(bad)mothers

Стоящая за плитой Микото была настолько правильным, естественным явлением, что Кушине казалось, будто она наблюдала ее тут всегда. Плавные уверенные движения и то, как мимоходом, даже не поднимая головы, Микото доставала все, что ей нужно. Переступая впервые порог, Кушина знала, что это не ее дом, Микото здесь тоже была всего лишь гостем, но выглядела — хозяйкой. Обжилась, пообвыкла. Мимоходом наполнила пустой дом собой, каждой забытой безделушкой обозначила свое здесь пребывание. Кушине чудилось, будто не было слившихся в один день месяцев здесь и она теперь была всего лишь гостьей, заскочившей к подруге на чай. И Микото действительно поставила перед дымящуюся чашку, за ней тарелку с дайфуку. Домашними, какие Кушина в жизни не пробовала. — Травяной чай. Цунаде-сан рекомендовала — хорошо успокаивает, — присела напротив, обхватывая собственную чашку руками, словно пытаясь согреть длинные тонкие пальцы. Кушина опустила взгляд, не позволяя себе засматриваться — она не знала, кто такая Микото, не знала, почему она здесь. Незнакомая совершенно женщина, которая так ловко управлялась с теперь ее, вроде как, домом. Что и успела за жизнь усвоить Кушина, так это то, что друзей не бывает. Бывают сильные и слабые, и первые всегда пользуются вторыми, исполняя грязную работу чужими руками. Полжизни она была вынуждена быть такой же беспомощной и идти у других на поводу — в обмен на кров, одежду и пропитание. В итоге так и закончила, в попытке доказать, что может быть кем-то — и без них. Тонкое молочное запястье вторглось в ограниченный радиусом обзор, когда Микото подхватила с тарелки один рисовый шарик. Кушина вскинулась, услышав чужой тихий смешок. — Ты похожа на взъерошенного зверька, — Микото изящно подперла щеку, смотря на нее со странной примесью нежности и сочувствия. Кушина против воли нахмурилась, исподлобья вперившись в нее взглядом. Мысли начинали проясняться только сейчас, медленно обретая очертания. Депрессия по поводу того, что она умерла, постепенно отступала, утомив ее настолько, что чувств для нее просто не осталось. Зато всплыли другие не менее интересные вопросы — в чей дом ее привели, кто все таки эта Микото и почему она сама, Кушина, теперь другая. Почему всегда коротко стриженные выкрашенные волосы теперь снова рыжие и такие длинные, откуда появились на молочной коже шрамы и куда девались метки, почему, в конце-концов, в собственном теле она чувствует себя так неуютно? И то ли это тело, которое умертвили пулей в лоб? Почему она вообще жива? — Кто ты? — смиренно приняв поражение в мысленной бомбардировке, Кушина устало, но уверенно заглянула прямо в черные глаза. Она действительно не знала эту Микото, а оттого и было странно то... Как естественно и спокойно было в ее присутствии. Все естество Кушины, все то, что медленно загнивало внутри, тянулось к ней, роскошной незнакомке с ночными глазами. Улыбка на лице Микото странно дернулась и застыла. — Ты... Ты действительно не помнишь?.. — севшим голосом, шепотом спросила она. Кушина вскинула брови, обхватывая с силой бока кружки, словно это могло помочь восстановиться ее внутреннему равновесию. — А должна? Этот вопрос, кажется, сильно уколол Микото. Кушина не знала как, но буквально чувствовала, какая боль и ужас охватывает ее визави. Красивое лицо перекосила гримаса сожаления. Но конфуз Микото закончился так же быстро, как и начался — она вернула лицу былую спокойную улыбку и опустила взгляд на свои руки, словно за мгновение смиренно приняла происходящее. — Ясно, — она скривила задумчиво губы и покачала неверяще головой, — Напрасно было надеяться, что все пройдет бесследно. Последние пол года ты была сама не своя, но я думала это побочные эффекты извлечения Кьюби и твоей... смерти. Похоже, это было не все. Кушина изумленно выпучила глаза. — Сколько-сколько? — тупо переспросила она, пришибленно замирая на месте. Микото посмотрела на нее с все тем же сожалением. Это начинало бесить. Словно Кушина снова была потерявшей родителей сироткой и все вокруг жалостно ее утешали. — Конец весны, Кушина. Прошло пол года с момента родов. Голова шла кругом. Кушина думала, что начала приходить в себя, но похоже это было не так. Конечно, у нее были неоспоримые смягчающие обстоятельства — она блин умерла и чудным образом воскресла, но так ли все было? Кушину вело и потряхивало. На дрожащих ногах встав со стола, она пошатнулась, одной рукой хватаясь за умывальник, а вторую прижимая к внезапно закружившейся голове. Мир заплясал перед глазами, пошел рябью и стремительно уплывал от сознания. Кушина снова начала паниковать. Какое-то извлечение, роды, смерть... Волна страха поднималась со дна желудка прямо к горлу, застыв там напряженным комом и мешая нормально дышать. Кушина не видела и не слышала, как взволновано вскочила Микото, чтобы подбежать к ней и бережно придержать. Уши закладывало, руки и ноги отнимались. Вакуум беспокойства окутывал ее с ног до головы — слепил, оглушал. Кокон паники сгущался и коварно подбирался ближе, подло и цепко оплетая ее своими холодными и мерзкими щупальцами. Кушина не чувствовала чужих надежных рук, когда ее повело в сторону и ноги подкосились. Дрожа и хрипя, она завалилась в бок и если бы не Микото точно бы рассекла, падая, о края стола лоб. Учиха, сконфуженно придерживая ее, взволнованно окликала ее, пыталась достучатся, позвать и привести в чувство. Встряхнула и похлопала по щекам, но — темные глаза только закатились, когда Кушина, похоже, окончательно отрубилась, снова начиная метаться и вздрагивать. И это было действительно почти так — сознание уплывало стремительно, по кускам вытесняя из головы ясные мысли. Кушину трясло и било крупной дрожью и наверняка она бы и правда снова впала в безумие, но тут в воспаленное восприятие внезапно ворвался громкий, надрывный детский плач.

***

Жизнь... Смотря на это понятия с высоты своей колокольни, Кушина никогда не думала о ней... серьезно. Еще в детстве ощутив всю тяжесть своего предназначения, она не думала, что должна искать в ней смысл. Для нее этого смысла никогда и не было. Выжить и позорно не сдохнуть — вот все, к чему она стремилась с тех пор, как осознала себя и свое положение. И в их колонии так было со всеми — лишенные личности дети взрастали солдатами. Воинами — теми, кто стоял в тени за верхушкой и обеспечивал ей надежный тыл. Теми, кто своими руками вершил суд над неугодными их богу людьми. Никаких имен, фамилий и привязанностей. Порядковый номер, высеченный клеймом на коже и одно предназначение — сослужить верную службу, пожертвовав собой ради. Кушина могла бы стать лучшей, но — проебалась. У причины ее смерти были голубые глаза и прекрасная улыбка. У него не было имени, но именно ей он его дал. Кушина, потому что девятая в отряде, потому что яркая, как пламя, потому что верткая, как спираль. Кушина — потому что может бороться, стоит только понять, как. У причины ее смерти были голубые глаза и воспоминания о жизни, где он был свободен. У него на самом деле было имя, но когда-то и очень давно, а там, где они кончали, таких иметь не позволялось. У причины ее смерти были голубые глаза и надежда снова вернуть утраченную волю. Он дал ей имя, надежду и силы сражаться. И он же стал тем, из-за кого ее, босую и беспомощную, пристрелили с расстояния метр в метр. В мире Кушины у жизни не было смысла, потому что одно ее существование и то было бессмысленным. Когда в мозг прокрался детский плачь, Кушину снова закоротило. У причины ее смерти были голубые глаза и точно такие же сейчас смотрели на нее с кроватки, большие, прозрачные и живые. У причины ее смерти были голубые глаза. Точно такие же были у новой причины ее жизни.