———————
«Италия – грустный лжец. Италия – творец государственности. Италия – бессердечный предатель. Италия – вор чужого достояния»
———————
Именно эти слова были записаны в блокноте на столе социалиста. Он знал их как «Отче наш» (или даже лучше, но признавать он это, как истинный католик, не хотел). На соседней странице были записаны эти же строки, сложенные в подобие стихотворения, но совершенно без рифмы, ритма, невпопад. Да и что уж отрицать – он больше не венец культуры и не гений творчества: все его стихи черствые, набожные и неритмичные, пафосные, но бессмысленные. Теперь тиара того, кто создаёт и предвосхищает искусство, лежит на голове Германии. Немецкие музыка и стихи, картины и романы, философия и наука – всемирное достояние. Италия дёрнул головой и быстро взял чернильницу и перо. Бумажка – первая попавшаяся под руку, сейчас не до этого; «случай экстренной важности», – как нарочито неправильно говорит Рим, когда в голову его руководителя взбредёт какая-то идея, безусловно, требующая немедленного исполнения. Италия чиркал быстро, скреб кончиком пера вглубь бумаги, не щадя, чтобы не размазалось – все должно дойти таким, каким отправилось. Верона, сидевший слегка сбоку от Италии, но все же достаточно близко к нему, чтобы заметить, что тот делает, после тяжкого вздоха и пустого взгляда на пишущего встал из-за стола и молча пошел к двери – за Римом. Никому, ни одному итальянскому городу, большинство из которых тихие по натуре, а остальные – ослабленные после дурацких приказов руководителя, не хотелось бы слушать ранним утром, в пять часов, крики-призывания столицы. Пускай помучаются только Верона и Рим, но остальные спокойны проведут единственный на ближайшее время выходной. Нет, никто из городов ещё не знал о скором отдыхе, кроме дежурного помощника, ведь краем глаза он успел заметить трепетные слова:«Будь покоен и здоров, выезжаю сегодня же и ты не опаздывай,
Итальянское королевство»
Рейх чувствовал себя как не в своей тарелке, находясь в Риме: он постоянно поглаживал себя за правое плечо, как будто бы оно зудело после растяжки, рассматривал без интереса местную, чужую для него архитектуру и ни слова не сказал хозяину этих мест, который с раздроженностью шел по ступеням вверх, показывая путь туда, где сидит и трепетно ждёт его Италия. Что они собирались обсуждать он не знал, так как письмо, которое служило эдаким приглашением на мирные переговоры, когда оно попало в нему на руки, было уже запечатано. Запечатано странно, по-старинному, как это любил его хозяин – сургучем, так что посмотреть и прочесть телеграмму он не мог. Италия смотрел на них из своего кабинета, из своей комнаты ожидания, тюрьмы, в которой он заперт самим собой, пока дверь ее не откроет немец. В руках он крутил какую-то мелкую фигурную штуку, на которую с одного конца была прикреплена небольшая тканевая ленточка, уже заметно потускневшая и грязная, но выглядящая лучше, чем одежда обедневших южных городов Италии. Наверное, это даже частично относилось к их сегодняшнему разговору. – Сеньор Италия? – Рейх вошёл в комнату, слегка приподняв свою черную фуражку в знак приветствия; снимать ее, как того гласят нормы этикета, он не собирался – девиант. Хозяин кабинета стоял возле стола, спиной к окну, находящегося против входа и, сложив руки в наполеоновскую позу, ждал гостя. Он молчаливо кивнул, как бы приглашая того присесть около него самого, и провел рукой по нагрудному карману, проверяя, не потерял ли он его содержимое. Видимо, очень важное и ценное для него сейчас, на этой встрече. – Вы, кажется, проголодались после столь резко случившегося путешествия? Мы можем устроить столь важному и уважаемому гостю хороший ужин. Я предупрежу Милан, чтобы еда была готова к моменту, когда мы закончим. – Италия приложил к уху трубку и начал крутить колесо телефона, топая ногой в такт какому-то классическому произведению, играющему у него в голове. Рейх молчал, стеснительно жался в необычной обстановке. Нужно признать, это была его первая встреча с каким-либо государством не под патронажем (как бы печально это не звучало, зная все идеи Италии о возрождении Римской империи) сильных европейских стран. Нельзя ли это считать вольноотпущенностью? Наглостью к тем, кто его минимально поддержал после смерти отца? Италия кусал губы, пока немец находился в своих раздумьях. Он отдавал себе отчёт в том, что перед ним – Рейх, а не Германская империя, но все равно ощущал себя в этот момент обязанным и виноватым собеседнику. Словами трудно передать то противное ощущение, испытывал сейчас Италия; то чувство, когда вдыхаешь утренний зимний воздух, когда с утра тебя тошнит от нужды что-то сделать, когда тебе указывают что-то в деле, в котором ты спец и без чужих советов. Видеть в друге его родителя – противно, но именно это и ощущал Италия; кривил нос, представляя, как его собственного ребенка в будущем зовут его именем, осуждают за поступки отца, но видеть в Рейхе бывшего союзника, которому воткнул нож в спину, из-за этого не перестал. – Могли бы мы переместиться в место, более подходящее для разговора? Более расслабленное и непринуждённое. Я отменил все свои дела, чтобы встретиться с вами, а не с политической обёрткой Третьего Рейха. Простите, что оторвал вас от ваших занятий так резко, но это вправду очень важно для меня. – А! Да, конечно, если вы этого желаете, то пожалуйста... – Рейх подскочил радостный, что на него не будут давить стены этого кабинета, завещанные фотографиями, картинами и картами; уж сильно мелочным казалась рабочая комната Германии в родном Мюнхене на фоне Италии. Тот, у кого сейчас гостем прибывает Рейх, – союзник отца, предавший его, он это прекрасно знал. Знал он Италию как плохого для себя человека, образ этот привил ему Великобритания, но будучи подростком, как и многие, поставил под сомнения все то, что говорили ему когда-то; Королевство было для него интересным. Они встречались до этого лишь раз – в Генуе, в его владениях. Британия постоянно ворчал и не отпускал юного немца из под своего чуткого, направленного, надо сказать, на уменьшение будущего влияния Рейха в Европе взгляда. Италия тогда казался ему радостным, лёгким, нейтральным и к бывшим союзникам, и к настоящим человеком. Он знал, что они были с его отцом знакомы с детства, одного возраста, одних идей; но Италия был коварнее и больше волновался за собственную жизнь. Рейх не винил его в смерти отца хотя бы потому, что не знал, каким тот был; может, оно того стоило. – У вас так много замечательных картин и фото. Мне всегда такое нравилось, быть честным, – произнес Третий Рейх, быстро шагая, пытаясь догнать идущего спереди хозяина дома. Последний, в свою очередь, заметил это и убавил шаг. – Ох, да, кажется, вы занимались рисованием. В детстве вы просили Милан посетить наши храмы, чтобы посмотреть на искусство Возрождения, – он слегка посмеялся и улыбнулся, вспоминая это, – тогда Англия запретил вам заходить в католический "еретичный рассадник безбожников". Боже, как это в его стиле. – Германия улыбнулся, слушая эту историю и представляя, как его наставник действительно это говорил. – Вы, должно быть, не помните уже. Быть честным, мне нравится ваше творчество: картины, музыка, даже науку в какой-то степени можно обозвать этим словом (Рейх слегка покрылся румянцем). Сейчас мы как раз таки идём туда, где вам должно приглянуться. Они зашли в широкую залу. Должно быть, раньше тут собирались на бал или другие развлекательные торжества. Она была не прямоугольной: в одной части комнаты стены сужались, а в место их пересечения был вписан камин. Возле дымохода висела какая-то картина, достаточно большая, как рассудил про себя Рейх. Она была завешана темной тканью, так что гостю было неизвестно, что на ней изображено. Италия предложил растопить камин. Им подали вино. Огонь приятно грел, напиток послевкусием отдавал в горле – обстановка была прекрасная. Рейх снял свою фуражку и слегка приспустил воротник, расстегнув вторую пуговицу рубашки. Италия с ухмылкой смотрел на немца, прищурил глаза и держал бургундию у губ. Ни первый, ни второй не были пьяны, но были уже заметно расслаблены, а голова туманилась (по крайней мере, у итальянца). – Знаете, дорогой Германия, вам к лицу пошла бы одна замечательная форма. Замечу, вы очень красив и прелестен, вы так возмужали с тех пор, как я видел вас в последний раз. Вы должны примерить то, что я вам предложил. – Он поставил бокал на столик и вышел из залы. Немец остался наедине с собой. Куда он попал? Чего он ожидал, когда ехал сюда? Италия не сказал ничего, что имело бы отношение к политике, как и обещал. Он общался с ним как... С товарищем детства? С тем, кого больше нет. Третий Рейх понял простую истину после вина быстрее, чем при трезвом уме: Италия видит в нем отца. Но даже если и так, то чего он добивается. Рейх оглянулся и заметил, как друг вернулся. Неужели он так долго думал о своем, что Италия успел найти то, что хотел? Или он держит эту форму поблизости?.. – Прошу, наденьте. – Италия почти шептал. Для него это было столь интимно и символично – увидеть Рейха в этой одежде? Рейх ничего не смыслил в алкоголе. Единственное, что он пил – ирландское пиво дома у британца. Оно – ничто по сравнению с изысканным вкусом итальянского вина. Он перепил. Рейх расстегнул пуговицы рубашки прямо в зале, прямо на глазах у друга отца; Италия смутился, но не отвернулся. Про себя он карал себя и за мужеложство, и за детолюбовь – нет, он точно попадет в ад, тогда можно нарушить все запреты. Он смотрел на немца сквозь пальцы и молчал. Он не проронил ни слова и из-за смущения, и из-за стыда, – он только что споил и совратил де-факто ребенка! – и из-за восхищения. Рейх надел форму: она была серая, с свободными, развивающиеся рукавами, карманом на груди, тугим стоячим воротом. А на второй стороне, на которой не было кармана, немец приметил проколы, как от иглы. Италия не посмел подойти, понимая, что не сможет устоять на ногах из-за вина; он закрыл лицо руками и обессиленно облокотился на кресло, на котором сидел ещё пару минут назад. – Ты... – итальянец попытался заговорить. – Вы думаете, я в этой форме похож на отца? Италия молчал; очевидно, его раскрыли. Насколько же он плох во всем, что делает, что его рассекретил человек, младше него вдвое? Он мог бы сидеть так долго; Германия мог ждать его вечность. Очень уж ему из своей нарциссической натуры было интересно, чем закончатся его терзания. Италия слегка ударил себя по лбу ладонью, пытаясь минимально привести в чувства, встал и подошёл к камину. – Не хватит всего богатства немецких и итальянских слов* суммарно, чтобы передать все, что я хотел бы сказать. Поэтому просто отвечу на твой вопрос: да. Очень. До слез горько от того, что из-за меня ты сирота, ты мне безумно напоминаешь его. – Он немного промолчал. – Помнишь, я говорил, что ты сможешь насладиться картинами в этом доме, в этой зале? Даже не посмотрев на немца, на то, как он кивнул и прикрыл глаза, хитро улыбаясь, Италия взялся за край ткани, закрывающей картину, и скоро сорвал ее. Перед Германией предстал коллективный портрет. Портрет Центральных держав до Великой войны. Он подошёл ближе, всматриваясь в каждый мазок, составляющий целостный образ. Картина тусклая. Рейх потрогал ее - масло, как он и думал. Справа стоял Австро-Венгрия, знаменитый, как того называл Британия, слепой на оба глаза император. Действительно, оба его глаза были закрыты повязками, за которыми ничего нельзя было увидеть. Слева – Итальянское королевство. Потупил взгляд, печальный и грустный – позируя, он прекрасно знал, что скоро бросит союзников. Посередине – его отец. Важный и презирающий взгляд; Рейх, разглядывая в детстве его фото, боялся того, что сам будет так же черство и сухо смотреть на других. И та самая серая форма, в которую его нарядил Италия, но лишь с одним отличием. На груди у немца был орден на ленте под цвет флага. – Куда ты дел отцовскую медаль? – Рейх грубо, с толикой ненависти в голосе обратился к Италии. Тот осел перед ним, схватив того за ткань штанин. – Я видел, что он проиграет в Великой войне. Я знал, но не спас. Я предал, я спасся сам, я спас его достояние. О, как он гордился этой медалью, как он гордился вами, когда вы родились. Я пытался присвоить себе немецкие медали, потому что я вор и грязный завистник. – Италия коснулся лбом живота Рейха, привстав с пола. Немец смотрел с интересом, смущённый ситуацией, покраснев, но очевидно получая некое удовольствие. Италия достал из нагрудного кармана круглую медаль на черно-красно-белой ленте и, встав, прикрепил ее на немецкую форму. – Ты до мурашек похож на него... Я так сильно виноват, я сожалею, я... Хотел сохранить хотя бы что-то от него, то, чем он дорожил. Рейх привстал на цыпочки – Италия был заметно выше – и на ухо прошептал: «Если бы ты хотел спасти то, чем он дорожил, то спас бы меня от рук Франции и Англии. А так – ты просто грязный вор, которого нужно наказать». Италия закрыл глаза и шепотом произнес: – Я пригласил вас сюда, господин Третий Рейх, чтобы обсудить идею Стального пакта и итальянской помощи молодому немецкому государству. Вы согласны?