Factum Brutum Mortis

      Сырые пальцы тумана окутали весь город, стирая границы домов, делая ветви деревьев незримыми для прохожих, появляющихся и вновь исчезающих в этой молочно-блёклой пелене. Дунай сливался с упавшим на землю небом, высасывающим из почвы эти невесомые капли и распыляющим их на много километров.       Туман моментом осел на её бледной коже и пощекотал нос, когда она вышла из дома. Он маленькими пылинками приклеился к чёрной поверхности большой художественной папки, ручка которой сжималась пальцами, облачёнными в белую ткань перчатки. Подойдя к пешеходному переходу, Виктория оглянулась, удостоверившись, что нежданный автомобиль не появится из мутной вуали. Девушка поправила небольшие поля своей порк-пай и перебежала через дорогу, и стук деревянных оснований её каблучков о брусчатку прозвучал громом на молчаливой пустынной улице. Откуда-то выплыл рогатый трамвай и открыл свои двери, чтобы девушка, поднявшись, оказалась встречена коротким приветствием вагоновожатого и покашливанием пожилого мужчины с отдалённого сиденья, который был погружён в чтение вчерашней газеты. Вагон тронулся после того, как она вложила в мозолистую ладонь вагоновожатого пару монет и опустилась на царапанный лак дерева.       Виктория села вполоборота, чтобы разглядывать за дребезжащим окном нечёткие силуэты города, будто ещё не пробудившегося ото сна. Туман загадочно путался меж зубчиков невысоких заборов и кудряво вился в кустарниках. Многим он дарил вожделенное умиротворение после вчерашней непогоды, но Виктория любила любую погоду, каждое из выражений которой имело собственное очарование и вдохновение. Ей нравилось сидеть у окна в своей квартире, считая прохожих и проезжающие автомобили, слушая подобранную под настроение композицию, лениво льющуюся из граммофона. Звуки классики обычно появлялись в её комнате ранним утром, а джаза — витали вместе с закатными лучами. Иногда Виктория слушала арии из опер, записанные на пластинки, но это было не то... Оперу она любила вживую — такой, когда тебя окружает огромный тёмный зал, где лишь золоченая лепнина и лица близ сидящих людей поблёскивают от огней со сцены, где звуки мощных голосов ударяются о потолок, проникновенно долетая до завороженного слуха зрителей, жадно внимающих каждому моменту прекрасного пения.       Девушка, в общем, отдавала предпочтение живой музыке, но и в этой, записанной на тяжёлую чёрную грампластинку, тоже была своя незабываемая прелесть. Эта уютная нечёткость, редкие помехи, едва слышимое жужжание иглы, которая, кажется, будет скользить по кругу нескончаемо... Хотя, всё же стоит понимать: ничего не заменит живой звук. Это как писать картины — сколько ни старайся, всё равно не выйдет в точности схоже с натурой, идеально созданной Богом или по воле Его, — будь то животное, цветок, человек, скрипка... Внезапно Виктория вспомнила именно этот музыкальный инструмент.       Её приятно удивило то, что Альберт оказался таким же ценителем музыки, каким была она. Но, похоже, он искал везде какой-то смысл и отрицал красоту того, что такового, по его мнению, не имеет. Не везде смысл запрятан где-то в глубине — иногда он плавает на поверхности настолько отчётливо, что мы его не замечаем, пытаясь копать всё дальше и дальше, в надежде найти некую философию. Как в тех росписях на потолке, что показались Альберту пресловутыми: в них отсутствовала любая философия, но смысл, определённо, присутствовал и виднелся настолько чётко, что, не будь этих фресок, интерьеры ресторана играли бы совершенно другими красками. Они только видом своим дополняли, задавая нужное настроение — в этом и ни в чём более их значение, и нельзя отрицать его.       Должно быть, мужчина и её немногословие расценил, как поверхностность, вдруг подумалось ей. Стало неприятно: отчего-то не хотелось казаться глупой в его глазах. Он, наверняка, не понимает, что в молчании суть общения, ведь, если тебе некомфортно находиться с человеком, ни о чём при этом не разговаривая, то, значит, о самом диалоге не может быть и речи. Как можно говорить с кем-то, кто неловко чувствует себя в молчании и судорожно пытается подобрать тему, лишь бы таковое прервать? И вытекает вопрос: к чему вести беседу ни о чём?       Когда молчишь, сидя рядом, ты лучше чувствуешь этого человека, а он — тебя. Он улыбается, и тебе хочется повторить это; он смотрит на звёзды, и ты запрокидываешь голову, а потом поднимаешь вверх руку, коротко объявляя, какое созвездие обнаружил, и остальные слова будут лишними. Такие моменты должны присутствовать в жизни любого: когда воздух не колеблется от слов, когда ты ощущаешь полное воссоединение твоей души и души сидящего рядом, тогда это уже другой диалог — диалог на энергетическом уровне, более проникновенный и чувственный, основанный на прикосновении рук, сплетении взглядов и дыханию в такт. И в такие бесценные моменты сам воздух начинает искриться, весь мир начинает звучать иначе, и ваши мысли, взлетая, соединяются где-то в одной и той же точке вселенской бесконечности.       Скрип тормозов вывел девушку из раздумий. Качнувшись, она поднялась на ноги и, придерживаясь за поручень, прошла к выходу. Она спрыгнула со ступеньки прямиком в лужу, расплескавшую прохладную воду на её туфельки и застывшую бисером на их коже. Где-то за домом, у которого она высадилась, виднелись очертания величественного здания, поблёскивающего своими окнами. Виктория пересекла площадь, обогнув казавшийся совсем зелёным на смутном фоне памятник навеки застывшего в одной позе Шиллера. Девушка взлетела по ступенькам, открыла тяжёлую деревянную дверь и ступила в гулкий зал, отряхивая росу с плаща.       Во время занятий Виктория ощущала полное умиротворение, несмотря на то, что рядом разносились шепотки студентов и замечания профессора. Сжав шершавую поверхность палитры измазанными пальцами, она водила послушной кистью по холсту, и натюрморт, стоящий у стены, своеобразно отображался перед ней. Девушка любила добавлять в работы что-то своё: будь то выпавший из букета сухой листик, переливающийся золотом браслет на руке или ветвь дуба, спрятанная где-то за листвой. Так, расположившееся рядом с усыпанным лепниной горшком яблоко, на котором свет из окна блестел пасмурностью, у девушки стало сиять солнцем, а замершая стрелка настольных часов глубокого бурого цвета с чёрными прожилками смазалась в движении, словно подчёркивая, что время не останавливается никогда. Виктория решила изобразить циферблат римским, где особо чётко выделялась четвёрка, написанная устаревшим способом — IIII. В этом девушка видела симметрию с VIII и неизменную связь с древностью, будто указывающую о значении прошлого.       Время для Виктории застыло, как те самые часы напротив её мольберта, и очнулась она только тогда, когда по окнам забарабанил дождь. Кисть была вымыта в стеклянной банке, наполненной доселе чистой водой, где образовалось распушающееся зеленоватое облако, оттенком похожее на платье Виктории. Девушка поднялась с невысокого табурета, подошла к огромному окну и, положив пальцы на потрескавшуюся перекладину, принялась наблюдать, как туманные громадины с каждой летящей на них небесной каплей всё больше приковались к земле. Плохой из-за бывалого тумана обзор остался таким же, теперь сменившись обрушившимся стеной ливнем.       Девушка, вздохнув, провела пальцами по стеклу, представив, что трогает дождь, будто пытаясь усмирить его, не стремиться так неистово застать врасплох людей, чьи сухие зонты в спокойствие остались дома. Отвернувшись, она направилась к своему месту, к своей работе и принялась намешивать масляные краски, яркостью своего вида перебивающие любое ненастье. Внезапно палитра соскользнула с ладони, когда Виктория, дёрнувшая ею, вздрогнула от прозвучавшего раската грома. Охнув, девушка наклонилась и отлепила палитру от пола — теперь на тёмном паркете образовался рельеф цветастого недоразумения. Выпрямившись, Виктория оглянулась в поисках тряпки, но наткнулась на неодобрительный взгляд скрестившего на груди руки профессора, сурово возвысившегося прямо над ней.       — Дюваль, — не оборачиваясь, произнёс он, — сделайте одолжение, помогите фройлейн Виктории устранить это безобразие.       Где-то неподалеку неуклюже скрипнул табурет, и высокий худощавый юноша оказался рядом с преподавателем, и его чёрные волосы вьющимся нимбом взмыли вверх, когда он резко присел. Выуженная одним молниеносным движением из кармана брюк тряпка через момент оказалась прижата тонкими юношескими пальцами к полу. Пара пасов туда-обратно — и краска исчезла с поверхности; только небольшой маслянистый отлив слегка выделялся своим отсветом.       — Merci beaucoup, Jean, — тихо поблагодарила девушка, на что юноша, смутившись, пробормотал «s’il vous plaît» и забавно шмыгнул крупным горбатым носом, а потом вскочил на ноги, улыбнулся и скрылся за мольбертом.       Губы Виктории тронула невесомая полуулыбка, и она опустила взгляд на измазанную интересными разводами палитру, которую тут же коснулся ворс кисти, явно что-то замысливший.       Занятие пролетело быстро, студенты один за другим уже скрывались за дверью, желая преподавателю хорошего дня. А Виктория, рассматривающая свои измазанные ладони, так и не преступила собирать вещи.       — Вам помочь? — внезапно профессор оказался рядом с девушкой.       Виктория уже хотела было отказать, заявив, что никуда не спешит, но увидела, как мужские руки принялись собирать её кисти.       — Благодарю, профессор Мейер, но не стоило бы...       — Никаких возражений, Виктория, — его серые глаза, обрамлённые благородными морщинками, устремились на неё. — Мой рабочий день закончился, и я хотел бы побеседовать с Вами.       — Разумеется, профессор, — кивнула она и, спохватившись, принялась собирать тюбики с красками.       Когда мольберт и табуреты были отставлены, а кисти, краски и работа — убраны, Виктория, взявшая с вешалки свой плащ, была пропущена вперёд преподавателем, открывшим дверь.       — Вы не против, если наш разговор пройдёт где-то за пределами Академии? — поинтересовался Мейер, когда они спускались по мраморной лестнице вниз в вестибюль.       — Так будет даже лучше, — согласилась Виктория.       Они доехали на автомобиле профессора, рьяно работающим дворниками, смахивающими непрекращающиеся водные потоки, до ближайшего кафе. Они, прятавшиеся под профессорским зонтом, пробежали через тротуар и вошли в помещение. Стало тепло и сухо. Через минуту заказ был сделан, а столик у окна — занят, и девушка смотрела, как за стеклом, покрывшемся рябью, очертания зданий напротив словно стремились вниз вместе с буйным течением.       — Виктория, — тёплая жилистая ладонь коснулась её тонкого запястья. — Вы всё мечтаете?       — Наблюдаю, — улыбающийся взор обратился на лицо, светившееся благородной старостью.       Мужчина одёрнул рукав охрового пиджака, и в его глазах появились весёлые искорки.       — Вы прячете в своих работах всяческие загадки?       — Это так заметно? — сдвинула брови к переносице девушка.       — Нет, я просто наблюдательный. На самом деле, такой приём используют далеко не все студенты, но Вы старше, а в плане мироощущения — значительно.       Она внимала его словам, затаив дыхание и нетерпеливо ожидая продолжения.       — Вы концентрируетесь на деталях, которые, обычно, кажутся малозначительными. Вы показываете людям непривычный мир, не используя технику сюрреализма — в этом и заключается Ваш стиль.       — Не думаю, что мои работы написаны столь сильно...       — Я знаю, о чём говорю, — мягко перебил её Мейер. — И это отнюдь не лесть. После совещания деканата мы приняли решение отправить Ваши работы в Париж с выставкой, если, конечно, Вы не имеете никаких возражений.       Виктория растерялась, недоверчиво уставившись на преподавателя, при этом задумавшись — а не ослышалась ли она? Не приняла ли желаемое за действительное?       — Когда? — выдохнула она, не подобрав нужных слов.       — После написания выпускных работ, разумеется. Скажу более, сам директор галереи «М» выразил желание представить там Ваше творчество, — гордо произнёс Мейер, тем самым отбросив все её сомнения и заставив нежное лицо засиять нескрываемым ликованием.       — Профессор! — воскликнула Виктория и, вскочив с кресла, наклонилась через стол, заключая седого мужчину в крепкие благодарные объятия. — Спасибо! Спасибо! Спасибо!       Он неловко погладил её по спине и отстранил от себя, мягко взяв за плечи, а потом заглянул в глаза.       — Никогда не останавливайтесь на достигнутом, Вира, что бы ни произошло, — назидательно посоветовал он. — И это касается не только искусства.       Кивающая, девушка не могла стереть улыбку с лица и, чтобы отвлечься от безграничной радости, так внезапно нахлынувшей на неё, отошла за кофе к прилавку. Виктория приподняла чашку и тут же её отставила, чуть не обжегшись. Потом, припомнив про перчатки, потянулась в сумку, откуда одна из них тотчас выпала, ударившись о пол, заставив девушку нагнуться, чтобы через мгновение снова выпрямиться, услышав голос:       — Полагаю, это Ваше.       Её белая тканевая перчатка покоилась на чёрной кожаной и тут же была забрана, и слова благодарности уже готовы были сорваться с уст девушки, как она подняла тёмно-карие очи.       — Альберт? — удивилась она, только потом обнаружив, что назвала его по имени.       — Какая неожиданная встреча, Виктория, — подняв брови, произнёс знакомый.       — Что Вы тут делаете? — зачем-то спросила она и тут же себя мысленно одёрнула.       — То же, что и Вы: пришёл за пирожными, — усмехнулся он, а потом бросил взгляд на столик, за которым сидел солидный мужчина. — Вижу, Вы здесь не одна.       — Верно, — девушка проследила за его взглядом.       Шриттель прищурился, рассматривая профессора, а потом вновь повернул голову к Виктории.       — Позвольте, я помогу Вам, — проговорил он и, не дав девушке ответить, взял с прилавка чашку кофе и блюдце с десертом.       Виктория немедля схватила чай, заказанный профессором, и последовала за Альбертом, который уже опустил всё то, что нёс, на блестящую поверхность стола.       — Благодарю, — молвил Мейер, когда Виктория поставила перед ним чай и замерла в неуверенности. — Ваш знакомый? — бросил короткий взгляд на Альберта.       — Да...       — Шриттель, — холодно представился мужчина, сняв перчатку и протянув руку.       Преподаватель поднялся с кресла, не отрывая глаз от серо-голубого взгляда, а потом пожал бледную ладонь и отрывисто произнёс:       — Очень рад.       Виктория почувствовала, как накалился воздух, когда мужчины, разорвав рукопожатие, стояли друг напротив друга, сцепившись взорами.       — Не составите нам компанию, герр Шриттель? — Виктория решилась прервать молчание.       — Не думаю, — сардонически улыбнулся он, коротко глянув на девушку. — До свидания.       Когда Виктория опустилась в кресло, входная дверь кафе уже захлопнулась, а фигура, поправляющая кожаный ворот плаща, смазано виднелась за стеклом.       — Давно Вы знакомы? — поинтересовалась она у преподавателя, который сохранял нахмуренное безмолвие, поглаживая короткую бороду. — Профессор Мейер?       Он медленно посмотрел на неё, а потом, поднеся дымящуюся чашку к губам, сделал душистый глоток и выговорил:       — Мы с ним встречались пару раз.       — Он так смотрел на Вас...       — Думаю, он пытался вспомнить, кто я такой, — предположил пожилой мужчина, а потом вдруг подмигнул. — Или приревновал.       Виктория смутилась и тут же принялась греть руки, обхватив ладонями фарфор чашки.       — Вы подмечаете то, что другие не видят, и это — основная черта Вашего таланта, — внезапно изрёк Мейер. — Всегда направляйте его в нужное русло...       Виктория предалась размышлениям, рассматривая расплывчатые очертания своего лица в оконном стекле, за которым улицу убаюкивал ливень. Отчего-то Альберт покинул кондитерскую, так и не купив желаемые пирожные...