Счастье моё, как я без тебя? Сколько ещё ждать пасмурных дней?
Ночной апрельский ветер приятно холодил тело, развевая волосы уснувшей девушки. Машин в это время на дорогах было немного, что позволяло Лёше ехать чуть быстрее. Шины разрезали воздух, унося разум за пределы сознания. В последнее время всё перевернулось в их жизни с ног до головы; такая передружба порождала невыразимую словами недосказанность, ощущение потери и невозвратности некоторых моментов. Думал ли он раньше о ней не как о певице, а как о женщине, его женщине? Думал. Представлял ли совместные завтраки и долгие ночи в уютной кухне, её заразительный смех и голубые глаза перед сном? Представлял. Сейчас, сидя совсем рядом с ней, пытаясь сконцентрироваться на дороге, он не мог до конца совладать с мыслью, что вот оно, его счастье, такое родное, маленькое, эфемерное, словно хрустальное.Моё в тебе сердце юное, щербатое, лунное. Оно в тебе моё прошлое, не пошлое.
Песня Земфиры, игравшая на каком-то киевском радио, построчно вбивалась в память, проникая по венам к сердцу. Приехав и заметив, что Тина всё ещё спит, он решил не торопиться, наблюдая за тем, как вздымается грудь при каждом вдохе, как едва подрагивают ресницы, поднимается уголок губ в какие-то, видимо, особенно счастливые моменты сна. — Это точно, что звёздная карта из родинок, — медленно проведя пальцами по каждой из, прошептал Лёша, стараясь не разбудить. От такого не свойственному ему ранее трепета всё внутри связывалось в тугой узел, поклеточно убивая. В этой ночной дымке не заметил сонного, едва проснувшегося взгляда, обращенного к нему. — Лёш, у меня всё тело затекло, пойдём в дом, — она выжидающее смотрит. С надеждой, страхом неизвестности, привкусом вечности. И всё содрогается, когда он выходит из машины и через пару секунд открывает её дверцу. — Поставь, я ведь тяжёлая. — Дурочка ты, Кароль. Будешь так изводить себя диетами — покусаю. И я не шучу. — Я сама смогу дойти. Ставит резко на пол, а ноги подкашиваются. Организм, привыкший к одной позе за этот час, отказывается слушать. Впрочем, как и сердце, подталкивающее на необъяснимые, импульсивные решения. Упасть не дают руки, по-хозяйски прижимающие к себе, поднимающие желанное хрупкое тело и несущее его в сторону дома. Её руки ловко обвивают шею, а губы целуют в правый уголок рта. По-детски, как в яслях. Наивно. Сокровенно. Они останавливаются только в прихожей. Тина всё так же не достаёт ногами до твёрдой поверхности, окончательно перестав изворачиваться и смущаться. — Ну, не буду мешать и, пожалуй, пойду. Всё-таки ставит её на пол, грустно улыбаясь, и, не выдержав голубого омута глаз, в очередной раз за вечер поправляет её локон, расплывчато целуя в висок. Как любит. Уйти не даёт рука, резко схватившая за край толстовки. — Ты чего? Всё нормально? — Не уходи. Полушёпотом отвечает она, и весь мир плавится под ногами. На секунду Лёше кажется, что он ошибся, но, сталкиваясь с уверенным, хоть и до жути уставшим, взглядом, понимает, что не ослышался.В твоих глазах вопрос. Тебя бы вот в эти стены. Придумай, что надо сделать.
Хватает его за руку, крепко сжимая, и ведёт за собой на кухню. Он немного заторможено следит за действиями, за тем, как ставит чайник на плиту, открывает дверцу холодильника и долго вглядывается, прикусив от задумчивости губу. Ровным счётом пустота. Вакуум. Отчего-то становится неловко, даже, возможно, стыдно. — Я разберусь, садись, — не даёт и слова сказать, подходя сзади, кладя руки на плечи и разворачивая к себе. И она подчиняется. Садится на подоконник, подогнув под себя ноги, и наблюдает за ним. Замечает, что абсолютно потерялась во времени и в своих мыслях, когда ощущает поцелуй в висок, ставший чем-то сродни глотка кислорода, и руки, прижимающие к себе. — Тин, я сделал тебе какао. Только не говори про диету и прочую лабуду, ты устала, я же вижу. У меня Андрюха до чёртиков любит его, говорит, что лучше, чем я, никто не готовит, — самодовольно, как кот, улыбается Лёша. Кароль спрыгивает в крепкие мужские объятия и подходит к столу. Делает глоток, тут же обжигая руки и язык. — Ай, — шипит. Достаёт чашку, наливая из-под крана холодную воду и жадно пьёт. Потапенко в это же время умирает со смеху, в очередной раз умиляясь этой девочке, отмечая про себя, что одну оставлять её точно нельзя. Особенно на кухне. А то будет ещё как с холодильником. Он хохочет так заливисто, что Тина не выдерживает, выплёвывает всю воду на кафель и тоже смеётся. — За что! — протягивает Потап, словив брошенное в него кухонное полотенце. — Ах ты так, тогда держись, Кароль, держись! Рывком сокращает расстояние между, прижимая своим телом к столешнице, и, ловко подцепив края свитера, щекочет, пытаясь контролировать дёргающееся тело. Его горячие пальцы контактируют с холодной кожей под разрядами электрического тока. Тина пытается выбраться, укусить за плечо, шею, в результате чего случайно опрокидывает чашку с водой. — К счастью, — говорит Лёша, глядя на осколки и поднимая её на руки, чтобы не укололась, и снова сажает на подоконник, вручая какао. — Чшш, ты аккуратнее, малышка, маленькими глоточками. — Всё равно горячо. Она ставит кружку рядом с собой, потирая покрасневшие пальцы. Он заботливо берёт её руки в свои и слегка дует. Зацеловывает каждый пальчик, тыльную сторону ладоней. Рыжеволосая смотрит, как заколдованная, не сводя глаз. — Есть что-то холодное? — Только моё сердце, — криво улыбается Тина, а Лёша качает головой. — Я беру твои пальцы, так сильно сжатые в кулачок, По очереди отгибаю их, чтобы увидеть раскрытую ладонь. Вот большой, указательный, средний, безымянный; У мизинца срабатывает стадный рефлекс — Его отгибать не приходится. Я кладу тебе в ладонь что-то, что будет печь. Ты в предчувствии, Ты крепко жмуришь веки, Маешься, Сводишь губы, Но то, что будет печь, из ладони не выкидываешь. Я начинаю складывать твои пальцы в исходное положение; За мизинец уже не переживаю. Чувствую, как ты начинаешь дрожать, А в твоём кулачке в этом время появляется маленькая дырочка. Ты открываешь глаза и так на меня смотришь, Будто спрашивая — зачем? Хотя имеешь в виду — какого милого, то есть, какого чёрта, то есть, ты идиот? Но ты знаешь, Что, на самом деле, я спрятал зёрнышко в кубике льда. Замороженная вода растает, пропекая в кулачке дырку, И сквозь тебя прорастёт цветок. Его слова растворяются в полуосвещённом помещении, она сглатывает ком, подступивший к горлу. Больно. Страшно. Глупо. — Никогда бы не подумала, что ты, Потап, такой романтик, — опять кривая ухмылка. Защитная реакция срабатывает по щелчку. Сколько ещё придётся бегать вокруг, запихивать в себя ложками боль и чувства, сносящие голову, словно она какой-то подросток? — Тебе не идёт, — отстраняется он. — Что, прости? — Твоя маска тебе не идёт, Кароль. Можешь засунуть её далеко и надолго. Не работает. Не ра—бо—та—ет. Задыхается от сказанных им фраз. По телу пробегает волна возмущения, горечи, правды, в конце концов. Громко хохочет. Не ощущает холодящих слёз на щеках. — Ну и катись к своим бабам. Что здесь забыл-то? — Дура, чокнутая дура. Как тебя вообще можно любить? Ты же эгоистка. О себе, всё о себе, абсолютно наплевав на чужие чувства. Или тебе нравится, когда с тобой не считаются? Не нужно было мешать Балану, я смотрю. В воздухе нестерпимая горечь. Лёша достаёт из кармана пачку сигарет, закуривая, не церемонясь с тем, что находится в чужом доме. — Не кури при мне.Сигареткой помечены наши встречи и тайны. Никогда не узнаю я, никогда не признаюсь.
Молчание. Клубы дыма на кухне. Как кошка прытко спрыгивает с подоконника, подходя к нему, ближе. Вглядывается в глаза с явным желанием дать пощёчину, но в итоге отбирает сигарету, туша её об стол. И целует. Впивается когтями в плечи, так, что он чувствует даже сквозь футболку; прикусывает губы до металлического привкуса, языком собирая каждую капельку, смакуя эту горечь. Его руки опускаются ниже дозволенного, хотя, о каких границах и личном пространстве здесь можно говорить? Он сжимает упругую задницу, прижимая ещё ближе. Так, что между ними миллиметры. Слышат обоюдное сбившееся дыхание. Языки переплетаются, поочерёдно борясь за превосходство, ни на шаг не отступая друг другу; помада смазывается окончательно. Он опускается ниже, к пульсирующей на шее жилке, впиваясь губами и оставляя желанные багровые засосы, чётко зная, что его. Его девочка. Её коготки царапают шею, слегка задевая щёки. Она откидывает голову назад, прикрывая веки, полностью предоставляя своё тело ему.Держу тебя крепко, побелели ладони, А тебе только игры, игры, Что ты знаешь о боли?
— В следующий раз не целуй меня, когда куришь, — облизывая губы и сидя в его объятиях, говорит Кароль. — Я знаю, что тебе нравится сигаретный дым и эта горечь после, малышка. — Чудовище, — она вцепляется когтями в его руки, мурлыча. — В следующий раз не обязательно скандалить для того, чтобы поцеловать меня, — подмигивает, с усмешкой наблюдая за её напускными возмущениями. Без игр не обходятся. Никак. — Пойдём, детям пора спать. — Ха, а сам говорил, что у меня не детская юбка. — Это не отменяет того, что ты ребёнок. — Почему? — Будешь много задавать вопросов, состаришься, Кароль, — Лёша щёлкает по носу и, хитро прищурившись, снова начинает щекотать рыжеволосую. — Да отстань, ну, Лёша, — выдыхает. — Хватит! Я больше не могу… — хохочет, пытается выскользнуть из крепких рук. — А хорошо попросить? — Зараза. Поднимает голову, целуя в уголок губ. — Не так, Кароль. — Сам сказал, что я ребёнок. Пользуется его замешательством, ловко освобождаясь из объятий и уносясь куда-то в сторону лестницы. Он даёт время убежать. Пусть играется, пусть. В итоге всё равно окажется с ним. Тина, думая, что он побежит сразу за ней, растерянно пожимает плечами, прислушиваясь к звукам этажом ниже. Какое-то копошение и шум льющийся воды. Не ушёл. Рядом. Она стоит у окна, задумчиво глядя на небо, пытаясь отыскать ответы на волнующие душу вопросы. Не замечает, как на плечи опускаются тёплые руки, разворачивающие к себе и нежно убирающие волосы назад. Грустно улыбается, выныривает из мыслей, куда-то идёт, не сказав и слова; подводит к дверям в коридоре. Такие быстрые смены её настроения иногда выводят из себя, запутывают мысли и больно бьют по щекам. Никогда не знаешь, какая будет через секунду. Сейчас целуется, потом — делает вид, что незнакомы и вовсе. Снежная королева. Однако, каждый раз, оказываясь смертельно близко к этому человеку, её точно так же ломает, жутко ломает, и крошатся кости. Их разделяют какие-то смешные полшага, преодолеть которые можно с помощью одного прыжка, но каждый стоит, долго вглядываясь в знакомые черты. — Это твоя комната. Здесь всё есть, если что, зови. Она оставляет его одного, ускальзывая в спальню и сбрасывая надоевшую за день одежду. Свободная, мужская футболка, доходящая до середины бедра, — лучшее, что придумало человечество. — Спокойной ночи, Тин, — лысая макушка смешно выглядывает из-за дверей. — Лёш, иди ко мне. — Ты уверена, малышка? Чтобы не случилось, как в прошл… — Так не будет. Резко вскакивает она, переплетая ладони, и подводит к изголовью кровати. Они лежат в абсолютной тишине, и только лунный свет проникает в комнату сквозь окно. Бывает удобное молчание, когда тебя понимает с полуслова, полувзгляда, и не нужно придумывать какие-то незамысловатые темы для разговоров, лишь бы что-то сказать. В такие моменты наиболее остро ощущаешь, что человек твой, что не ошибся, сделал всё правильно. — А расскажи о себе, Лёш, — вдруг просит Кароль. — Что именно ты хочешь услышать? — То, что внутри. Важна лишь степень искренности… — Когда-то в детстве я хотел спасать людей и быть пожарным. Выезжать с бригадой на задания, заходить в горящий огонь и помогать тем, кто слабее меня, кто нуждается в этом. — И тебе было не страшно? — Нет ничего ценнее человеческой жизни, — он замолчал, собираясь с мыслями. — Будучи сорванцом, я с друзьями очень часто лазил по всяким заброшенным зданиям, заводам. Тогда нам казались, что мы крутые и весь мир над под силу. А потом одного из них придавило бетонной плитой. Я побежал к взрослым и не успел. До сих пор корю себя за это. — Ты ни в чём не виноват, это судьба, у каждого она своя, — Тина чуть крепче сжимает переплетённые руки. — Он был совсем ребёнком… Приблизительно такого же возраста, как и мой Андрюха. Я как подумаю, дрожь пробирает, — она целует его щеку, лёжа на груди, перенимаю всю горечь. — А в пожарное училище меня не взяли, найдя какие-то шумы в сердце. — Я всегда хотела петь. С самого детства. Сейчас понимаю, что случилось что-то и всё. Больше ни черта не умею. — Ты прекрасная мама, а это важнее всех профессий, облачко. — Когда-то хотела ещё одного ребёнка… Столько всего думалось, желалось, а в итоге, вот как вышло. — Это намёк? Можем поработать, — Потапенко смеётся, разряжая атмосферу. Так, как умеет только он. И вся напряженность, вся сложность тем тут же растворяется в воздухе. — Дурачок, — легонько ударяет по плечу. — Я хотела сказать… — Не нужно, Тин, я не тороплю, — понимание с полуслова. Нежно целует в макушку свою девочку. Свою родную девочку. — Всё, уже поздно, засыпай. — Ты не уйдёшь? — абсолютно детская неуверенность и вопрос в голубых глазах. — Куда я теперь денусь с подводной лодки.Люблю запах яблочный надкусывать брызгами, Гадать поцелуешь ли, ну поцелуй меня!
Целуются долго, нежно, изучая каждый миллиметр любимого лица. Так трепетно-трепетно. Дышат и знают, что никогда не умрут. Впереди ещё лето; впереди ещё вся жизнь. И если вам кажется, что конец, возможно, это всего лишь очередной резкий поворот судьбы. Смотрите в оба. Живите оба. Дышите в унисон. И любите. Любителюбителюбите. Так, чтобы до сипа в горле, жжения, лихорадки и озноба от каждого касания, каждого взгляда и немых слов между. Всё на ощущениях, на предчувствии, сердцем. Выше облаков. Выше. Так и застают первые проблески утра. Влю—блё—нно. По-юношески хорошо. С привкусом вечности. На—сто—я—ще—го.Люблю предрассветное, На цыпочках к выходу. Ты сладко в подушечку.