Восход солнца

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ К ГЛАВЕ: Николай Морозов/Хавьер Фернандес, околоандэрэйдж, дабкон, возможный ООС всего, всё очень плохо. Это было крушение — так бы Хавьер это назвал, если выражаться прилично. Крушение мечты. Нет, конечно, он никогда ни на что не надеялся по-настоящему — алло, мальчик из страны с десятком катков, ты что же, думал всерьёз бороться за медали? — но никто не мог запретить ему мечтать. Даже он сам — хотя очень бы хотел. Иногда он проклинал тот день, когда впервые вышел на лёд вслед за родителями и Лаурой. В его семье любили фигурное катание — просто как хобби, хотя Лаура и пыталась выступать на серьёзном уровне, но когда не вышло — не особенно расстроилась. Его лёд проглотил целиком, подкупил, влез в душу и, чёрт, без всякой поэзии — это была его жизнь. Хавьер слишком много уже прошёл — подержанные коньки с кривой заточкой, в которых он едва не переломал ноги, насмешки в школе — «ты что, голубой что ли?» — бесконечную боль в содранных до белых шрамов локтях и коленях. Он был талантлив — все тренеры отмечали это, он прыгнул первый тройной ещё пять лет назад, он даже пытался в триксель… Пытался. Валил девять из десяти, пару раз чуть не переломавшись в хлам. Но никто не мог помочь ему. Никто в Испании просто не владел техникой, блин, его отец сам научился точить коньки, потому что во всей этой грёбаной стране никто этого не умел! Он молился на своих родителей, на то, что они до сих пор не сказали ему бросить безнадёжную волынку и заняться чем-то полезным. Ему казалось, что он бы просто это не пережил. Оставался хоккей. Тоже, в общем-то, без особых надежд. Надо было уходить в футбол, пока была возможность, он любил футбол, надо было уходить до тех пор, пока его не заворожил холодный блеск, пока, как в сказке, лёд не попал ему в глаз — неоднократно, ледяная крошка при падениях летела в глаза. Раньше, в детстве, мама закрепляла ему очки на голове резинкой, и ледяные блёстки летели в стёкла, но, по счастью, человечество додумалось до линз. Но это всё было бессмысленно. Честно? Он завидовал Райе. Завидовал многим вокруг себя. В фигурное катание мог прийти любой, но заниматься всерьёз — тот, у кого были на это деньги. На тренера, лёд, постановки, инвентарь, костюмы, на тысячу мелочей… Они не голодали, конечно, они жили вполне пристойно, но он знал, что родители никогда не смогут оплатить ему хорошего тренера — иностранца, разумеется. Всё, чему Хавьера могли научить здесь — его уже научили, им восхищались и разводили руками. «Какой талантливый мальчик, жаль, жаль…» — и он чувствовал себя грёбаным вампиром из херового ужастика, которому воткнули в сердце осиновый кол и медленно, с наслаждением проворачивают. Только вот он был живым. Оставалась Андорра. Хавьер и сам не знал, на что надеялся, отправляясь на сборы — уж во всяком случае ему не грозило упасть по дороге в море и найти там затонувший галеон с золотом. Но это был последний шанс хотя бы получить пару мастер-классов, вообще, возможно, уложить в голове правильную технику — то, что называлось красивым словосочетанием «пространственное мышление», у него работало хорошо, даже очень. Он чувствовал, как тело перемещается в воздухе, заранее знал, что упадёт, ещё только отрываясь от земли — но прыгал всё равно. Хавьер никогда не мог назвать себя упорным, он быстро забивал на то, что не выходило, например, в учёбе, но тут он снова и снова, сжав зубы, заходил на прыжок, чтобы падать, падать, падать… Эта муторная мёртвая петля даже заставила его неожиданно взяться за английский, чтобы поискать пособия по сети, он находил какие-то обрывки кривых переводов учебников зарубежных тренеров, типа Мишина, и пытался вникнуть, поскольку английский в тексте был не сильно лучше, чем его собственный. Разумеется, всё было бесполезно. Нельзя запрыгать по бумажке — нужен был человек, который стоял бы у него над душой, пофиг, хоть с палкой, хоть с бейсбольной битой, которой бы колотил его после каждого промаха. Он привык к боли, он готов был терпеть её сколько угодно, потому что не видел себя безо льда. Коньки он взял старые, разбитые, едва живые. В них было удобнее, да и не имело смысла тратиться на новые — если у него не выгорит, то придётся тратиться на хоккейные. Или не тратиться вообще. Андорра была маяком для таких же неудачников, как и он — из стран, чьи федерации, будь они людьми, выглядели бы слюнявыми имбецилами в интернате. Федерация ясно сказала, что не даст ни копейки — «что тебя не устраивает, мы создаём тебе достаточные условия». О да, они даже выплачивали ему зарплату, которая, правда, не покрывала даже его расходов на катание в Испании, но браво, да, беспрецедентная щедрость в стране, отваливающей грёбаные миллионы на футбол. Иногда ему хотелось пойти к воротам базы Реала и поклянчить там с протянутой рукой на развитие зимних видов спорта. Лёд в Андорре удивил его — до этого он видел такую ровную заливку только на международных стартах. Было непривычно кататься без опаски навернуться по недогляду об какой-нибудь нарост или выбоину, сначала Хавьер так и смотрел себе под ноги во все глаза, как привык, но на второй день расслабился и заскользил свободно. Андорра привлекала неудачников, но также и людей с именем — если говорить о тренерах. Шоу талантов, как по ТВ. Старлетки на льду под придирчивыми взглядами. Хавьер видел и сам, что далеко не худший в разномастной толпе, как будто они были Тортугой из «Пиратов», только взгромоздившейся на коньки всем кагалом, пару раз люди, стоявшие за бортиком, обращались к нему с замечаниями. Только с замечаниями. Он учитывал их, да, они действительно оказались полезными — облегчили заход на прыжки, но триксель, чёртов триксель… Сборы длились не один день, конечно. Кто-то уезжал — фигуристы, тренеры — кто-то, напротив, присоединялся. Поговаривали, что может приехать кто-то из России, но он нигде не слышал фамилии, а он бы её узнал. Хавьер почти каждый вечер перебирал в голове фамилии тех, кто мог бы взяться за него, если бы только на него внезапно свалились деньги, и всё внутри тоскливо сжималось. Как бы он ни восхищался Евгением Плющенко, чуда не случится, и ему никогда не оказаться в Петербурге. Тренеры сказали ему в этот день уделить особое внимание прыжкам, попробовать показать себя с лучшей стороны. Вокруг валились с дупелей и тройных тулупов, но это не имело значения — он соревновался сам с собой. Многие из них могли продолжать, сколько им угодно, всё оплатят, занимайся, сколько душе угодно, а Хавьер и сам не знал, на что надеялся. На…что-то. На чудо. Прилетит вдруг прекрасная волшебница, махнёт рукой, и внезапно выстроится очередь спонсоров и поклонников его таланта, а тренеры подерутся за честь обучать будущего чемпиона мира. Смешно. Ха-ха. (На самом деле нет). Если бы он лучше помнил сказки, то наверняка бы знал, что злые колдуны там встречаются гораздо чаще, чем добрые волшебницы. Сальхов пошёл хорошо. На лутце он чуть не запутался в собственных ногах и выехал через тройки, но всё же устоял. Тулупный каскад вышел тоже ничего, на ритте степаутнулся, но тут же переделал чисто. «Я крут», — мог бы сказать он себе, но потом вспоминал последнюю Европу и мир, особенно мир, где даже не отобрался в произвольную, и от этого ему очень хотелось побиться головой об лёд, однако он нашёл занятие посамоубийственнее. Хавьеру казалось, что колени и зад у него уже могли бы привыкнуть к падениям и перестать болеть, так мерещилось каждый раз, пока он не валился снова, чувствуя короткую обжигающую вспышку боли, заставлявшую по временам кусать губы. Он мог сколько угодно выглядеть беспечным балбесом, опаздывать на тренировки, нарушать режим и объедаться чипсами и мороженым, но одно, наверное, самое важное в спорте, усвоил хорошо — ничего здесь не даётся без боли, и всё имеет свою цену. Ещё один триксель. Недокрут, падение. Ещё один, три с половиной, кривая траектория, снова на льду. Он ударил кулаком по холодной гладкой поверхности, так, что свёз ещё и костяшки пальцев, но внутри бушевали, кипели последние остатки злости на себя, на прыжки, на весь несправедливый мир. Он был жизнерадостным, это да, но в последнее время куда больше его поддерживала эта крышесносная, дикая злость, заставляя раз за разом подниматься, и иногда ему казалось, что её достанет на то, чтобы весёлый балбес Хавьер Фернандес сгорел дотла, как отряд каких-нибудь тупых феечек в «Героях» под файерболлом героя-мага, достанет на то, чтобы поломать колени, позвоночник, до паралича, до сломанной шеи, потому что лёд стоил того, чтобы сдохнуть на нём, если не суждено победить. Он пыхтел, как детская железная дорога, когда подъехал к бортику высморкаться и глотнуть воды. Горло горело, колени подгибались и привычно ныли. «Постою… минутку, и снова поеду».  — А ты упорный, — раздался голос совсем рядом. Смысл английских слов дошёл до него не сразу, и Хавьер несколько секунд просто тупо смотрел перед собой, прежде чем перевести взгляд на говорившего, ещё не зная, что с этого мгновения его жизнь бесповоротно изменится. У человека напротив него были внимательные, цепкие тёмные глаза — вообще в их внешности было очень отдалённое сходство, но его собеседник был старше лет на пятнадцать, может и больше. Среднего роста, может, немного повыше самого Хавьера, широкоплечий, с коротко остриженными тёмными волосами и неаккуратной щетиной. Во всём его облике сквозила какая-то немного самовлюблённая расхлябанность, но он мог себе позволить это и что угодно ещё — человек, приведший Шизуку Аракаву к золотой медали Турина, Мики Андо — к золоту мира, Дайсуке Такахаши — к серебру, поставивший «Зиму» Ягудина, которая принесла тому золото Солт-Лейк Сити. Хавьер, наверное, узнал бы Николая Морозова из тысячи. Даже если бы у него отобрали линзы и очки.  — Упорный. Даже жаль, что безуспешно, — продолжил Морозов. — Ты ведь из Испании, верно? — Он кивнул на маленький флажок на тренировочной водолазке Хавьера. — Как тебя зовут?  — Хавьер… Хавьер Фернандес, — выдавил он, немного оробев и с трудом понимая с непривычки английскую речь — а Морозов говорил хорошо, хотя и с заметным русским акцентом. — Да…я из Испании.  — Удивительно, — протянул Морозов, медленно подходя ближе. — У тебя определённо талант, Хавьер. Прыжки, конечно, невысокие, но выходят довольно чисто — правда, ставили их какие-то криворукие и косноязычные идиоты, но даже так…впечатляет. Ему хотелось заступиться за тренеров, вложивших в него немало сил, но английские слова не шли на язык, да и что бы это дало, если бы он даже и бросился на защиту своих наставников? Они были…никем рядом с человеком, который говорил с ним сейчас.  — Ты ведь понимаешь меня? — спохватился Морозов. Взгляд у него был пронзительный и требовательный, какой-то завораживающий, заставляющий вытягиваться и стремиться выглядеть не таким чмошником, которым он наверняка выглядел. Конечно, безуспешно. — Ты знаешь английский?  — Немного, — тихо ответил Хавьер, всё ещё тяжело дыша и жадно припадая к бутылке с водой. — Я…пытаюсь…его…научиться…  — Выучить, — резко поправил его Морозов, но тут же его взгляд смягчился. — Не обращай внимания. Это хорошо, что ты совершенствуешься — не только на катке. Для того, чтобы пробиться на вершины, нужно представлять собой что-то не только на льду, но и вне его. На словах про вершины Хавьер не удержался от нервного смешка, и брови Морозова удивлённо поползли вверх.  — Что такое?  — Я сейчас попытался сделать триксели. И упал. Со всех. Я никогда не стану топ-фигуристом, — тускло ответил Хавьер, потупившись. Всё, чего он так боялся все эти месяцы (годы?) — всё вылезло в один момент наружу, заставив его позорно кусать губы перед человеком, поистине достойным преклонения. Внезапно его собеседник улыбнулся, приблизился ещё немного, достаточно, чтобы положить ему руку на плечо. Хавьер вздрогнул, медленно подняв взгляд — и замер, увидев в глазах Морозова неожиданное тепло. Участие.  — У меня на родине говорят — плох тот солдат, что не мечтает стать генералом. Если бы ты не мечтал, ты бы не бился так…как рыба об лёд. Знаешь…я подумаю, что можно сделать. Ничего не обещаю, ты не слишком-то надейся, но немножко — вполне можешь. — Он улыбнулся, а в груди Хавьера, казалось, прорвалась плотина с кипятком, обжигая, проносясь по венам пьянящим, окрыляющим счастьем безумной, несбыточной надежды. Морозов сжал его плечо — не сильно, почти ласково.  — Технику акселя тебе придётся, в случае чего, ставить по-другому, но всё остальное не так уж и плохо. Совсем уж адских ребер нет, выезды вполне терпимые, ты мало валишь, если это не тройной аксель. Не переживай так сильно, Хавьер. Великие фигуристы иногда начинали с меньшего. Докатайся сегодня, приходи завтра, у меня есть пара соображений по поводу приземления твоего камня преткновения. Хавьер отъехал, благословлённый ободряющим кивком и мимолетной улыбкой. Он не просто отъехал — он просто-таки отъехал, как будто закинулся веществами (не то чтобы он пробовал, но подозревал, что эффект не сильно отличался). Казалось — он парил над катком на беговых и дорожках, которыми закончил тренировку, и это осталось с ним даже тогда, когда он снял коньки и повесил сумку на плечо — дело было не в коньках. Дело было в надежде, впервые появившейся у него. Сумасшедшей, отчаянной надежде. В сущности уже тогда Морозов купил его с потрохами. *** Следующие несколько дней он порхал как бабочка. Морозов, кажется, всерьёз им заинтересовался, во всяком случае уделял ему ежедневно полчаса — только ему, никому больше, а задать ему вопрос можно было в любой момент. Казалось, всякий миг за Хавьером в любой точки катка следовал пронзительный взгляд, заставлявший его расправлять плечи и смелее идти на прыжок. Пару раз даже получился триксель, и Морозов одобрительно крикнул ему через половину катка:  — Так держать! Он действительно летал, не думая, что сборы скоро подойдут к концу. Не желая думать, что скоро он лишится этой поддержки. На него впервые смотрели так одобрительно, но в то же время уверенно — «я сделаю из тебя чемпиона, мальчик». Именно это читалось в глазах Морозова, и Хавьер таял, как мороженое в июльскую жару. Конечно, за оставшуюся неделю смешно было бы надеяться переставить триксель, но Морозов, выйдя на лёд, буквально силой развернул его ноги в нужную позицию.  — Так и прыгай. Это было гораздо легче сказать, чем сделать, но он пытался. Снова. Снова. Стоило ему вечером лечь в кровать, как икры сводило, а колени нарывали, как у артритного деда, но он был готов прыгать даже в коньках, пробитых ржавыми гвоздями. Что угодно. Что угодно, только бы не лишаться надежды, он готов был выпрыгнуть из штанов, чтобы только ему уделили ещё минуту, сказали ещё пару слов…просто посмотрели. В действительности веры в него ему не хватало едва ли больше, чем правильной техники. Наконец, настал день, которого он боялся до дрожи и кошмаров, в которых на него наползала пустота. Последний тренировочный день — дальше предстояло разъехаться. Ему — вернуться на свой побитый каток и, видимо, лечь там и постыдно расплакаться, потому что Хавьер чуял, что ему просто не хватит духу больше действовать в одиночку. Не теперь, когда он узнал, что такое надежда. Он понуро брёл с катка, закинув сумку за плечо, как какой-то бродяга, как побитая собака бродяги. «Приплыли, Хави. Охеренно. Просто охеренно. Да лучше б ты просто ушёл и не мучился». Он шёл, не разбирая дороги — наверное, именно поэтому чуть не влетел в Морозова.  — Ты хоть смотри, куда идёшь, — недовольно бросил он, но тут же осёкся. — Что с тобой, Хавьер?  — Ничего. Просто…всё закончилось.  — Что ты имеешь в виду?  — Не делайте вид, будто не понимаете! — Он зло бросил сумку прямо на пыльную землю — коньки громыхнули, Морозов вскинул брови. — Со мной никто так не возился, как вы, у нас вообще нет личных тренеров, мы катаемся всей толпой на криво залитом катке, я всю жизнь, всю жизнь катался так, я не прошёл в произвольную программу, я… У меня, у моих родителей — у нас никогда не будет денег на тренера, никогда, даже если нас забросит в грёбаное Эльдорадо, я всё равно останусь там, на кривом катке, а вы… Его трясло, горло перехватило — тупо, жалко. Он знал — Морозов сейчас уйдёт, уйдёт совсем, бросив его, как ненужный хлам, на обочине, за бортиком льда, где катаются лучшие, куда никогда, никогда не попадёт глупый неумеха Хавьер Фернандес… Морозов резко шагнул вперёд и буквально сгрёб его с неожиданной силой, прижав лицом к своему плечу, глуша истерику. Хавьер вздрогнул и обмяк, с трудом сглатывая рвущиеся наружу рыдания, но слёзы всё равно покатились.  — Я…я… — он заикался и позабыл весь английский от страха и стыда.  — Тише, тише, — шептал ему Морозов в самое ухо, осторожно гладя по спине. — Перестань. Я понимаю, я всё понимаю, это было жестоко с моей стороны — не предвидеть этого. Тише, ну же… Не плачь, Хавьер. Не надо плакать. Я обязательно придумаю что-нибудь. Приходи вечером ко мне, я живу в четыреста шестом, подумаем, что можно с этим сделать. Ну всё, всё, не реви. На смену вспышке пришёл стыд. Он стыдился смотреть Морозову в глаза, но оказалось — зря. В его глазах была всё та же странная мягкость, он улыбался почти ласково, протягивая ему пачку носовых платков.  — Вот, не ищи салфетницу.  — Я…  — Всё в порядке. Всех, бывает, срывает. Просто успокойся сейчас, приходи вечером. У меня есть кое-какие идеи. И с этими словами он ушёл, напоследок проведя ладонью ему по плечу — немного слишком долго и медленно, но тогда Хавьер даже не подумал об этом. *** Вечера он дождался с трудом, и его слегка потряхивало, когда он стучался в дверь нужного номера. Ручка почти тут же повернулась, и Морозов распахнул перед ним дверь.  — Заходи, присаживайся. Казалось, коленки тоже дрожали — он досадовал на себя, но никак не мог отпустить мысль, что здесь, здесь и сейчас решается его судьба. Это его последняя надежда.  — Думаю, нет смысла мучить тебя экивоками. — Морозов захлопнул за ним дверь и медленно подошёл. — Ты талантлив, Хавьер. Ты чертовски талантлив, и это нельзя зарывать в землю. Более того — ты упорный. Это тоже мне нравится. Я готов тренировать тебя.  — Я… но деньги…  — Это пустяки. В моём положении можно позволить себе благотворительность в пользу молодых талантов, — он слегка усмехнулся, казалось, с лукавством. — У нас на базе отдельная плата за ОФП и прочее, но минимум — лёд и своё руководство — я могу предоставить тебе бесплатно. С хореографией поглядим. Тебе надо будет платить только за проживание в Штатах, в остальном всё как обычно. У него перехватило дыхание. Мир вокруг, казалось, замер вместе с Хавьером, а потом порывисто скакнул яркими солнечными зайчиками, когда он мигом оказался на ногах, рядом с Морозовым.  — Я…я не знаю, как вас благодарить…  — Это ещё не всё. Разумеется, у меня будут условия.  — Я…всё, всё, что угодно… — бормотал он сбивчиво.  — Первое, — спокойно, бесстрастно начал Морозов, глядя мимо него в окно. — Ты слушаешься меня и не делаешь глупостей. Ты не качаешь права. Ты работаешь на совесть. Думаю, тут проблем не возникнет.  — Конечно нет! — горячо заверил собеседника Хавьер.  — Что до второго… — Морозов немного помолчал, а потом немного досадливо закончил, — проще, кажется, будет объяснить наглядно. Хавьер не успел сделать ровным счётом ничего, даже просто дёрнуться прочь, когда Морозов, резко развернувшись, притянул его к себе с неожиданной силой. Рука легла ему на шею, мягкой, но неумолимой тяжестью, чужое лицо оказалось совсем близко, и Хавьер оторопело, как со стороны, как через слой ткани ощутил поцелуй. Жаркий, жадный, не оставляющий никаких сомнений в том, чего от него хотят. Он не отпрыгнул и не ответил — просто застыл, как истукан, как заколдованный, как просто охеревший гетеросексуальный парень семнадцати лет, которого внезапно засосал мужик.  — Надеюсь, ты понял, — хрипло выдохнул Морозов, неохотно отстраняясь. Ноздри у него раздувались, глаза горели. «Да он же меня готов трахнуть прямо здесь!» — откуда-то пришло понимание, ничуть не улучшившее ситуацию.  — И третье. Ты дашь ответ здесь и сейчас. Второй раз я тебе предлагать не буду, — жёстко закончил его собеседник. …Если бы Хавьер сказал бы об этом родителям, они запретили бы ему наверняка, а отец наверняка попытался бы разбить Морозову нос. Его бывшие одноклассники наверняка снова смеялись бы, что в фигурное катание идут одни геи. Возмутились бы все — все те, кто не мог дать ему этого единственного, невозможного шанса. Отказ означал, что все те годы, деньги, слёзы — всё было зря, он, его родители, тренеры — все они делали зряшную работу, люди вокруг него трудились впустую, а он сам… Он сам лишился бы смысла жить. Если когда-то, в худшем из миров, эту историю экранизировал бы какой-нибудь режиссёр, любящий снимать про драму и ЛГБТ, то наверняка бы за кадром пафосно изрекли — вот тот миг, когда Хавьер Фернандес продал дьяволу часть своей души. Действительность была намного более прозаической — на кону стояла его задница. Не так уж и много, если подумать. И он шагнул вперёд. Поцелуй вышел неловким, но Морозов быстро перехватил инициативу, почти набросившись на него ураганом прикосновений и поцелуев. Он был…даже в какой-то мере нежен, только от этого не было легче, наоборот — как-то невозможно противно и совершенно не возбуждающе. У Хавьера не стояло на мужиков. Как ни пытался он потом, позднее, хоть раз передёрнуть на гей-порно — его просто не цепляло то невнятное что-то, что происходило на экране, хотя он очень старался проникнуться. Вероятно, он стал первым человеком, который испытывал столь нестерпимые моральные страдания от собственной стопроцентной, чтоб её, гетеросексуальности. Когда его перевернули на живот, уткнув лицом в подушку, стало легче. Почти прекратил литься в уши отвратно ласковый шёпот о том, какой Хавьер красивый, хороший, послушный мальчик, как с ним сейчас будут делать разные приятные вещи — потому что вещи были нихера не приятными. Но теперь хоть стало тихо, подушка заглушала мужской запах человека рядом, можно было просто зажмуриться и выкинуть все мысли из головы. Просто…не думать, не думать, не думать. Ему раздвинули ноги, смазка оказалась прохладной — Хавьер дёрнулся, а потом дёрнулся сильнее, когда чужие пальцы начали гладить его…там, в общем, его задницу. Конкретизировать не хотелось, к тому же наконец-то стало хоть капельку приятно — расположение чувствительных точек на теле, к счастью (или к сожалению), совершенно не зависело от ориентации. Пальцы внутри него ощущались…странно, он чуть не заржал и не испортил момент, хотя это, наверное, было всё же нервное. А потом его трахнули. Не слишком грубо. Средне так, нормально. Можно было потерпеть, если забыть, что его трахает мужик и просто сосредоточиться на толчках внутри, от которых вспыхивали слабые искорки удовольствия. Даже сейчас, когда его ощутимо подташнивало. Морозов был столь щедр, что позаботился, чтобы Хавьер тоже кончил, и от этого было ещё гаже, как будто по нему размазали не его же сперму, а подтухшую на жаре кровь.  — Я пойду в душ, — сказал он после того, как Морозов, наконец, отвалился — Хавьеру успело стать больно до тех пор, пока тот, наконец, не дотыкался в него до собственного оргазма.  — Конечно, — Морозов снова был добрым, расслабленным, улыбался… Для начала Хавьер включил воду в раковине, чтобы заглушить любые звуки. Потом долго стоял на коленях возле унитаза и содрогался в бесплодных рвотных позывах — вышло только немного кислой желчи. Потом он забрался в душ и долго, остервенело мылся, изведя полбутылки геля для душа, но в то же время знал, что можно смыть смазку и чужой пот, а вот что-то другое — нельзя. Что-то очень мерзкое. Он не знал, как это называть. В зеркале, к его удивлению, отразилось его собственное лицо — всё того же семнадцатилетнего Хавьера Фернандеса, что и утром, хотя казалось, что утро было много, много лет назад. Он хотел бы сказать, что в этот день окончательно и бесповоротно закончилось его детство. Самое страшное было в том, что это было не так.