащим язычком свечи в тёмной комнате, в голове начало проявляться воспоминание. Что же я хотел? Кого-то увидеть, что-то сделать, спросить, сказать? Ничего не хотелось вспоминать. Тупо отдыхаю. И тут я вскочил, подброшенный внезапно прояснившимся фактом. Свиток! Нетерпеливо пыхтя, поёживаясь от вечернего холода, в одних трусах, с улыбкой до ушей, я вынул из недр сундука заждавшийся меня рулончик. Приложил к щеке. Тёплый. Вернулся с ним в кровать, включил светильник, замотался в одеяло и погрузился в очередную серию событий жизни любимых героев. Ирука тихо вошёл, когда я в задумчивости смотрел на дверь, закончив чтение. — Добрый вечер, я принес тебе шоколадный кекс. Вижу, поспал, — сказал он, бросив взгляд на бесстыдно распластавшийся на кровати развёрнутый свиток. — Твои истории — это нечто. Как у тебя так получается? И почему герои такие дураки? Почему бы им просто не быть вместе? Ведь они же любят друг друга, но не замечают этого: один в себе, второй — в оппоненте. А ведь оно очевидно же! Стоило бы признаться, даже если это страшно и стыдно. Опять не нахожу себе места — хочу продолжения. — Ты думаешь, стоило бы? — сказал он, ставя поднос с заманчивым шоколадным кексом и чаем на стол, — Но ведь они оба мужчины, да ещё и такие чересчур разные; не находишь, что это ненормально, и им стоило бы поступить иначе? Забыть, уйти, смириться… — Да, это трудно понять. Ну, а какая разница, ведь они любят, — вскинулся я, — Конечно, им будет трудно, но оно того стоит. Они родные души и тянутся друг к другу, остальное: трудности, сомнения, осуждение — не имеет значения! — Ты же не знаешь, каково это — быть отверженным, с растоптанным сердцем, брошенным и одиноким, — грустно сказал он, садясь на краешек кровати. — Я всякое знавал… Но ведь даже растоптанное сердце не перестанет любить, так какая разница? Что бы ни произошло между ними, сама любовь никуда не денется, а что может быть важнее любви? Пускай она хоть мгновение побудет на воле, а не в душной тесной клетке, запертая в глотке за частоколом сжатых зубов, в груди за неприступными прутьями рёбер! Невысказанная, стучащая непрерывно в стены своей темницы. Она же уже там, так в чём проблема, чтобы дать ей побыть на воле, даже ненадолго, даже, пускай ей придётся вернуться обратно в заточение? Я так хочу, чтобы они просто были счастливы! Почему у всех остальных, любимых мной, прекрасных, но всё же второстепенных, как ни крути, персонажей, жизнь складывается ярко, интересно и в целом хорошо, а у главных героев всё так нелепо и тяжко? Ирука усмехнулся, неотрывно глядя на меня и нервно трогая шрам на переносице. — И ведь ты совсем не осознаёшь всю ироничность ситуации? Да, Какаши? — он сжал челюсти, и одинокая слеза вдруг скатилась по его щеке, замерев над верхней губой — словно в нерешительности, в страхе перед падением вниз. Я ощутил странное беспокойство, как перед битвой, в которой может случиться непоправимое. Слишком знакомое для опытного шиноби чувство, похожее на испытанное много раз ощущение неотвратимости близкой смерти. Но немного иное. Я совсем не понимал, что происходит. Ирука смахнул слезу, не переставая смотреть мне в глаза. Голос его упал до хриплого клокочущего шёпота, став напористым и едким. — Мне нравится как ты рассуждаешь, но не находишь ли, что всё немного сложнее, если смотреть на вещи реально? Ты и вправду так думаешь, как излагаешь? — глаза его были большими и растерянными, расширившиеся почти на всю радужку зрачки мелко подрагивали. Я кивнул, смотря на него ожидающе. Рассказ и нить беседы совсем вылетели из головы, осталось лишь беспокойство за сидящего напротив человека, которого явно что-то сжирало изнутри. Вечно собранный, спокойный и педантичный, сейчас он выглядел очень взволнованным, растерянным и напуганным. Сердце моё сжалось еще сильнее. — Какаши, вижу же, что ты не понимаешь. Но чувствую — я сам загнал себя в эту ловушку своими несдержанными играми, и иного пути уже нет, тут ты прав, — он тяжело вздохнул и неловко придвинулся ближе. — Как же глупо, как не похоже на меня… — Что с тобой, Ирука? Я постараюсь понять, говори, — моё беспокойство тяжко ворочалось комом в горле. Ощущая неловкость, всегда у меня так с прикосновениями, я положил руку на его плечо. Он будто весь сжался, хотя внешне это никак не проявилось, но я почувствовал это его напряжение, ощутил ярко и остро. Защипало глаза. Он долго смотрел на меня молча. Несколько раз набирал носом воздух, вроде, собравшись начать говорить, но никак не мог высказать то, что хотел. Помаленьку начал расслабляться и успокаиваться под моей рукой. Плечо становилось всё мягче. Дрожь, пробегавшая по нему изредка, больше не появлялась. Ирука в очередной раз глубоко вдохнул. — Послушай и попытайся понять, — начал он. — Я решил, что пойду до конца, даже если ты меня возненавидишь и не захочешь больше видеть. Но, знаешь, ты прав, и я… Я. Мне так страшно, Какаши! Я никогда не был на настоящей опасной миссии s-ранга, я не сражался с монстрами из Акацуки, но у меня есть глупое эгоистичное чувство, что на них мне не было бы страшнее, — он сделал небольшую паузу. Я окончательно запутался, и тоже был взволнован, напуган поведением друга, а он глубоко вдохнул и заговорил на одном дыхании: — Я с детства был не таким, как все, и никому ещё этого не открывал. У меня никогда не было настолько близкого человека, с которым можно было бы поделиться всем. Кому доверяешь настолько, что не боишься быть отверженным. Я доверяю тебе как никому. Даже больше чем себе, и всё равно мне боязно. Доверяю настолько, что даже если отвернёшься от меня, возненавидишь — я буду верить, что так надо, что у тебя есть веские причины, что ты не желаешь мне зла. И всё равно продолжу любить тебя, Какаши! — выпалил он на последнем издыхании и жадно схватил ртом порцию воздуха. Моя рука начала понемногу сползать с его плеча, я был ошарашен тем, что только-только начало до меня доходить, и совсем забыл о ней. Ирука подхватил меня за кисть и крепко прижал снова к своему плечу. Лёгким непринуждённым движением другой руки он походя захлопнул мою распахнутую челюсть и продолжил: — Да, я люблю тебя, люблю уже много лет. Мне хочется всегда быть рядом, заботиться о тебе, поддерживать, помогать, любоваться тобой, смотреть неотрывно и прямо, а не украдкой. Хочется касаться тебя — не случайно и иногда, словно подъедая со стола кем-то оброненные крошки, а, если это сравнение будет понятным и уместным, впиться зубами в сочный ароматный мякиш, хрустнув ненадёжной преградой корочки, и долго-долго, до исступления жевать, мусолить его с наслаждением во рту, перекатывая от щеки к щеке. У меня отнялся язык. Рук и ног я тоже не чувствовал, всё онемело. Челюсть снова маячила где-то на уровне пупка, ткань маски с угрожающим потрескиванием натянулась. Ирука продолжал говорить, отчаянно комкая край моего одеяла, которое от этого сползло с тела окончательно. — Все эти годы я хожу за тобой тенью, я каждый день рядом, вижу тебя как на ладони, и влюбляюсь с каждым днём всё сильнее, больше и больше проникаясь уважением… И сочувствием. Я вижу твой ум, твою силу, вижу как расцветает деревня под твоим управлением, и вижу чего тебе это стоит. Я восхищаюсь тобой, Какаши, и я люблю тебя. Мне хочется, чтобы ты радовался, чтобы тебе на шею не давил груз постоянной ответственности, чтобы тебе было легче, чтобы твои плечи не сводили судороги твоих отчаянных мыслей. Просто, чтобы ты хорошо спал. И улыбался. Мне. В комнате становилось душно. Воздух словно сжался и не желал уже проникать сквозь плотную ткань на моём лице. Я стянул маску через голову и положил рядом с собой. Лицо моё вспотело, губы были влажными и солёными. Ирука прикоснулся к ним пальцами. Я хотел отдёрнуться, но не мог себе этого позволить. Хотелось вскрикнуть, осадить, заставить его замолчать, остановиться пока не поздно. Но поздно уже наступило. Пелена сползла с моих глаз. Как же до сих пор непривычно без шарингана! И как я раньше не замечал? Не видел. А сейчас… Можно было свести всё к шутке, отмахнуться, включить дурака и сделать вид, что ничего не было. Можно было возмутиться и покончить с этим. Можно было пожать плечами, похлопать его по спине и сказать, чтоб не переживал. Многое можно было. Но я не мог. Ни шевельнуться, ни сказать ничего. Я замер как необъезженный, но одомашненный конь, на которого намерен взобраться человек. Мы стоим с ним в поле. Одни. Тёплое солнце в небе, простор кругом, вдоволь цветов и травы. Я не понимаю, зачем он меня сюда привёл. Напоить вкусной водой из ручья? Выпасти на сочном лугу? А он надевает мне на лицо путы. Кожаные ремни обхватывают меня со всех сторон — его невинная чистота словно уздечка обвивает меня. Я в недоумении. Тёплая ладонь лодочкой сложенная у моих губ… Металлический привкус во рту, жёсткие удила холодят губы и со звоном елозят по зубам — его смелая честность. Я мог бы фыркнуть, выплюнуть это, мотнуть головой, скинуть ремни. Но я стою, перебирая ногами. Смотрю на него. На этого человека, годами кормившего меня ароматным сеном и сытным овсом, не забывавшего никогда и про морковно-яблочные лакомства. Человека, чистившего мою шкуру, расчёсывавшего гриву, укрывавшего тёплой накидкой в холода. Ни разу даже дурного слова не сказавшего. А сейчас он стоит и седлает меня. Я же ничем не могу возразить. Что мне стоит ударить его головой, цапнуть за руку, лягнуть копытом насмерть, да или просто убежать? Но я не могу этого сделать. Могу просто стоять, дёргая мышцами на ногах, косить на него глазом, сдерживать свои порывы, лишь бы не покалечить. И я уже, незаметно для себя, оказался весь в этой сбруе из его слов, взглядов, заботы. — Ирука, но мы же... — начал я и осёкся, вспомнив предыдущий разговор. — Что, оба мужчины? — спросил он с усмешкой. — Да, я понимаю, что по сути разницы нет. Но ведь в природе всё известно как устроено. Потому и представить не мог… Извини, Ирука, мне и в голову не приходило такое, чтобы мы… Да, я и с женщинами никогда не был, если тебе интересно! — И ты тоже? И не влекло? — Бывало, но не такой я человек, чтобы… — Знаю, — улыбнулся он. Опасливо посмотрел на меня. — А меня с самого созревания влекло к мужчинам. Неуёмно. Но я никак не мог позволить себе это выказать, не принято это у нас. Может, где-то в стране Ветра такое и позволительно, я не знаю. Но родился я здесь, и обычаи в Конохе строгие. А мне хотелось чуть ли ни каждого парня зажать в углу, сорвать одежду, и… Я никому не мог сказать, и сделать ничего не мог. Поэтому пришлось учиться дисциплине, сдерживать себя, стать максимально правильным, чтоб никто и подумать не мог о моих наклонностях. Даже с Эбису-куном подружился, так как он известный извращенец по части баб. И учителем стал, чтобы пореже видеть взрослых мужиков. — А как же ты справлялся, если невмоготу? Так, когда яйца болят и отдаёт нестерпимо и в пах, и в живот, и даже ходить невозможно. Я вот дрочил раньше помногу, особенно в детстве и юности. Ещё и увлёкся специфической литературой, ну, ты знаешь. Сколько же своих следов я оставил в лесах по всему миру, сколько забавных случаев было. Но в последнее время перестал. Просто терплю и проходит. — Нет, я на работе не дрочил, только дома. А сейчас — тоже почти нет, — сказал он как-то неловко. — Знаешь, я вот подумал… — смех выплеснулся из меня, не дав договорить. Я захлёбывался им не в силах больше произнести ни слова. Через секунду, обидевшийся было Ирука, тоже принялся ржать от души. — Да, да, я понял, — выдавил он из себя, немного успокоившись. — Два тридцатилетних мужика, шиноби, один из них уважаемый безупречный сенсей, полжизни учит детишек в академии, другой — умелый и беспощадный убийца, да еще и правитель, самый сильный, знаменитый и опасный ниндзя в стране; к тому же и девственники оба, говорят о таком… — мы снова захихикали. Что-то начинало происходить. Радостное и настоящее.