Солдат Удачи

Наташа методично переступает с ноги на ногу, разминая твёрдые пуанты. Рамлоу называет их колодками или тапочками смерти, но на мраморно-белых стопах Наташи они смотрятся воздушно и легко, словно она родилась в этих не то туфельках, не то балетках. Брук знает, что со времён балетной/шпионской школы Наташа набрала заслуженные килограммы, нарастила мышц и мяса и теперь не является той анорексичной плоской птичкой с торчащими рёбрами, тянущей дрожащие пальчики во второй позиции. Но в пуантах она держится невероятно уверенно, будто и правда рождённая в них. Из колонки струится красивая мелодичная песня, не классическая, но эмоциональная — Брук не вслушивается в текст, но понимает, что грустная — и Наташа прикрывает веки, делая первые, до смешного простые пока что шаги. If you could look inside my life And use my eyes, would you pity me? Брук думает, что она бы не жалела Наташу — у неё самой жизнь не сахар, и она знает, оттого, что какому-то лицемеру тебя жалко, ничего не изменится. Рамлоу не хочет знать о её прошлом и, уж тем более, ей сочувствовать, она всматривается в то, что видит сейчас — лунные блики на полу и Наташу, окутанную прозрачным голубоватым светом, падающим из панорамного окна. В полумраке она смотрится красиво, совсем таинственно, и непонятно: перед тобой прекрасная принцесса или злая колдунья. Брук ставит на колдунью. Романофф всё ещё аккуратно переступает пуантами по глянцевому паркету, что создаёт еле слышные постукивания, изредка вставая на самые мысочки, как делают настоящие балерины в театре и тянет руки, не дрожащие, так ярко сияющей и отражающейся в паркете луне. Would you see the desperate nights And all the lies that brought me to my knees. Наташа выгибается под каким-то немыслимым углом, и Брук не слышит, буквально чувствует, как хрустит её позвоночник. Это не вызывает отторжения, наоборот, словно является болезненной эстетикой, такой, как шрамы на бледной спине Романофф. Наташа не реагирует на хруст, полностью отдавшись танцу, и выглядит до смешного уязвимой в этот момент. Брук льстит то, что ей позволено это видеть. I keep thinking that I have to make you fall The way I fell from your betrayal to bring me peace of mind. I won't let you move along, just walk away And wear a cape like you're some hero. Музыка ускоряется, начинается пред-припев, и неслышные перестукивания по паркету превращаются в звонкие удары дерева о дерево. Наташа наконец показывает те невозможные па, что заставляют искушённых любителей балета в театрах замирать с открытыми ртами, снова и снова отдавая деньги за билет. Она приземляется с какого-то совершенно нереального, абсурдно киношного прыжка, и снова прогибается, протягивая руки в аллонже. Не даёт себе секунды передышки, выбрасывает ногу в арабеск, прямо из него падая в шпагат. Тут же перекатывается и продолжает свои адские танцы на полу. Брук не знает наверняка, но подозревает, что в настоящем балете так не делают. Наташе можно. Просто потому что это Наташа. Она отдаётся этим эмоциям, этой музыке, пластика её движений зашкаливает, а сама Романофф выглядит так, словно она создана из глины, и сейчас лепит сама себя. I can't hear love 'cause we're at war And revenge is so loud and the drums are so proud. But oh, I'm in a cage and I hear mercy say "I'm here now". And it's the only way out. I can't hear love 'cause we're at war But revenge is so loud and the drums are so proud. But I'm still in a cage and I hear mercy say now It's the only way out. На припеве Наташу словно подбрасывает. Её золотые от полумрака волосы развеваются языками пламени — не красными, как обычно, а более мягкими, сглаженными синеватым светом и самой ночью. Она снова в стоячем положении и носится гордой ланью из одного угла комнаты в другой, выдавая такие пируэты, что Брук очень хочется не то плакать, не то отобрать гонорары всех балерин, потому что, в сравнении с Наташей, они не заслужили. Это красиво. Очень. И это можно видеть только ей. Эта вседозволенность пьянит не хуже крепкого виски, и Рамлоу сдерживает в себе малодушный порыв броситься к Наташе и поцеловать так, как умеет она, до подкашивающихся ног и бессвязного грязного шёпота. У Романофф чёрные пуанты, и Брук не знает почему, но они выглядят правильно и сидят, как влитые, отчего в голове невольно возникает фраза: «чёрные, как её душа». В том, что душа у Романофф есть, Рамлоу убеждается, когда из-под дрожащих, все ещё опущенных ресниц скатываются прозрачные дорожки слёз. Она не знает их причины и не очень хочет узнавать. Слёзы блестят под луной, превращаясь в маленькие кристаллики, и Брук цинично думает, что луна делает чужие страдания красивей. Всё окружение Рамлоу, включая её саму, носит чёрный, и, она уверена, если кто-то шутливо спросит их: «по кому траур?», они, не сговариваясь, ответят: «по проёбанной жизни». Романофф как-то предлагает научить её танцевать, но Брук отказывается. Она уверена, что с её работой такое не прокатит — балет не спорт, а стиль жизни — приходит на ум дурацкая пафосная фраза, которая почему-то кажется до одурения правильной. И Брук, смотря на Наташу, понимает — та не хочет убивать, не хочет быть шпионкой. Она не злобная колдунья, как кажется сначала, а похищенная, преданная всеми принцесса, желающая лишь танцевать и танцевать до умопомрачения. И любви, как в старых сказках. Что ж... Брук в состоянии предоставить ей это. Mercy's the only way out. Mercy gave me my way out.