Ступени

МАРИНА

Благочестие состоит не в том, чтобы вы обращали ваши лица на восток и запад. Но благочестив тот, <…> кто раздавал имущество, несмотря на свою любовь к нему, родственникам, сиротам, бедным, путникам и просящим, расходовал его на освобождение рабов, <…> соблюдал договора после их заключения, проявлял терпение в нужде, при болезни и во время сражения. Сура «Аль-Бакара», аят 177

Лифт как всегда не работает. Я вздыхаю, перехватываю поудобнее пакеты с едой из супермаркета и плетусь по лестнице. Вдруг прямо передо мной, едва не задевая мою голову, шлепается смачный плевок. Потом еще один и еще. Я смотрю вверх, между лестницами, и вижу детские грязные коленки, торчащие из синих джинсовых шорт. - Эй, шпана! Уши оторву! В ответ в меня плюют еще раз. Я в гневе быстро поднимаюсь по ступенькам, намереваясь исполнить свою угрозу, но, увидев перед собой нечто женского пола, чуть остываю. Я не сразу вспоминаю эту девочку, но при взгляде на ее недружелюбное лицо и спутанные светлые волосы, соображаю, что мы уже встречались. Это она пряталась за юбкой пьяной матери, когда их квартира затопила весь дом. Теперь она повзрослела, вытянулась и огрубела, заострилась в плечах и коленках - одним словом, стала подростком. Злым, угрюмым, неразговорчивым. - Это ты плюешься? - строго спрашиваю я девчонку. Нахалка показывает средний палец и плюет мне прямо под ноги. Потом скрещивает руки на груди, обнаруживая под тонкой футболкой два округлых полушария, и пялится на меня зелеными глазищами. - Я сейчас пойду, крапивы нарву, - обещаю ей. - Валяй. Ее голос уже начал ломаться, он такой же грубый, как и все в ней. Она трясет криво постриженными, нечесаными патлами до плеч, убирая их с лица, и достает из кармана шорт сигареты. - Зажига есть? - не смущаясь, спрашивает она. - Тебе сколько лет, коза? - А те чё? Жениться хочешь? Я качаю головой. Нет, здесь нужна другая тактика. Сразу видно, что она ненавидит всех взрослых, хотя сама уже не ребенок. Но для нее все еще существует разделение на «взрослых» и «детей», и все, кто ведет себя как типичный представитель первой группы, становятся для нее врагами. Я лезу в пакет и достаю бутылку пива. - А у тебя открывашка есть? - Дай-ка сюда, - она, прихватив губами незажженную сигарету, отбирает у меня бутылку и ловко открывает ее о край перил. – Держи, дуралей… - Спасибо. Зажигалки нет, я не курю. - Херово. Она оборачивается на дверь своей квартиры, думает секунду, потом вздыхает. Видно, что ей совершенно не хочется туда идти. Девчонка косится на мое пиво. - Дай глотнуть, не жмись. - Как тебя зовут? – я отпиваю, разглядывая ее. - Марина. - Я Марат. - Марат, дай пива. - А где «пожалуйста»? - Бля, че ты доебался?! Тебе жалко, что ли? - Не дам. Ты вся грязная, мне неприятно. Она удивленно осматривает себя, тщетно пытается оттереть какое-то пятно с майки. Утирает рукой нос, оставляя под ним грязную полосу. - Лучше не стало, - замечаю я. – У вас воду отключили? Почему ты не моешься? - Я моюсь! – возмущается она, краснея. – В прошлую субботу мылась! - Мыться надо каждый день, ты же девочка. Хотя, если бы ты не назвала имя, я бы ни за что не догадался. Ты на парня похожа. Грязного, непричесанного парня. Ты «Мойдодыра» знаешь? - Ладно, ладно! Она убегает домой и ее нет минут десять-пятнадцать. За это время я успеваю допить пиво. - Вот, так лучше? – Марина возвращается умытая и причесанная. Теперь видно, что она довольно симпатичная девушка. Вероятно, ей лет тринадцать или четырнадцать. - Лучше. Но пиво я уже выпил. - Блядь, я так и знала! Она облокачивается о стену, сгибая одну ногу в колене, достает из кармана спички и закуривает. Полные сочные губы выпускают в меня струю дыма. Ее взгляд пробегается по моей фигуре, задерживаясь на промежности. - Нравлюсь? – с усмешкой спрашивает она. - Нет, - серьезно говорю ей. – Ты неумная, пошлая, ругаешься матом и не любишь мыться. Да еще плюешь и куришь! Я поднимаю пакеты и собираюсь уходить. - Тебе в школу ходить надо, а не в подъезде шароёбиться. Где твоя мать? Она за тобой совсем не следит? Мы молчим: я с неприязнью смотрю ей в лицо, а она в пол. В наступившей тишине вдруг становится слышно, как за стеной кто-то кричит и стонет. - Она с клиентом, - говорит Марина, и мне хочется провалиться сквозь землю. Мог бы и сам догадаться. В ее опущенной руке вяло тлеет сигарета. - Есть хочешь? – погодя, спрашиваю я. - Очень. *** После того, как она подчищает мой запас пельменей в холодильнике и хамит Бабане (без причины, машинально), мне становится интересно: что может выйти из этой дикарки, если заняться ее воспитанием? Нет и речи, чтобы идти к ее матери, алкоголичке и проститутке, или к сумасшедшей бабке, хозяйке квартиры. С ними, как с людьми, уже давно покончено, и достучаться до них невозможно. Но Марина еще юна и податлива, она не покрылась коростой, не заросла грязью… по крайней мере, фигурально. В школу она не ходит совсем. Это выясняется после разговора с Максом, который попадается мне на глаза во дворе с пивом и ярко розовой коляской. - Четырнадцать ей, - говорит он, садясь со мной на лавочку. – Девчонка скороспелка - сиськи уже во!.. У меня брат есть сводный, ну, папаши моего, от второго брака. Так вот она одновременно с Мишкой в первый класс пошла. Но девка совсем на учебу забила, он ее уже год не видел. Про нее в школе все говорят, что она шалава. Якобы мать ее своим клиентам продает… Я вздыхаю. В коляске посапывает розовощекая, упитанная Максова дочка, точь-в-точь отец: нос, рот, уши – все его. Спокойный, безмятежный сон счастливого ребенка… - Что же она делает целыми днями? - Со шпаной всякой по КПЗ шатается… - В полиции, что ли? - Да не. Это у них расшифровывается, как «Комната приятных запахов». Ну, подвалы всякие, чердаки и прочее… Они там план курят и клей нюхают. - Отца у нее, я так понял, нет? - Ну, есть какой-то, - усмехается Макс. – Только Виолетта, мамаша ее, навряд ли знает, кто он. Макс лузгает семечки, сплевывая мимо урны. Предлагает мне, я отказываюсь. - Почему на эту Виолетту никто заявление не напишет? Неужели никому нет дела до девчонки? Макс смотрит на меня, усмехается, качает головой. - Жил когда-то мужик под ними, на пятом. Он часто жаловался, мол, шумят и пьянствуют, все такое. Но когда к Ивановым приходил наряд, у них все было чин-чинарем. И рожи трезвые, и в хате убрано… Не подъебешься, одним словом. А потом знаешь, что выяснилось? Он делает паузу, ждет, когда я спрошу. - И что же? - Она с начальником ментовки ебется. Поэтому никто их и не трогает. - Но ребенок! – говорю я с нажимом. – Так же нельзя! Сосед качает головой. - Марат, не лезь в это. Фигово кончится, поверь. Я порывисто встаю, жму ему руку. - Ладно, давай. Не кашляй. Вот это бесит меня в людях больше всего: всем насрать. Просто национальная черта всех русских, а особенно московских, - пока лично его что-то не коснется, и не почешется. Соседей за стенкой убивать будут, а он будет сидеть пить пиво и грызть семки. Ну, и пусть убивают. Не меня же. Зато как все сплотились в единый фронт, когда те же Ивановы дом затопили! За углом дома стоит компания: три черноволосых парня и Марина. Кавказцам лет по восемнадцать-двадцать, и намерения их относительно девушки вполне ясны. - Поработаешь ротиком, тогда куплю… - слышу я обрывок разговора. - Пошел ты на хуй! Сам у себя соси. Я без тебя справлюсь… Марина пытается пройти через заслон, парни ее не пускают, лапают за задницу. - Тебе восемнадцати нет, дура, никто тебе водку не продаст! Давай, пойдем в подъезд. Тебе понравится… Больше парень ничего сказать не успевает, потому что я одним ударом укладываю его на лопатки. Его приятелям, не ожидавшим такого расклада, показываю ножик. Он перочинный, я им яблоки режу, но все равно под ребра нормально засадить можно. - Марина, встань позади меня. Она молча слушается и прижимается к моей спине. Я чувствую, как ее трясет от страха. - Ты, хуйло, - обращаюсь я к пострадавшему. – Еще раз увижу такое или услышу, на шнурки тебя порежу. Понял? Чернявый смотрит на меня исподлобья, утирает рукавом рассеченную губу. - Ты кто такой? - Не твое собачье дело. Встал и съебал отсюда по-быстрому. Я хватаю Марину за локоть и тащу за собой к нашему подъезду. Она не сопротивляется, только сандалии громко шаркают по асфальту, будто ей трудно переставлять ноги. Дотащив ее до двери, спрашиваю, повысив голос: - Это что такое было? Ты как мамаша решила приторговывать? - Она меня за водкой послала! – на ее симпатичном личике от волнения проступают красные пятна. – А мне не дадут, я маленькая. Я Рафика попросила… - Водку покупать – маленькая, а курить по подвалам – взрослая?! – Я беру ее за подбородок, заставляю посмотреть себе в глаза. – Запомни, девочка. Сейчас они ушли. Завтра, когда меня рядом не будет, они тебя не только сосать заставят – ты им полную программу отработаешь, и не за водку, а бесплатно! - Не трогай меня! – она вырывается, по ее лицу бегут слезы. - Деньги давай. - Что? - Деньги, которые тебе на водку дали. Давай, быстрее. - Я смотрю на протянутый драный стольник. – Твоя мать что, спирт разведенный пьет? Она смотрит на меня испуганно. Мне уже говорили, что я, когда злой, пиздец какой страшный. - Ладно. Стой здесь, я сейчас вернусь. И не вздумай сбежать. Вместе к твоей мамаше пойдем. Я возвращаюсь к ней с бутылкой минут через пятнадцать. В «Билле», супермаркете за углом, дешевой водки не оказалось, и пришлось добавить своей мелочи. Беру Марину за локоть и веду к матери. Когда после продолжительного стука дверь, наконец, открывается, я вижу перед собой Виолетту. Когда-то без сомнения она была красива, но теперь через слой дешевой косметики на меня смотрит отекшее с похмелья лицо запойной алкоголички. Мне кажется, она не сразу понимает, сколько человек стоит перед ней. - Маринааа, - тянет она, запахивая халат на обвисшей груди. – Кто этааа? - Значит так, - я всучаю пьянчужке водку. – Запоминай, повторять не буду. Если я еще раз узнаю, что ты дочь за бухлом отправила, свою Марину ты больше не увидишь. Ее будут воспитывать в детском доме. Хочешь бухать – бухай. Хочешь блядовать – блядуй. Но ребенка в это не впутывай, ясно? А ты, - я обращаюсь к Марине, - посмотри на свою мать. Внимательно посмотри! Она – шлюха и алкоголичка. Она опустившаяся, грязная мразь, которую ебет весь район, и никто – ни ты, ни она – не знает, кто твой отец. Вы живете в нищете и позоре, и знаешь, почему? Потому что твоя мать выбрала такую жизнь. Для себя, для тебя, для вашей бабушки… Вы все в дерьме, и вот – кто причина этому. Ты хочешь так жить? Я свирепо смотрю на нее, и она отворачивается. - Нет, посмотри на меня! Ответь, ты хочешь так жить? Ты хочешь быть грязной шлюхой, как твоя мать? Ты хочешь, чтобы твои дети не знали, от кого они родились? Или ты хочешь быть человеком? Марина плачет, Виолетта пытается тянуть ее на себя, но она настолько пьяная, что ее заносит. - Вали отсюда! – она замахивается на меня бутылкой, не попадает, разбивает ее о стену, и обдает всех нас осколками и вонючим содержимым. – Не лезь в нашу жизнь! Ты ничего не понимаешь! - Твоя дочь должна ходить в школу, а не в магазин за водкой! – я хватаю пьянь за волосы и с силой встряхиваю. Она кричит, но вырваться не может. – Ты же ее убиваешь, тварь! За что ты издеваешься над своим ребенком?! - Ааа, люди, убивают! Убивают, люди! – верещит она, но никто из соседей, даже если они дома, не выходят ей на помощь. Они, наверное, слышат нечто в этом роде каждый день. - Я на тебя найду управу, - обещаю я ей, выпуская. – Марина, идем со мной. Тебе нельзя оставаться с ней, пока она в таком состоянии. - Она всегда такая, - начинает девочка, но я перебиваю: - Просто иди со мной. Доверься мне. Я не трогаю ее и не веду силой. Она сама должна принять решение, это очень важно. - Я не знаю… - сомневается Марина. - Она пьяная, - говорю я с нажимом. – Ты ведь знаешь, что будет, если ты сейчас пойдешь домой. Девочка со слезами на глазах отступает к лестнице. - Марина, не смей, - Виолетта предпринимает еще одну попытку схватить дочь за руку, но та шарахается в сторону. – Сука! Дрянь паршивая! – разражается она ругательствами. – Надо было тебя в помойку выкинуть! Иди! Иди с ним, давай! Можешь не возвращаться! - Пойдем, - говорю я девочке, и легонько касаюсь ее плеча. – Не слушай ее, просто иди. Бабаня встречает нас у дверей. - Марат, что случилось? Я шум слышала, все в порядке? - Да. Помоги ей умыться, пожалуйста… - я передаю ей Марину. - Вы что, пьяные? – принюхивается хозяйка. - Нет, нас ее мать водкой облила. - Иванова опять чудит? – бурчит Бабаня, провожая Марину в ванную. – Совсем рехнулась девка. А такая красавица была, умница, с красным дипломом школу кончила… Дальше я не слушаю. Мне кажется, что еще немного, и меня стошнит. Я быстро обмываю себя на кухне в раковине, сбрасываю грязную одежду в стирку и ухожу в свою комнату. Я знаю, мне не должно быть дела до всей этой пьяни, до чужих детей и проблем. И мне должно быть плевать, что станет с девчонкой, когда ее фигура приобретет женские формы. Но почему-то мне не плевать. И от мысли, что я прямо сейчас могу на все махнуть рукой, и сделаться слепым и глухим начинает болеть голова. Я сижу на диване, закрыв руками лицо, когда позади тихо скрипит дверь. Марина стоит на пороге, завернутая в Бабанин халат времен Очакова покорения Крыма. В этой безразмерной полинявшей тряпке она выглядит совсем ребенком. - Там одежда сохнет, - говорит она сипло. – Я скоро уйду. - Не надо. Останься здесь. Меня не будет ночью, можешь спать на этом диване. Здесь тебя никто не тронет, не бойся. - А ты где будешь? - Гулять пойду. Да ты не волнуйся… Тут я перехватываю ее испуганный взгляд и понимаю, что сижу в одних трусах. Шайтановы рога! Я быстро хватаю чистые штаны и натягиваю… Задом на перед. Она прыскает и отворачивается. - Не смотрю, одевайся. - Прости. Я ничего такого не имел в виду… Я замолкаю, чувствуя себя ужасно. Нужно было просто заткнуться и не пояснять. Марина разглядывает книжные полки, но быстро теряет к ним интерес. Ничего яркого или знакомого ей там нет, а классику она конечно не знает. - Ящик можно включить? - Да, будь как дома. Я попрошу Бабаню, чтобы накормила тебя… только веди себя прилично! Знаешь, что это, «вести себя прилично»? Она смотрит, набычившись. - Это значит не грубить, говорить «пожалуйста», «спасибо» и «до свиданья», поменьше говорить и побольше думать. Ну, поняла, что ли? Марина кивает. Я еще раз окидываю взглядом ее худосочную фигуру в безразмерном халате. Босые ступни зябко переминаются по полу. - Слушай, а размер у тебя какой? - А? - Ну, одежды и обуви. Размер? - Не знаю. Что мать дает, то и ношу. - Ладно. Я вернусь часа через полтора… Да, садись на диван уже, что ты мерзнешь!.. Когда я возвращаюсь вечером с одеждой для нее, она так мучительно краснеет, что мне опять становится ее жалко. Наверное, с ее стороны мой жест выглядит совсем не так безобидно, как с моей. - Слушай, это подарок. Не потому, что мне от тебя что-то надо, а просто так, понимаешь? – я сижу рядом с ней, и смотрю, как она выковыривает грязь из-под ногтей. – Иногда люди дарят друг другу подарки просто так. Значит, тут у нас всякие майки, шорты, юбки… Пара платьев есть. Может, тебе понравится. И еще джинсы. И кеды. Пока я перечисляю, она с мясом вырывает из пальца заусенец и теперь обсасывает выступившую кровь. - Померяй, пожалуйста, все. В пакете есть чек, ты его не выбрасывай. Что не подойдет, вернем в магазин. Договорились? Она не смотрит на меня. Ее голова опущена, волосы заслоняют лицо. - Эй, - зову ее осторожно. – Я знаю, ты думаешь, я такой же, как мужики, что ходят к твоей матери… Но это не так. Я никогда, - слышишь? – никогда не притронусь к тебе, клянусь. Но позволь мне помочь тебе. Я делаю это не ради чего-то, а потому, что меня так воспитали. Мои родители, папа и мама, учили меня, что человек должен помогать другим. Нельзя бросать людей в беде, и я не могу оставить тебя в таком положении… Я постараюсь помочь. Еще не знаю, как, но я придумаю что-нибудь. Ты ведь не будешь против? Она мотает головой, и я принимаю это за согласие. - Ну, все, не буду тебе мешать. Пока. Эту ночь я провожу в клубе с Русланом, а на следующее утро Марины уже нет в моей комнате. Бабаня говорит, что она ушла и взяла какие-то вещи. Что ж, пусть так. Мы уже сделали шаг навстречу друг к другу, и это очень большой шаг. *** Пока я размышляю над тем, как лучше решить ситуацию Марины, происходит нечто весьма неприятное: кончает жизнь самоубийством ее умалишенная бабка. Из разговоров медиков и полиции становится ясно, что она выпила бутылку уксуса. Мы с Максом сидим на лавке у подъезда, когда санитары выносят ее упакованное в мешок тело. - Я думал, психи не кончают с собой, - говорит мне Макс. - Умственно отсталые не кончают. Здесь другой случай. - Интересно, че теперь с хатой будет. Квартира-то на бабку была записана. Я так думаю, завещания она не писала. - Извини, - я оставляю его, поднимаясь навстречу участковому. – Товарищ лейтенант, разрешите на два слова… - Шарафетдинов? У тебя с регистрацией как? Старлей, высокий молодой парень лет двадцати пяти, заступил на этот участок полгода назад. Он пока еще работает – не берет взятки, не братается с местной мафией и старается помогать людям. - Полный порядок, вы же знаете. - Доверяй, но проверяй. Ладно, чего тебе? - Вы Ивановых хорошо знаете? - С чего такой вопрос? - Девчонка у Виолетты пропадает. Мать устроила дома притон, а вы ничего не делаете! - Ты поосторожнее с обвинениями! – грозит он мне карандашом в руке. – У Ивановой нет ни долгов по квартире, ни приводов, ни жалоб на нее… - Да, как же нету! Соседи на нее десять раз писали. Или если вам мало, я еще столько же накатаю. Да и шлюха она к тому же, вы же знаете! - Ты мне по делу говори, выводами я сам займусь. - Марина живет в ужасных условиях. Никому нет дела, а мне ее жалко. Я хочу подать заявление в полицию на ее мать. - И что же ты напишешь в этом заявлении? – мент складывает на груди руки. - Правду, товарищ полицейский. Виолетту надо лишить родительских прав. - Бумагу зря переведешь. Ты не отец им, ты вообще никто. Сосед не может вмешиваться в дела чужой семьи на таком уровне. Твое заявление вернется с отказом. - Наведите справки, вы сами поймете, что это необходимая мера. Ребенок не ходит в школу – раз. Мать занимается проституцией – два… - Ну, что ты пальцы загибаешь? Чтобы доказать, например, второе, нужны свидетели. Нужно чтобы один из ее клиентов это подтвердил – а они подтвердят? И потом, организация занятия проституцией подразумевает наличие сутенера. Сутенер у нее есть? Нет? Значит, это не проституция, а разгульный образ жизни и беспорядочные половые связи. Не статья, понимаешь? Мы замолкаем, смотрим, как уезжает «труповозка». - Насчет пьянства и прогулов в школе я проверю, - соглашается он. - Можно просьбу? - Чего еще? - Сделайте так, чтобы об этом не знало ваше руководство. - Ты на что меня подбиваешь, Шарафетдинов? - Товарищ начальник, вы у нас недавно, всех нюансов не знаете… Но у меня есть информация, что Виолетта обслуживает и ваше руководство. А это, сами понимаете… - Шарафетдинов! – он угрожающе нависает надо мной. - Послушайте, товарищ лейтенант. Про эту семью знает весь район. Все жители этого дома вам как один скажут, что Иванова – пьянь и блядь, вы уж простите мой французский. Каждый ребенок во дворе знает, по каким подвалам шатается ее дочь… Выходит, только вы о них ничего не знаете. Вы не находите это странным? Он смотрит на меня, нахмурив брови. Похоже, до молодого старлея медленно, но начинает доходить. - Пишите ваше заявление, Шарафетдинов. И не о лишении Ивановой родительских прав, этого вам все равно не удастся добиться, а о том, что мне рассказали. Только помните об автоматически возлагаемой на вас ответственности. Все, до встречи. Лейтенант козыряет и деловым шагом топает прочь. Макс замечает с лавки: - Теперь он поставит на уши все отделение. Прикинь, какой кипишь начнется? - Пусть начинается, - упрямо гну свою линию. – Он молодой еще, не отупел от дебилизма кругом, и не отрастил себе жопу в кресле. Может, и выручим мы вместе Марину… - Далась тебе эта девка, - удивляется Макс. – Не знал бы, кто ты, решил бы, что ты на нее запал. *** Вечером я собираюсь встретиться с Русланом, но никакого свидания не получается. Я сначала допоздна жду грузчиков с моим новым диваном, а потом в дверь квартиры стучат, и я вижу на пороге зареванную Марину. Я молча пропускаю ее в дом. В комнате беспорядок: в углу валяются останки старого дивана, рядом стоит новый в целлофане, вокруг грязные следы и мелкий мусор. Мы смотрим на все это с минуту, потом я предлагаю ей поесть, но она отказывается. - Помочь с этим? – она кивает на разобранную мебель. - Да, можем донести до помойки, - я мешкаю, но все-таки решаюсь: - Как ты сама? - Бабушку жалко, - глухо говорит она. – Я никогда не думала, что так можно… сжечь себя живьем. Она так кричала… - Марина закрывает лицо руками, и из-под пальцев льются слезы. – Я видела, как она умирала. Это было ужасно! - Слушай… давай ты пока здесь посидишь, я сам все выброшу… - Нет! – она утирает слезы рукавами кофты. – Я помогу, все нормально. Давай вон подлокотник, я справлюсь… Позже мы лежим на разложенном книжкой диване, я на одной половине, она на другой, и смотрим на трещинки в потолке. - Скажи мне, почему ты не ходишь в школу? Тебя мать не пускает? - Школа это полный отстой. Сидишь на тупых уроках, слушаешь тупых учителей… Скукота. - Но что-нибудь тебе в школе нравилось? - Один парень был ничего… - Я про занятия. Она фыркает. - Говно сплошное. Из всех уроков только физра еще ничего. Можно бегать, прыгать… - Любишь бегать? - Да, я быстрая, - улыбается Марина. – Когда Шустику на хвост менты сели, я с его дозой в соседний квартал убежала, меня так и не догнали! Я тяжело вздыхаю. Да, с ней будет непросто. К тому же возраст такой: противный, вредный, построенный на полном отрицании авторитетов и восхвалении собственного «Я». В четырнадцать лет я тоже сбегал из дома. Не потому, что там было плохо, а просто хотелось свободы, хотелось быстрее стать взрослым… А теперь стал взрослым - и хочется обратно в детство. - Знаешь, Марин, мне нужна твоя помощь, - я поворачиваюсь на бок, лицом к ней. Она с любопытством глядит на меня. – Я смотрю, ты человек продвинутый, местных хорошо знаешь… Одного моего знакомого какие-то мудаки постоянно колотят. Да, ты его знаешь, это наш дворник. Мы с ним вроде как приятели. Не знаю, как мне этих хулиганов поймать, да по попе отшлепать. - Ну, это либо скины, либо те, кто под них косят, - уверенно говорит она. – Наши этой хуйней не занимаются. - Чтобы мы друг друга правильно поняли, поясни, пожалуйста, ваши – это которые? Она разводит руками. - Которые… Да, обычные, со двора. Им похуй на таджиков. К тому же, он иногда нас в подвал пускает, потусить… Нахуя его пиздить? - Где их найти? - Они на Яузе обычно зависают, ну там, в качалках, фигалках… - Очень хорошо, я понял. Не могла бы ты поменьше ругаться? - Я не ругаюсь, я говорю! - Просто не используй мат в своей речи. - Да ты сам матюкаешься, я слышала! - Я – взрослый мужик, а ты – маленькая девочка. Тебе нельзя, это не красиво. - А что красиво? - Ну, например, ты красивая. Она фыркает, закрывается рукой. - Чё ты гонишь… Знаешь, какое у меня погоняло во дворе? Пеппи. Это типа фильм такой есть про девчонку вроде меня. - «Пеппи Длинный чулок», я знаю. Это очень хороший фильм, и прозвище у тебя подходящее. Но Пеппи тоже красивая. У нее знаешь, какие косички? Во! – я показываю на себе, будто у меня из головы растут две антенны. Марина смеется. - Ты ее видела когда-нибудь? - Не-а. У нас дома ящика нет. - А хочешь посмотреть? Давай, сейчас из Интернета скачаем… - Вау! У тя чё, комп есть?! Я вижу, как в глазах девчонки я набираю сразу несколько баллов. - Есть. А ты завтра поможешь мне скинов найти? - А то! Я тебе даже помогу их отпиздить… ой! По попе отшлепать! – и она заливается смехом. *** На какое-то время жизнь налаживается. Участковый проводит воспитательную работу с Виолеттой и заставляет ее отправить дочь в школу. Для Теши́ мы находим работу в соседнем районе, где группой мигрантов руководит одна ответственная тетка. Старлей говорит, что там нашему бывшему дворнику жить будет спокойнее и дешевле. Это все, что он может сделать для него: для того, чтобы предъявить обвинения группе хулиганов, якобы избивавших Тешý, недостаточно улик. К осени на личном фронте становится непривычно тихо: Руслан по контракту улетает заграницу. Сколько бы это ни продлилось, нам обоим ясно, что это конец нашим отношениям. Он не надеется, что я стану ждать, а я не жду от него верности. Нам было хорошо вместе, но пришел момент двигаться дальше каждому своей дорогой. Мы легко отпускаем друг друга и больше не созваниваемся. В образовавшуюся брешь свободного времени тут же хлынула работа. Я обзавожусь несколькими частными клиентами, которые исправно кормят меня, а в редкие минуты затишья звоню Алле: до родов всего месяц, и ей хочется услышать от меня что-нибудь ободряющее. Это довольно волнительно, сидеть в ожидании появления на свет собственного ребенка. Как будто я не донор, а всамделишный папа... Однажды поздно вечером я возвращаюсь от клиента и встречаю на своем этаже Марину. Она сидит на второй ступеньке, обхватив колени руками, и смотрит в пустоту перед собой. Ее глаза раскрыты так широко, что кажется, они сейчас выпадут из глазниц. - Эй, ты чего? - зову я удивленно. - С тобой все в порядке? Она смаргивает, переводит на меня взгляд. - Да. Сижу вот... - Марина пытается оправить короткую юбочку, и я невольно скольжу взглядом вверх по ее ногам... до того самого места, где размазано нечто красное. - Марина! - я быстро, но аккуратно беру ее за локоть и ставлю на ноги. - У тебя что, женские дела начались? В ее взгляде испуг. - Какие? - О, только не говори мне, что ты ничего не знаешь... Неужели мать тебе не говорила?! - А что, это нормально? - я вижу, как дрожат ее губы. - Идем со мной, придумаем что-нибудь из ваты... И тебе надо срочно в ванную. Как можно сидеть в таком состоянии на грязной лестнице? Ругаясь, я затаскиваю ее в квартиру. Бабани как назло нет, наверное, опять ушла в рейд за бутылками - сейчас самое время - и мне приходится грубо, неумело, по-мужски стряпать девчонке прокладку из ваты. Руки дрожат от волнения. Выходит криво и косо. Я неуверенно стучу в ванную. - Марина, ты как? Можно я войду? Дверь у нас не запирается, мы с Бабаней привыкли стучать, если что, да и штора у ванны непрозрачная - можно прикрыться на худой конец. Не дождавшись ответа, я, стараясь смотреть в пол, осторожно толкаю дверь и шагаю внутрь. На резиновом коврике стоят голые, мокрые ноги с острыми коленками: под одной красуется здоровенная ссадина, под другой синяк. Нормальные детские ноги... Если не считать красной, в форме пятерни отметины справа. Я вздрагиваю и быстро поднимаю взгляд вверх. Таких отметин на ней много, некоторые уже начали синеть. Я чувствую, как волосы на загривке встают дыбом. Она смотрит на меня, распахнув глаза. Я понимаю, что должен что-то сказать, а не пялиться на обнаженного подростка в своей ванной, но слова застревают в глотке. Если бы сейчас, в этот самый момент рядом появилась ее мать или кто-то из ее хахалей, очевидно, сделавших это с ребенком, я бы разорвал их на куски голыми руками. Будто в замедленном действии я протягиваю к ней руку и касаюсь одного из синяков в форме пальцев на ее плече. И вдруг она взрывается криком. Это так громко и так неожиданно, что я шарахаюсь в сторону, а она, улучив секунду, бросается прочь как есть - голая и мокрая. Сбитый с толку, я бегу за ней, но она так быстро преодолевает два этажа вверх, будто это не ребенок, а смерч. Я вижу, как захлопывается дверь ее квартиры и изнутри до меня доносится приглушенный вой. Так воет смертельно раненая собака. Я слышал однажды. Очень жутко. Больше ничего не происходит. Я некоторое время стою в ступоре перед ее квартирой, пытаясь выровнять дыхание, потом спускаюсь вниз за ее вещами и, аккуратно сложив их, оставляю в пакете перед дверью. Внутри больше не воют, и вообще не издают никаких звуков. Нехорошая квартира будто вымирает... С крайне поганым предчувствием я набираю "ноль-два".