Договор

      Насыщенного красного цвета вино мерно покачивалось из стороны в сторону в зависшем в руках на весу старом потёртом бокале. От скуки эта рука игралась с напитком, ленивым движением заставляя его болтаться в стекляшке в отчаянной попытке долететь до краёв и сбежать в неизвестность — точнее, на пол. Но хозяин ситуации того сделать не позволял, и до сих пор невыпитая жидкость оставалась в заточении.              — Эй, сатанюга, ты ещё здесь? Или за чужими душами улетел?              Швейцария усиленно пытался достучаться до Савойи, безразлично глядевшего на бокал — а может и сквозь него, сквозь стену, сквозь города и всю землю куда-то в непознаваемое. Но нет, тот молчал и даже никак не реагировал на присутствие других людей. А их было трое. Уже названный, Баш, а с ним приехал и дорогой савойский братец Женева, в миру Рюди, и пригласил этих двоих главный в доме — увы, не Савойя, а его подчинённый, Пьемонт, для простых смертных Робель. Нет, формально у них был повод приехать. Очередной Туринский договор — Пьемонт-Сардиния только что подписала его со Швейцарией, тем самым передавая некоторые земли Савойи в обмен на обещание военной защиты нейтралитета хотя бы его севера. Но в обязанности этой парочки не входило распитие вина втроём и втягивание в попойку лично Раймунда. Это их разборки, причём тут он? Не шестнадцатый век, чтобы заниматься политикой лично. Уже столетие он потерял власть в своей же стране, но данная троица время от времени делала вид, что это не так — ну, когда ей подобное было выгодно, разумеется.              — Са-та-ню-га, — прозвучало совсем над его ухом, а рука Баша легла на плечо. — Я к тебе обращаюсь, ты в курсе?              — Что за вопли с озера Коцит у нас тут раздаются? — Раймунд всё-таки отвлёкся от созерцания интереснейшего процесса в своём бокале и поднял голову на говорившего, на что тот мгновенно выпрямился и упёр руки в боки. Растрёпанные слегка вьющиеся светлые волосы, тщетно тянущиеся к плечам, беспорядочно обрамляли до смешного нелепо надутые в обиде щёки — этому лицу такое выражение совершенно не подходило, а может, его и не было вовсе, и Савойе оно лишь причудилось, ведь гораздо легче переносить этого зануду, когда он хоть немного кажется забавным. Но всю картину довершал недовольный взгляд синевато-зелёных глаз, как будто взволнованный, но прикрывающийся неправдоподобной злостью. Что Башу надо? Раймунд согласился на их условия дальнейшего существования, согласился и выпить с ними, что ещё нужно, улыбаться им на радость и смеяться — ладно, хотя бы не игнорировать все их разговоры? Они же опять болтали о делёжке его задницы, какая разница, они и сами всё решат.              — Специально для тебя, безмозглого, повторю: как ты жить дальше планируешь?              Савойя обвёл взглядом и тех двоих, Женева и Пьемонт также внимательно ждали ответа. Спустя несколько секунд раздумий он не очень радостно ухмыльнулся и откинулся на спинку стула.              — С каких это пор вы вернули мне право распоряжаться моей жизнью? — остатки вина наконец отправились в горло, и пустой бокал гордо стал на стол. Пьемонт пробормотал что-то на диалекте, явно подразумевая «да ты затрахал», Швейцария просто зарычал от злости, а Женева вспорхнул со стула и оказался по другую сторону от брата.              — Вот его у тебя точно никто не забирал, — мягко привирал последний, — но если ты горишь желанием довериться нам, то двери в Союз для тебя всегда открыты!              Савойя неприятно засмеялся и прикрыл лицо ладонью. Ага, обязательно…              — Отсосёшь, и я подумаю, — он выглянул на Женеву из-под пальцев, словно серьёзно ожидал от него чего-то подобного, а тот лишь коварно улыбнулся.              — Для этого у тебя есть Баш, — и с не менее мерзким смешком поспешил на выход, пока не получил в нос или под дых. А названный им, раскрасневшийся аки невинная дева, уже был готов врезать ему, несмотря на их хорошие отношения и на своё явное желание вести себя спокойнее и взрослее. И от этого бездарного дешёвого водевиля воротило похуже, чем от ильдефранского вина, которым его пичкал Бонфуа последние лет двадцать.              Цвингли уже больше тысячи лет живёт на этом грешном свете, а всё ещё ведёт себя как дитятко неразумное. Он словно бы совсем не понимает, как раздражает его почти капризное поведение, срывающийся на крик голос в споре, его вспыльчивость, из-за которой он то и дело лез в драку. А его почти театральные страдания и вечные побеги от ответственности из одного конца окровавленной Европы в другой вызывали скорее смех, чем сочувствие и желание помочь. Одно время Швейцария был для Савойи серьёзным врагом, но не таким, как Франция, что старается продумать всё наперёд и извлечь для себя выгоду. Нет, Швейцария, в прошлом Швиц, действовал по зову своей неуёмной импульсивности, стремился почесать свои непомерные для его жалкого положения амбиции и доказать всем свою силу и безрассудную, порой действительно губительную храбрость. Словно бы ни мать, ни старший брат, ни старшие товарищи не научили его уму-разуму, безответственно оставив несносного мальчонку творить беспредел.              И как же он, чёрт возьми, напоминал мелкого Берна! Но тому всё-таки хватало мозгов вести себя приличнее и, если нужно, нести ответственность за свои поступки и принимать тяжёлые решения. Это, конечно, не отменяло того, что он был двуличным предателем, но ставило его на уровень выше его протеже. Да только Баш нахватался у него не самых лучших качеств, от которых Савойя страдал едва ли не сильнее всех, на кого тот вздумал обратить свой хищный взор, жаждущий наживы, славы, моря крови.              Но было в нём нечто поразительное, до сих пор заставлявшее Раймунда то и дело смотреть на него не совсем как на презренное отродье. Он был жесток по-взрослому, сознательно, за деньги и еду, уничтожал отряды, разрывал человеческую плоть, сеял страх и хаос среди своих врагов, обещая им мученическую смерть. Но в глубине души он был по-детски добр и даже чуточку наивен. И то и дело помогал или пытался навязать свою помощь, будто пытался бродячего котёнка подобрать. Ровно так же он и поступил по отношению к Дюрану, протянув руку помощи и предложив своё заступничество на том балагане, прозванном Венским конгрессом.              После стольких веков блужданий во тьме Швейцария решил всё-таки обратиться к свету и потянуть за собой всех, за кого считал себя ответственным. Жаль только, что «сатанюга» Савойя априори не может постичь что-то, кроме тьмы и дьявольского огня, распалявшего душу на множество эмоций и страстей. И сколько бы они с Женевой ни старались, их пути давно разошлись, и никакой Швейцарский союз не спасёт. Ни его, ни даже их самих.              — Найди работу, в конце концов, — вдруг подал голос Пьемонт, тем самым неожиданно подчеркнув, как долго они все молчали. А о чём им говорить остаётся? И так всё понятно. — Хоть какая-то от тебя польза будет.              — А кто тебя спать будет отправлять, а, дитё? — ядовито усмехнулся Савойя. — Время детское давным-давно прошло.              Сделав вид, будто он не получил никакого ответа, савойский подчинённый отправился за Женевой, и Раймунд с Башем вдруг оказались одни. Только этого ещё не хватало, а…              Цвингли, бросив заранее обречённую на провал по всем фронтам попытку популярно объяснить Рудольфу за состояние своего стояка, уселся напротив и подлил в свой бокал вина, в один глоток опустошив его. Раймунд невольно поймал себя на мысли, что его ссадины на пальцах по цвету чем-то напоминали пресловутый напиток. Ссадины, синяки, ожоги, раны и остававшиеся на их месте шрамы — все они постоянно покрывали тело Баша с самого детства, несмотря на быструю регенерацию, присущую воплощениям, и даже сейчас он не изменяет себе и продолжает то ли на неприятности нарываться, то ли просто лишний раз агрессивно колошматить по какой-нибудь поверхности. Интересно, а осталось ли что-нибудь у него с этой войны? Какое-нибудь серо-лиловое пятно, вызывающее боль от одного только лёгкого нажатия. Или засохшая тёмно-бордовая полоска, которую можно содрать и смотреть на выступающую кровь, что робкими каплями медленно стекает по коже.              — Дубина, мог бы проявить к нам хоть немного уважения, — в не совсем трезвом голосе Баша слышались нотки самой настоящей обиды.              — С чего бы вдруг?              А тот посмотрел на Дюрана как на сумасшедшего, возмущённо хлопая своими колючими глазками. Швейцарию можно было уважать за какие-то единичные качества, будь то храбрость или его золотые руки, но никак не за всё вместе. И уж точно его не станешь уважать за назойливость и навязывание своего мнения, или же за жестокость и грубость. Да и на лидера он особо не тянул, не то что Цюрих, Берн или даже Люцерн. Но порой Баша хотелось слушать, он мог говорить убедительно и с искренностью, подкупающей своей некой детскостью. Тот, что был в Союзе одним из многих, пытается стать чем-то похожим на настоящую страну. Как же за ним не наблюдать, не внимать его речам, подготовленным не без помощи языкастого Женевы, умеющего мастерски подбирать слова для расположения к себе присутствующих.              — Чёрт возьми! Мы тут своими интересами жертвуем, — Швейцария, не постеснявшийся повысить голос, обвёл руками вокруг себя, — чтобы твою задницу забрать из рук Франции, потому что он на неё никаких прав не имел и не имеет. А ты тут сцены закатываешь и относишься ко всем, как к черни!              — Единственный, кто здесь сцены закатывает — это ты, — лениво протянул Дюран.              Тот, кто долгое время служил Франции наёмником, исполняя его непомерные капризы и топя в крови множество невинных жизней, тот, из-за кого сам Савойя и оказался в своё время под властью Франциска, теперь распинается, как он его спасал. Лились бы из этих уст речи поприличнее и почестнее, в самом-то деле. А в ответ Цвингли встал со стула и, нагнувшись через стол, схватил Раймунда за ворот рубашки и притянул к себе, заставляя его смотреть прямо в глаза.              — Потому что мне надоело, что ты строишь из себя исстрадавшегося интеллигента! — Швейцария едва ли не плевался ему в лицо. — Все говно, а ты у нас единственный всё понимающий и страдающий! Встань со стула, алкоголик хренов, и начни уже жить наконец-то и бороться, а не пытаться уломать себя на самоубийство! Так хочешь очередной грех на душу взять?! — Баш прямо-таки разошёлся, даже слегка тряс своего собеседника. — Чёрт возьми, мы не из корысти тебе помочь пытаемся, а потому что ты нам не чужой! Хватит пытаться всё самому сделать! Только больше дров наломаешь.              — Всё сказал?              И, не дав Швейцарии выпалить что-то ещё, уже Савойя притянул его поближе к себе, как мог, и грубо поцеловал его. На мгновение показалось, будто тот поддался и как-то неловко попытался ответить, но нет, Баш замычал, укусил его за губу и ударил кулаком в плечо — пришлось выпустить его, чтоб не получить ещё раз, и почти оттолкнуть от себя, так что он упал обратно на стул. Савойя и сам рухнул на свой и с раздражённым выдохом откинул голову на спинку, облизывая место укуса.              — Кусаться было обязательно?              Это прозвучало так, будто Швейцария ему ещё и что-то должен. Тот был, естественно, невероятно возмущён, хотя и пришёл в себя далеко не сразу.              — Ты… т-ты вообще понял, что творишь?! — он старался кричать, но орать, заикаясь, оказалось трудновато.              — Ага.              Слишком буднично, подходит больше для разговора о погоде где-нибудь в парижских трущобах, а не о спонтанном поцелуе, да ещё и с этим придурком. Нет, Савойя явно перебарщивал со своей лживой безэмоциональностью и дурацкой привычкой провоцировать конфликт. Швейцарию это явно вымораживало, но после такого поступка он уже и не знал, что с ним делать и как дальше вправлять мозги. Испугался, что ли? Как вообще такой человек, как он, может бояться, особенно такой глупости…              — А я нихренашеньки не понял!              — Мне повторить?              Баш вскочил так резко, что стул с мерзким скрипом отодвинулся, даром что не упал. Хотел что-то сказать, точнее, агрессивно выпалить, забрызгав всё и вся слюной, даже по столу с силой хлопнул, но захлебнулся в собственном гневе и зарычал, почти уйдя в возмущённо-детское мычание. Хотя нет, нашёлся:              — Только попробуй, урою мудака!              — Обещаешь?              Не дав времени на осознание, Раймунд не менее быстро оказался на ногах и в два шага сократил расстояние между ними до нулевого, а затем тут же поймал Швейцарию в поцелуй ещё раз. На этот раз он успел схватить того за запястья и насильно положил его ладони себе на талию, после этого запустил пальцы в его волосы совсем рядом с щекой, дабы он так быстро не вырвался, и надавил большим на нижнюю губу и челюсть, заставляя приоткрыть рот — едва это получилось, его язык нагло скользнул внутрь. Но нет, Баш всё равно сопротивлялся — руки он упёр в грудь Раймунда, с силой вжимавшегося в него, и принялся отбиваться, а сам отчаянно запищал, не желая отвечать на поцелуй, чего Савойя всё равно упрямо добивался. Целовался он грубо, развязно и глубоко, ощущался привкус только что выпитого алкоголя, одна ладонь осталась придерживать челюсть, другая медленно опустилась от волос к плечам, затем талии и наконец остановилась на бёдрах, властно притягивая Швейцарию ближе. И вдруг последний вцепился ногтями в горло Савойи и принялся его душить. От неожиданности захотелось вскрикнуть, но вышел только хрип, он отпрянул от губ Баша и опустил руки, тот ослабил хватку, но горло не отпускал, лишь дав вдохнуть воздуха. Надменный взгляд карих глаз опустился на его лицо.              — Ты совсем там крышей поехал?! — одну ладонь пришлось убрать, чтобы отвесить смачную пощёчину, на что Раймунд её перехватил и пнул Баша в живот. Тот согнулся от боли, но тут же выпрямился и толкнул его спиной на край стола, а затем схватил за волосы и ударил лицом о деревянную поверхность. — Schnäbichätscher*!              Но вместо того, чтобы добить несопротивлявшегося, Швейцария выбежал с кухни и оставил его совсем одного. Распахнув зажмуренные глаза, Савойя выпрямил в последний момент подставленные руки и глянул на красные капли, падающие на дерево. Из носа пошла кровь, он вытер её тыльной стороной ладони, но это мало помогло, лишь размазало её по лицу. Развернувшись, Раймунд прислонился к столу и опёрся на локти, тяжело дыша ртом, взгляд устремился куда-то вслед убежавшему, а затем и вовсе скрылся под тяжело опущенными веками. Одна мысль вгрызлась в подсознание ещё как минимум до второго поцелуя, а, может, и до первого, и, хотя поддаваться ей не очень-то и хотелось, кое-что проверить всё-таки надо было.              — Блядь, — он аккуратно провёл по брюкам между ног, нехотя убеждаясь, что та мысль была верной. Одним и даже двумя поцелуями здесь уже явно не обойтись. Пораскинув мозгами, Раймунд вышел из комнаты и направился к лестнице, к гостевым и обычным спальням — судя по тишине в гостиной, все расползлись по ним.              Сколько бы Савойя ни был противным и аморальным, происходящее было странным даже для него. Как он вообще умудрился возбудиться, да ещё и от этого ублюдка? Тогда, на Венском конгрессе, из-за него на долю секунды захотелось жить, но сейчас это казалось кратким помутнением больного разума. Как он мог забыть, с кем имеет дело? Со лжецом, лицемером, глупым мальчишкой, сверхамбициозным червяком, предателем и просто мерзавцем. Остатки того ощущения всё давали о себе знать. Ощущения, когда они встречались в бою и пытались друг друга уничтожить, изрезать, застрелить, растерзать зубами и когтями, но им никак этого не удавалось. Оно уже успело притихнуть, но исчезать никуда не собиралось. Нет, нужно точно было его убить ещё давно, чтоб никто не мучился. Или же взять нож с кухни прямо сейчас да пойти и разделаться с ним наконец. А потом и с собой покончить, пока его никто не успел остановить.              Какая романтика.              И зачем они тогда вообще подружились? Ладно Берн, но эта мелочь… Если уж им было суждено стать заклятыми врагами, то ничто не должно им мешать. Даже былая детская дружба, которую выросший Швиц вдруг решил возродить. Без неё было бы так просто возненавидеть Швейцарию так же сильно, как Савойя ненавидел Францию, а значит, убить его, пока тот беззаботно отдыхает в его же доме, было бы невероятно легко. Но покуда душа помнит, что такое тёплые чувства к нему, он одним лишь убийством не удовлетворится.              Раймунд уже какое-то время стоял перед дверью, за которой должен быть Баш. Наконец подёргать ручку и выяснить, что он закрылся, но слабоватый шум внутри говорил, что он не спит. Тут же его голос это подтвердил:              — Савойя, ты?              Он звучал глухо, но совсем рядом, при этом снизу, как если бы Швейцария сидел под дверью задом к ней и говорил не в сторону выхода, а вглубь комнаты.              — А кому ты ещё нужен? — усмехнулся тот и прислонился спиной к двери, понимая, что гость открывать не спешит.              — Много кому, — и осёкся, видать, вспоминая, скольких он уже потерял. Они оба потеряли. А что если им и правда пора научиться жить в мире? Сомнительное предположение. Ему стоило дать шанс, но слишком тяжело вернуть то, что возврату не подлежит.              Если так говорить, им обоим стоило сказать «прости меня за всё» и «я тебя прощаю», хотя вряд ли бы это вообще на что-то повлияло. Но они так и стояли спина к спине, совершенно отказываясь друг друга понимать. Умели ли они? Кто знает, может, и да, тогда всё, что было между ними, являлось лишь дёшево отыгранным фарсом, затеянным для утешения низменных потребностей. Как бы Баш ни стремился к свету, в его сердце навсегда останется тьма. Виноват ли в этом Раймунд? Пожалуй, отчасти, но стыд ему не знаком. Да и его никто не заставлял отдавать своё тело и душу на алтарь безграничных амбиций Бонфуа, безропотно исполняя его приказы, чёртов сотник*.              — Долго торчать под дверью собрался? — первым нарушил молчание Швейцария.              — Впусти, и буду торчать внутри.              Шелест одежды и раздражённый выдох — совершенно неожиданно, но Баш и вправду его впустил, а сам тут же отшагнул подальше.              — Торчи внутри, только не подходи ко мне.              Его щёки залиты румянцем, пуще прежнего помятая рубашка выпущена из штанов, а фрак скинут на спинку кровати. Недовольный взгляд перебивался неловко сжимающей ткань одежды рукой, положенной на живот. Раймунд закрыл дверь и так и остался на расстоянии от друга-врага, только издалека созерцая прекрасную картину. То же самое, впрочем, делал и Баш.              — Кровь? — ещё бы он не заметил, даже несмотря на то что она остановилась. Это что, должно походить на волнение и беспокойство?              — Твоими стараниями, — руки в боки и наглая улыбка.              — Ну, ты заслужил.              — А ты теряешь хватку, козявка, раз я всё ещё могу стоять на ногах.              Дешёвая, но оттого не менее успешная провокация. Швейцария тут же подскочил к нему сам и вдавил его в дверь, схватив его за грудки. Вот так гораздо лучше. Никакой фальшивой заботы, только искреннее желание врезать. Как приятно видеть честность в том, в ком притворство спустя века знакомства ты заметишь даже через Альпы.              — Тебе так нравится, когда я набиваю твою мерзкую мордашку?              Его тёплое дыхание, отдающее вином, ярко ощущалось на лице и особенно губах, агрессивный взгляд зелёных глаз, застывший в нескольких сантиметрах от карих, требовал ответа прямо здесь и сейчас, и вопрос скрывал за собой нечто большее, чем было озвучено. «Какого хрена ты творишь?» — вот что читалось в нём на самом деле. Но формулировать ответ даже в мыслях было не так интересно, чем просто продолжать.              — Не очень, но лучше так, чем смотреть, как ты носишься со мной, как жирная нянька с безмозглым трёхлетним пиздюком.              — Идеальнее тебя самого тебя никто и не опишет, — Баш не смог скрыть ухмылки.              — Да вот проблема, Савойскому герцогству недавно четыре столетия исполнилось, — Раймунд схватил его за горло и невольно сократил и без того небольшое расстояние между ними почти до нуля. — А тебя я и подавно старше, яйцо курицу не учит.              — А тебе бы поучиться, может, нормальным человеком станешь на старости лет!              — Для начала перестань обращаться со мной как с человеком, кантон.              Как унизительно для воплощения, вместо своего никчёмного огрызка земли принявшего имя всего союза. Швейцария тряхнул Савойю и тем самым ударил его спиной о дверь, ярость в его глазах засияла сильнее былого, а рот искривился в зверином оскале. Руку, сжимавшую горло, он поймал за запястье и отдёрнул от себя, затем прижал её к двери.              — Департамент Монблан слишком много открывает свой охуевший рот.              Но название, данное Францией и Наполеоном, звучало в разы оскорбительнее какого-то там «кантона». Этими же устами он потом вещает, какой он там спаситель! Дюран уже замахнулся свободной рукой, дабы ударить кулаком куда-нибудь в висок, но Баш, ныне гораздо более сильный, со всей дури отшвырнул его тушу в сторону, так что первый потерял равновесие и жёстко приземлился на пол, неприятно ударившись поясницей о край кровати.              — Chuisso sâla bétye*.              — Взаимно.              Швейцария шагнул к Савойе и втащил его за рубашку на кровать, после чего сам навис над ним, расставив руки по сторонам от его головы. Светлые волосы щекоча касались его лица, а зелёные глаза с недоумением глядели вглубь карих в попытке отыскать в них хотя бы подобие души.              — К чему это всё, ты мне скажешь наконец? — Баш заговорил внезапно тихо, видать, устал от непонятных беспочвенных переругиваний, как будто забыв о том, что это нормальное для этой парочки состояние. Совсем обмельчал мальчик за эти века. Или отголоски прошедшей войны?              — Полоумный наёмник, прикинувшийся заботливым святошей, выглядит мерзко.              — Ты не допускаешь, что всё могло измениться? — он прислонился ко лбу Савойи своим и пристально всмотрелся в его лицо.              — Я слишком хорошо тебя знаю, — рука того скользнула к пуговицам рубашки и принялась их расстёгивать, Швейцария поспешил поймать её в свою. — Тебе всё так же нужны савойские земли, а не сам Савойя, хоть себе уж не ври.              — А ты всё такой же чёрствый кусок говна, — Баш закрыл глаза и раздражённо выдохнул, — который что-то там себе надумал и упивается своими страданиями вместо того, чтобы нормально поговорить.              — Какой смысл говорить с тем, кто не может быть честным?              — Хорошо, я буду предельно честен.              — Скажи тогда честно, ты ебать меня собираешься?              Швейцария далеко не сразу нашёлся с ответом, зато румянец, почти исчезнувший с его щёк, вернувшийся с новыми силами, был куда красноречивей. Тем временем Савойя опустил ладонь, позволив тому снова упереться в кровать обеими руками, поставил между его ног колено и слегка толкнул в ягодицы к себе, чтобы он так быстро не сбежал.              — А с чего я должен?! — эти выразительно распахнутые ресницы и невинно-возмущённый крик, как мило.              — У своего стояка спроси, karonye*, — Савойя недовольно закатил глаза и отвернулся, вслушиваясь в частое дыхание почти над его ухом. Этого ли они всегда хотели? Вряд ли. Но сейчас других вариантов не находилось. Комок возбуждения внизу живота был теперь слишком уж неприятен, чтобы так просто всё оставлять.              — Давай просто разойдёмся по комнатам и сделаем вид, что ничего не было.              — Чтоб ты опять под дверью наяривал? — Савойя резко схватил Швейцарию за волосы и заставил почти коснуться его губ своими. — Прекрати ломаться, затрахал уже.              — Э-это неправильно! — тот не послушался, зато тщетно попытался вырваться. — Отстань от меня, грёбанный содомит!              — Тебя всё равно ждёт последний круг, какая разница, как ещё ты согрешишь?              Раймунд провёл языком по его губам несколько раз, и Баш вдруг с силой вдавил его в кровать и впился в него с поцелуем, не менее грубым, чем доставались ему самому. От неожиданности первый не сдержал краткий стон, вылившийся в мычание, но второму, казалось, было на это наплевать, будто целовался он назло. Назло же он не менее внезапно оторвался от чужих губ и выпрямил руки, оставляя после себя лишь тонкую и быстро порвавшуюся нить слюны.              — Доволен?!              — Если это всё, то нет, — Савойя скрестил руки на груди. — Только не говори мне, что тебе этого будет достаточно.              — Вот и будет, — и тут же Баша со всей силы толкнули и прижали к кровати самого.              — Ты обещал быть честным, мудила! — тот уселся на его животе, практически ощущая под собой напряжённый член, скрытый под брюками, и вернулся к пуговицам его рубашки, расстёгивая её наполовину. — Или ты упрямо хочешь помереть старой девой, невинная ты монашка?              Какая глупая претензия, учитывая, что он прекрасно знал, что это неправда, но услышать такое от Савойи, ещё и сидящего на твоём животе, жутко выводит из себя. С коротким «так, блядь» Швейцария схватил того за ворот и грубо рванул на себя, затем впился — чуть ли не кусая — в его шею. Мгновение, и губы переместились выше, к уху, оставляя по пути влажный след, поймали мочку, а потом впустили язык внутрь самой раковины. Дюран невольно сжал в руках, на которые опёрся, простыню и прикрыл глаза. Стена идиотского упрямства была наконец-то пробита.              Савойя вырвался от языка и перехватил инициативу обратно в свои руки: теперь он принялся целовать Баша, но в отличие от него ключицы и грудь, попутно расстёгивая его рубашку окончательно. Вдруг он почувствовал, как его русые волосы, вечно собранные в низкий хвост, развязали, и Цвингли запустил в них пальцы, аккуратно разглаживая. Оставив их, чужая рука скользнула к щеке и приподняла голову за подбородок, пришлось отвлечься и выжидающе посмотреть на Баша.              — Слезай с меня, жирная задница, — проговорил тот, хотя после минувшей войны Савойя был ещё более худым, чем обычно. Но последний лишь хмыкнул и отполз в сторону, позволяя Швейцарии устроиться на кровати удобнее, а сам расстегнул свою рубашку и скинул её с себя на пол.              Ни регенерация, ни боевые навыки не спасали это обнажённое тело от приличного количества шрамов, словно не резали, кололи, рубили и подстреливали, а резкими мазками писали по холсту. Главным художником был Франция, но и Берн со Швейцарией не отставали: от последнего остался шрам под ребром, от его товарища — на груди, недалеко от плеча, нынче слегка прикрытый волосами. Но первый старался поболее всех. Несмотря на его любовь нападать со спины, и спереди его следы были видны, пусть и всего лишь две штуки — от двух оккупаций, остальные четыре, наверное, были скрыты от глаз Баша сейчас. Один след на левом плече, а другой прямо на груди, совсем рядом с сердцем — самая первая французская оккупация, она же самая длительная, и каждый шрам, оставленный после этого Франциском, был символом потерянной надежды на то, что следующая станет последней.              — Чего пялишься? — недовольно пробурчал Савойя, заметив на себе пристальный взгляд.              — Впервые вижу тебя в таком виде, вот и пялюсь, — фыркнул тот, касаясь кончиками пальцев шрама, что возле сердца.              Баш и правда мог видеть Раймунда максимум в детстве, но тогда, в прекрасные ушедшие времена ни одной из этих отметин точно не было. А на самом Швейцарии был заметен сейчас лишь свеженький, на правом боку, с пресловутой речки Березины, когда он вновь рискнул своей жизнью, чтобы спасти Францию от новых ран, плена или даже убийства, попутно дав уйти и другим, включая самого Дюрана. А остальные в основном приходились на спину или другие части тела, но не было на этом теле ни одного шрама, который бы оставил лично Савойя. Жаль, что под рёбра к сердцу не заглянуть, вдруг хотя бы там осталась внушительная кровоточащая полоса, мастерски прописанная его рукой.              — Хочешь напомнить о каждом из унижений? — он усмехнулся, но максимально саркастично и без доли веселья, а Баш вдруг поймал его в объятья и прижал к груди.              — Прекрати ты уже, — руки сомкнулись на спине и принялись поглаживать её и волосы. — Ведёшь себя глупо.              Скорее не глупо, а как обычно. Грубым, порой даже в рамках приличия поведением и острыми, как клинок, но искусными, как фрески в усыпальнице его правителей, словами он отталкивал от себя других, чтоб не вздумали забраться в его душу и вывернуть её наизнанку. Это Савойя и сам прекрасно умел, чужие руки ему ни к чему. Странам не нужна лишняя жалость — либо ты выживешь, либо ты умрёшь, здесь не до сантиментов, и до сих пор он придерживался такого мнения. Но что самое горькое и ироничное — и Савойя, и Швейцария проживали свои разные, странные, полные крови, алкоголя, пота и даже слёз жизни под таким лозунгом. Нет, Раймунд не вёл себя глупо, ему просто не нужна забота, а уж тем более жалость. Он проиграл, и теперь ничтожно доживает последние отведённые ему года, сидя на шее у треклятого Пьемонта и его пса Сардинии.              Но руки невольно сами собой потянулись к Башу, обняв его в ответ.              — Глупец здесь только ты, — пробурчал Савойя. — Тебя и Женевы здесь быть не должно. Иначе…              Он не мог заставить себя договорить, это означало бы публично расписаться в собственном поражении. Но Цвингли всё равно понял его и, едва уловимо коснувшись губами его плеча, одной рукой всё так же прижимал его голову к себе, а второй провёл вниз по спине. От столь небрежного, но немного нежного прикосновения даже как-то злобы поубавилось, та оставила место пресловутой горечи и неутихавшему возбуждению.              — Сейчас не до этого, — Раймунд почувствовал, как Баш ткнулся носом в его ухо, на что поднял голову и поймал его взгляд.              Безмолвно поняв друг друга, они вновь целовались, только на этот раз спокойнее прежнего, без попыток прокусить чужую губу или оттяпать язык. Слегка остывшая страсть вскипала медленно, но уверенно, и вот Савойя, не разрывая поцелуя, скинул со Швейцарии рубашку и потянулся к пуговицам брюк, но тот перехватил его руки и принялся окончательно раздевать его самого. Пришлось всё-таки оторваться от губ и лечь на спину, опёршись на локти; штаны, а затем и кальсоны были повешены к фраку. Сам Цвингли развёл его ноги и, усевшись между ними, склонился к животу, медленно, надавливая провёл языком от низа к боку и добрался почти до самых рёбер, чем всё-таки вырвал из груди следящего за его действиями Раймунда сдержанный стон. Затем он так же спустился обратно и поцеловал кожу почти у самых бёдер.              — Так что, Женева был прав? — вместо очередного стона вдруг раздался мерзкий смешок.              Баш с недовольным лицом выпрямился, Раймунд сел на кровати и пододвинулся к его лицу, не скрывая ядовитой и вместе с тем победоносной ухмылки. Но тот резко подхватил его под колено и заставил перевернуться и упасть на живот. Не поднимаясь, Савойя оглянулся и заметил, как он подобрал брошенную на простынь тёмно-синюю ленту, ранее скреплявшую русые волосы, и схватил лежащего за запястья. Сведя руки, он связал их достаточно длинной для того лентой, да покрепче, чтоб так просто не вырвался, а затем грубо вдавил Дюрана лицом в подушку.              — Ты бы знал, насколько легче общаться с тобой в таком виде.              Но нынче мёртвый Савойя, удивительно, ему был не нужен, потому Швейцария его отпустил и перевернул обратно. Вместо этого, не желая слушать противные комментарии, он подтащил с пола рубашку, смял её часть и насильно засунул тому в рот, небрежно завязав рукава за шеей. За неимением возможности сострить, Дюран лишь нахально и развязно глянул на Баша исподлобья и развалился на кровати, позволяя тому делать, что ему вздумается. А он и навис над ним возле шеи и вернулся к поцелуям, попутно поглаживая рукой возбуждённую плоть. Савойя подставился под влажные губы, склонил голову набок и прикрыл веки, подмечая собственное учащённое дыхание. Естественно, подобные прикосновения нравились телу гораздо сильнее побоев, если уж забыть о гнилой душе или больном разуме, особенно усугублял это тот факт, что по девкам Савойя таскался последний раз ещё в минувшем веке, а на парней и подавно не заглядывался. Разве что на Берна самую малость, но дитятко Швиц оказался милее и невиннее, а потому как-то поинтереснее. Ну и Берн всё равно помер в прошедшей войне, да и чёрт с ним.              Тем временем Баш обвил его член пальцами и начал медленно, но достаточно сжимая, вести рукой вверх и вниз. Раймунд выгнулся, уже не сдерживая постанываний, а тот нежно коснулся губами его щеки и с издёвкой шепнул:              — Связанный и с закрытой пастью ты очень даже миленький.              Савойя дёрнулся и замычал, желая за такое ему врезать да обматерить, но по понятным причинам того не смог, зато жалкими попытками вызвал задорный смех. Не позволяя успеть совсем уж разозлиться, Швейцария положил его ноги себе на спину, чтоб не пнул, прильнул к его шее, ближе к ключицам, почти укусил, — такое точно оставит после себя фиолетовый след. Его рука умело двигалась быстрее, видимо, многовековой опыт давал о себе знать. Успокоившись, Савойя вновь откинул голову на подушку и доверился ему, пока он молча ублажал его и спускался поцелуями ниже и ниже. Пройдясь по груди, Цвингли добрался до живота и паха, после чего коснулся головки губами и немного неуверенно провёл по ней кончиком языка. Раймунд дрогнул и неосознанно сжался, что Баш воспринял как сигнал к действию, так что он опустил руку к основанию и провёл языком чуть ниже, затем аккуратно ввёл головку в рот и начал её посасывать, заставив Дюрана выгнуться с тихим стоном. Спустя несколько мгновений он отвлёкся и поднял голову:              — Господи, да как там бабы это делают? — чем вызвал глухой смех и, желая поскорее его прервать, вновь поймал губами плоть, так что последние смешки переросли в прерывистые выдохи.              Немного привыкнув к странному ощущению и привкусу, он взял член глубже и медленно выпустил его, затем ещё и ещё. Постепенно он набирал скорость и вводил в себя орган смелее, помогая себе рукой, вынимал его, проходился языком от конца до основания, поднимал ладонь и опускал, снова брал в рот, — и всё на это Савойя отвечал невнятным мычанием и лёгким подрагиванием, делавшими невыносимого засранца и вправду гораздо милее. Да и, наверное, привлекательнее — Швейцария расстегнул и свои брюки, дабы обнажить собственный член и свободной рукой потихоньку начать удовлетворять и себя. А сам Савойя сосредоточился исключительно на ощущениях, заставив свой разум откинуть всякие размышления по любому поводу, что только тревожил его нетрезвую головёшку, — сейчас и правда было не до этого, хотелось лишь наполнить горячей спермой этот грязный рот, наговоривший за свою жизнь столько омерзительного, оскорбительного и просто нагло лживого, что даже такой чести он не заслуживал, но Раймунд был сегодня достаточно щедр. Эти мысли и чувства кружили голову и толкали на край секундного помешательства, рубашка во рту не давала полноценно вдыхать и сглатывать слюну, нарастающий ком возбуждения жутко раздражал, хотелось от него избавиться, но над ним был властен другой человек, которому нельзя никак помешать, и это всё подогревало страсть ещё сильнее. Но на какой-то момент он замер, понимая, что на пределе, Баш это тоже уловил и выпустил член изо рта, на что Савойя с долей разочарования простонал, но тот решил довести его рукой, сейчас сжимавшей орган сильнее и работавшей быстрее прежнего. Несколько невероятно долгих секунд, и Раймунд с громким, насколько позволял самодельный кляп, стоном выгнулся в спине, застыл так на миг и вновь рухнул на кровать, ощущая на животе и чуть ли не на груди капли собственного семени. Утешить мерзкие фантазии не получилось, но, по крайней мере, свою дозу удовольствия он получил. Зато Швейцария ещё не закончил, и лишь сейчас он окончательно избавился от штанов и белья.              — Твоя очередь, — тот коварно улыбнулся и пододвинулся ближе, дабы развязать рубашку и вытащить её изо рта Савойи. Последний, как только был освобождён, тут же вдохнул поглубже да попытался вытереть губы о плечо.              — На заметку: рубашка на вкус не очень, — вдобавок к словам он с отвращением высунул язык и тут же оказался втянут в поцелуй.              Как Баш ни пытался не прижиматься к животу Дюрана, тот подался вперёд сам и оставил часть спермы и на нём, на что он возмущённо, но негромко вскрикнул и укусил его. Лента так и осталась на уже затёкших руках, но Швейцария распускать её не собирался — разорвав поцелуй, он забрался выше и уселся совсем на груди так, что его член почти касался губ Савойи.              — Может, руки развяжешь хотя бы, а? — тот поднял просящий взгляд, чувствуя, как орган почти засунули насильно, даром что сдерживались.              — Так ты покладистее будешь, так что обойдёшься, — Цвингли медленно, но требовательно ввёл большой палец ему в рот, заставляя его открыть, несколько раз скользнул по языку и глубже, затем вместо пальца был вставлен и член. Сам Баш выгнулся и не сдержал краткий стон, его рука слегка давила на голову Раймунда, мягко зарываясь в его волосы, другая зацепилась за спинку кровати, позволяя телу двигаться сразу достаточно быстро — сказывалось так и не успокоенное желание.              Вкус не был одним из самых приятных, не сардинский сыр, и на том спасибо; но особенно глубокие движения почему-то отдавались мягким возбуждением, пусть и достаточно слабым, чтобы не начать умолять Баша довести до его оргазма ещё раз, но всё равно ощутимым. Савойя закрыл глаза и всё-таки заставил себя замереть и расслабиться, позволяя Швейцарии делать то, что он хочет, сопротивляться было бы себе же хуже, да и ожидаемо было его требование доставить удовольствие и ему, раз уж он сделал это первым. Что ж, его стоны, всё грозящиеся сорваться на крик, его резкие движения, выдающие частичную потерю контроля над собой, его грубо сжимавшие волосы пальцы, требующие всё большего, и вправду не на шутку заводили, так что происходящее воспринималось не так ужасно, как могло — интересно, Баш рассуждал минуты ранее так же? До его несдержанности Раймунду было далековато, тем не менее, внезапно он начал подаваться навстречу движениям бёдер и ладони; Швейцария всё ускорялся, постепенно лишаясь сил на сдерживание себя, и спустя несколько толчков он вцепился в спинку кровати обеими руками, склонил голову почти до неё же, из его груди вырвался почти звериный рык, а член он вытащил лишь в самый последний момент, когда языка Савойи уже коснулась горячая солёная жидкость, так что часть её, притом меньшая, попала и на его лицо. Сглатывать тот не собирался, потому сперма, выплюнутая изо рта, потекла вниз по подбородку к шее, а нагло-развязный взгляд в сочетании с этим стал ещё противнее.              — Доволен?              — До охуения.              Тем временем Баш, всё пытаясь восстановить дыхание, слез на кровать, замер на несколько секунд, приходя в себя, и потянулся к фраку, дабы вытащить из кармана платок, затем вернулся к Раймунду и принялся аккуратно вытирать его лицо.              — Я сам могу, только развяжи! — сразу завозмущался тот с детсковатой обидой в голосе и попытался оттолкнуть его плечом, но Баш был непреклонен в своём желании о ком-то позаботиться. Даже если этот кто-то — мерзкий сосед с юго-запада.              — Вот поэтому и не развязываю, не рыпайся, — платок тщательно собирал с лица семя, попутно захватив и засохшие остатки крови, после этого спустился и к животу сначала одного, а следом и другого.              Разделавшись с занятием с присущей ему педантичностью и какой-то раздражающей заботой, Швейцария ровно сложил его пополам и положил на прикроватную тумбочку, а после этого улёгся возле Раймунда на бок. Ладони скользнули под спину, потянули за края ленты — так работал в случае Баша только милый бант, что было бы вполне предсказуемо, — и наконец развязали её. Едва почувствовав свободу, Савойя вытащил руки из-под поясницы и принялся разминать запястья. Швейцария поймал его руки в свои и вплёл в них пальцы, чтобы подтянуть к своим губам и провести языком по складкам на ладонях и вниз, но был остановлен и пойман в объятья, и, едва улёгся тот, опустил голову на его грудь сам так, чтобы слышать бешеное сердцебиение.       — Ты бесишь, — внезапно заключил Цвингли спустя несколько минут, не поднимая взгляд.              — Чем на этот раз я тебе не угодил, золотце? — Дюран закатил глаза и положил руку тому на голову.              — Своим существованием.              — Хочешь избавить меня от него?              — Идиот! — он резко поднялся на ладонях и уставился тому в лицо. — Ты ведь умеешь бороться за жизнь, так какого хрена ты так просто сдаёшься?! Я устал тебе это твердить уже. Ты всё ещё жив, а значит, не всё потеряно! Ты ведь и сам знаешь, сколькие из нас уже мертвы, но ты-то жив!              Жив, его правда. Да только вот живым себя не ощущает, при всём желании. Пытался Савойя делать то, что ассоциировалось у него с тем самым состоянием «живого» — хлестал вино, выёбывался на кого-нибудь, выводил из себя Швейцарию, чтоб тот попытался его убить как в старые добрые, но даже повтор того сомнительного денька, только без участия Берна, как оказалось, никак тому не способствовал. Может, не в этом дело?              — Или ты так желаешь удовлетворить Францию?! — закончил Баш, после чего оказался спихнут в сторону.              — Это твоя привилегия, иди нахрен, — Раймунд сел спиной к нему и принялся одеваться, а тот тем временем подобрал ленту и принялся собирать растрёпанные русые волосы.              — Вот сам и сходи, ты же это любишь.              Закончив делать хвост, Швейцария нагло прижал Савойю, так и не успевшего накинуть рубашку, к себе, обнял за плечи и уткнулся носом в его макушку. Оба застыли в такой позе на какое-то неведомо длительное время, будто обнимались напоследок, хотя и не торопились, но и не надеялись на ещё одну встречу. Но на какой-то момент Раймунд не выдержал и отцепил руки Баша от себя, дабы наконец встать и продолжить одеваться.              — А ты мне компанию поприятнее найди…              Сказал — и посмотрел куда-то в сторону, словно не желая договаривать. Сомнительно признаваться даже самому себе, что Баш — один из немногих, чьего общества он, пусть и в глубине души, но желал, хотя бы иногда. Напоминало издевательство над самим собой, когда понимаешь, что ничего, кроме боли и разочарования такое общение не принесёт, но всё равно жаждешь увидеть, поговорить, поругаться и забыться. Но как и каждый выпитый бокал, так и каждая новая встреча давали всё меньше того самого забвения, оставляя лишь неприятный осадок в душе. То ли банально приедалось, то ли действительно было недостаточным.              — Слушай сюда, — наконец продолжил он, — забудь об этом и не вспоминай. Ничего не было и не будет. Так для всех легче.              Назовём это секретной статьёй Туринского договора. Но договор действует только тогда, когда выполняются требования всех сторон.              — Попробую, но только если пообещаешь не помирать раньше времени!              Были ли требования этой страны выполнимы? Сложно сказать. Но пусть пока она хотя бы попытается исполнить свои обещания, данные основной частью договора. Защитить нейтралитет Савойи, пусть и только севера, от Франции, что наверняка не скоро угомонится.              Вот что уж точно практически невозможно.              — Если тебя это успокоит и ты оставишь меня в покое.              Дюран привёл себя в более-менее адекватный вид, ну а Швейцария ограничился наброшенной на плечи рубашкой — её было достаточно, чтобы догнать Раймунда у выхода из комнаты и схватить за руку.              — Райми, — он развернул его к себе и положил ему ладонь на щёку. Какая-то фраза застыла на его губах, но он упорно её не произносил, будто сама возможность её существования была абсолютно неправильной и попросту глупой. И Баш просто уставился Савойе в глаза совершенно тупым взглядом, по-детски ища подсказки в них, но ответом служило лишь выжидающее молчание. Тогда Швейцария с обидой на лице прикусил губу и закинул руки тому на шею. Савойя ответил на объятья и коснулся носом его уха.              — Забудь об этом, глупенький Швиц, — проговорил он почти шёпотом. — D'sito fou l'on de l'âtro, ma pâ s'ê fére*.              Если бы это было очередным савойским ругательством, то Баш бы по привычке догадался сразу же, но только почему-то не в этот раз.