Солдат Удачи

Кальпе. Маленькие испанские улочки и особенная атмосфера. Невероятная архитектура и обалденные виды. Вкусная еда и тёплое море. И всё это пришлось бы оставить на потом, потому что у них, мать его за ногу, задание, но Брук никогда не умела правильно расставлять приоритеты, поэтому сейчас её комм искрится где-то на дне прибрежной части Средиземного моря. Лепота. Всё-таки, улочки в этом городке красивые — маленькие, но яркие, полные одинаковых, но оттого не менее очаровательных домиков со светлой черепицей и яркой крышей; милых ресторанов, откуда вкусно пахнет жареной рыбой и доносятся басистые крики поваров; растущих в горшках и клумбах, ярких и сочных живых цветов и не менее живых людей. Брук в солнцезащитных очках, чёрном бандажном бикини и босая. Она, со своими колумбийскими корнями и идеальным испанским, очень неплохо сходит за местную — невысокая, загорелая, черноволосая, впервые за черт знает сколько лет просто счастливая. Справа видно гору Ифач, спрятанную лёгким туманом, покрытую деревьями ярко-салатового цвета и отсвечивающую на предзакатном оранжевом солнце. Тут слишком много жизни, эмоций, тут всё проще и гораздо ярче, тут, мать его, просто хорошо. Закатное солнце подсвечивает синюю гладь моря, одинаково безжалостно слепит и местных, и туристов, но Рамлоу — читер, у неё очки. Дует сильный ветер, смахивает зонтики, рябит море и развевает Брук чёрное шифоновое парео, купленное, как и купальник, в одном из магазинчиков на набережной. Хочется встать, как сраная статуя Свободы, раскинув руки в стороны, и зарыться босыми ступнями в горячий, но уже не раскалённый песок, потому что да, Свобода, вот то самое слово, чтобы описать ощущения от этого места. Брук уходит с пляжа, когда приятная прохлада морского воздуха превращается вечерний озноб, а солнце перестаёт подсвечивать город, оставляя эту работу фонарям, и скрывается лишь тонкой рыжей полоской у самого горизонта. Она идёт маленькими улочками, петляет меж зданий и кафешек, смотрит на аттракционы и уличные ярмарки, полностью захватившие ночной Кальпе, останавливается возле ларька с мороженым — она берёт лимонный сорбет — и доходит до церкви, как именно, одному богу известно. В церкви прохладно, прохладней, чем на улице, где ещё не успевший остыть воздух душит не привычных к нему туристов; стены из белого камня отлично сохраняют холод — Рамлоу бы поежилась, да это ей лишь в радость. Тут нет никого, кроме священника. Канделябры на стенах, единственный источник света здесь, бликуют желтым на его рясе, заставляют колонны отбрасывать длинные тени, светятся в витражах. В церкви спокойней, чем на улице, тут меньше эмоций, меньше обычной людской суеты, тут царит умиротворение и спокойствие, но такое же всепоглощающее чувство свободы, которым этот городок, кажется пронизан. Брук вышагивает к священнику, подолы тонкого чёрного платья в пол тянутся по холодному белому камню, а в гулких стенах отражаются, словно отскакивают от них, мерные стуки каблуков чёрных босоножек. Она вышагивает чинно, гордая, как королева, спокойная и уверенная, сложив руки за спиной, подходит к стойке со свечами и, бросив туда около пяти монет, — явно больше, чем нужно — берёт одну, поджигает о кончик другой свечки и ставит в свободную ячейку шандала. Брук не знает, за кого именно она ставит свечку, просто ставит, чтобы была. На всякий случай. — Вы верующая? — падре подходит из-за спины бесшумно, и Брук бы испугалась наверное, если бы сама так не умела. Он говорит на английском, пусть и с типичным испанским акцентом, но довольно чистом. — Боже упаси, — Рамлоу отвечает на испанском, скалится так типично, немного криво и злобно, и смотрит падре в глаза своим янтарно-жёлтым, светящимся, как окружающие их свечи, взглядом. — С какой целью Вы тут, если не верите? Рамлоу пожимает плечами. — Я не знаю, Падре. Я просто здесь есть. Вы правильно заметили, я не местная, я даже не совсем испанка. Я просто грешный человек, — Рамлоу невесело усмехается и трёт заднюю сторону шеи. — Вы не похожи на грешницу, — задумчиво тянет священник. Брук смеется в ответ — в смехе ни капли веселья, лишь обреченность. — Если бы была похожа, я ходила бы с рогами и на копытах, Падре, а подобная внешность не сильно помогает при моей работе. — Не хотите исповедаться? — спрашивает священник неожиданно, а Брук снова усмехается. — Боюсь, потом мне придётся Вас застрелить. Вы будете слишком много знать. — На всё воля Господа, дитя. — Это будет долго, Падре. Очень долго. Моя жизнь гораздо длиннее, чем можно подумать. — Мне не к спеху, дитя. Брук рассказывает ему всё. Начиная от настоящей даты и места её рождения, родителей... родителя, детства, брата, Александра Пирса, ГИДРы, заканчивая Экстремисом, убийствами, Зимним Солдатом, сексом со всеми подряд, что с женщинами, что с мужчинами, и войной. Рамлоу рассказывает всё в подробностях, но без чувств и ощущений, сухо, словно пишет военный отчёт. Падре не осуждает. Он вообще по большей части молчит и только задаёт уточняющие вопросы, и, блять, Брук от этого очень хорошо. Просто рассказать, просто выговориться кому-то, кто послушает. Падре слушает, у него нет осуждения и предрассудков, но есть время и терпение, из-за чего Брук почти жаль будет его убивать. Когда Падре спрашивает, в чём из этого Брук раскаивается, она плачет. Плачет долго, очень долго, воет, как раненый зверь, и всхлипывает, как маленький ребёнок, а когда, наконец, успокаивается, отчаянно шепчет: «да-да-да, раскаиваюсь». — Ты бы изменила что-то, будь у тебя возможность? — Да. Я бы сказала, что тогда у меня не было выбора, но это будет ложью. Я могла умереть, умереть достойно, но я испугалась. Сейчас я бы выбрала смерть. Я была жалкой тогда... впрочем, такой и осталась. — В страхе перед смертью нет ничего жалкого или постыдного. Ты выбрала тот путь, что выбрала, и никто не может тебя судить, кроме Господа-Бога. Даже ты сама. — Спасибо, Падре. — Брук действительно легче от его слов, легче от исповеди, она словно скидывает груз с плеч и вздыхает свободно, почти счастливо. Ощущение свободы теперь не просто атмосфера города, а чувство на душе. — Иди, дитя, уже светает. — священник выходит из своей комнатушки, улыбается Брук добродушно и ищет в кармане своей рясы ключ. Замирает пойманной жертвой, когда в затылок упирается холодное дуло металла, а сзади слышится тихий щелчок предохранителя. Не стоило поворачиваться к ней спиной. — Я предупреждала, Падре. В этом я тоже, честно, раскаиваюсь. Спасибо Вам за камень с души. Всё-таки, улочки в этом городке красивые — маленькие, но яркие, полные одинаковых, но оттого не менее очаровательных домиков со светлой черепицей и яркой крышей; милых ресторанов, откуда вкусно пахнет жареной рыбой и доносятся басистые крики поваров; растущих в горшках и клумбах, ярких и сочных живых цветов и не менее живых людей. Один из таких, к сожалению прихожан, больше не живой. Во всех смыслах.