Factum Brutum Mortis

      Желтоватый бумажный лист расцветал яркими и приглушенными штрихами, которые складывались в единое изображение. Позади слышался звук фонтана, а капли, летящие в разные стороны, попадали мелкими крапинками на её пудрово-розовое платье. Но ей было всё равно — она была полностью погружена в работу. Карандаш слегка зажимался меж белыми зубками, когда брови задумчиво сводились к переносице, а потом на замену ему приходил сигаретный фильтр, на котором был виден след помады, цветом своим напоминающий нежные пионы, кустившиеся напротив, что уже медленно распушали свои лепестки. Появилась ещё пара штрихов, и кисть замерла, и девушка скептически посмотрела на свой набросок, а потом поднесла сигарету к губам, затянулась и, немного ссутулив спину, шумно выпустила дым. Затем затушила, выбросила, захлопнула небольшой альбом и, слегка щурясь, подняла глаза, тотчас наткнувшись взглядом на знакомую фигуру, облитую солнечным светом.       — Добрый день, Виктория, — произнёс Альберт, когда подошёл к ней, слегка кивнувшей. — Я опоздал?       — Я пришла немного раньше, — девушка чуть приподняла небольшой альбом. — Решила порисовать.       — Что рисуете?       — Человеко-машину.       — Можно ли мне взглянуть?       Виктория принялась быстро перелистывать страницы, мелькая набросками и эскизами, которых Альберт, к сожалению, не сумел разглядеть. Рука её замерла, и тогда на мужчину посмотрела именно та женщина-машина из кинофильма, по памяти воспроизведённая на листке. Точь-в-точь.       — Удивительная техника, — он поднял изумлённый взгляд на девушку.       — Верьте или нет, но я половину ночи не спала, думая о фильме, — усмехнулась она.       — И что же надумали?       — Это слишком долго объяснять... Может, пройдёмся? — она под удивлённый взгляд вонзила в свой пучок карандаш. — На ходу мне удобнее формулировать мысли.       Он подал ей руку, чтобы помочь подняться с шершавого мрамора, и они вошли в городской парк Вены, который встретил их благоухающим дыханием весны и свежей тенистостью прохлады. Аллеи расступались перед ними, а ветви их бросали замысловатые тени на тропинки и дороги. Где-то в отдалённом озере плескались утки.       — Вам так понравился фильм? — поинтересовался тогда мужчина.       — Он очень красивый, к тому же, дал пищу для размышлений. Вы часто его пересматриваете?       — Нет, стараюсь как можно реже.       — Ну, — покачала она головой, изогнув бровь, — хорошего понемногу.       Потом она что-то воодушевлённо рассказывала, кажется, о том же кинофильме, но Альберт совершенно не вникал в смысл, а лишь слушал её голос, сливающийся с переливистым щебетом птиц.       — Пионы рано начали цвести в этом году... — Виктория резко соскочила с темы, заставив мужчину опомниться.       — Погода благоприятная, — пожал он плечами, заведя руки за спину.       — Мне кажется, что не только из-за этого... Они решили отцвести раньше, будто чувствуя что-то...       — Что, например?       — Не имею ни малейшего понятия... Хотя... — она задумалась. — Быть может, они знают, что нас ожидает? Чувствуют через химические соединения в земле, с колебаниями литосферных плит.       Она умолкла, остановилась, закрыла глаза и вдохнула запах просыпающийся травы, листвы и цветов, и грудь её приподнялась, и она выдохнула весенней теплотой.       — Я так люблю пионы... — Виктория распахнула глаза и обнаружила, что Альберт стоит напротив. — Они напоминают мне нечто родное, гармоничное и сбалансированное, но отчего-то кажутся неприкосновенными...       Шриттель решил ничего не говорить, а лишь задумчиво предложил ей локоть, за которого она мягко ухватилась, и ей это показалось неумолимо привычным — будто так было и должно было быть всегда.       Странная она, очень странная — тем временем подумал Альберт, глянув на неё, рассматривающую потемневшие от неминуемого времени памятники знаменитым писателям, поэтам, художникам... А ей казалось, что они наблюдают за прохожими из года в год, видят их эмоции, слышат их чувства. Виктория считала, что любой деятель великого искусства, когда создаёт или исполняет что-то, вкладывает в это частичку своей души, и оттого произведения эти продолжают жить даже после смерти творца. Девушке внезапно захотелось дотронуться до одной из скульптур, приложиться к шершавой поверхности каменных одежд ухом, услышать биение сердца и почувствовать дыхание, которое обязательно должно неуловимо пошевелить волосы на её макушке. Ладонь неощутимо соскользнула с белой ткани его пиджака, и девушка подошла к одной из статуй. Остановившись, Виктория вскинула голову и словила мраморный взгляд, а потом протянула руку и коснулась рельефа твёрдого длинного плаща. Подушечки её пальцев порхнули вбок, опустившись на высеченную руку. Альберт стоял позади и вопросительно наблюдал за её действиями.       — Вот, дотроньтесь... — прошептала она, не оборачиваясь и тут же поймала его ладонь и приложила к камню, неощутимо прижав своей. — Камень тёплый, чувствуете? Будто живой...       Он же недоуменно уставился на её миниатюрную, такую правильную ладонь, чувствуя ту на своей, более крупной. Альберт мотнул головой, разгоняя непрошеные мысли, будто обретшие материальную форму и нещадно напавшие на его голову.       — Так ведь погода тёплая, — равнодушно бросил он, поспешно вытаскивая свою кисть из-под её.       Она повернула голову в его сторону, а потом прислонилась ухом к камню, прикрыв трепещущие веки. Как ни удивительно, но это ему не показалось нелепым, и он не хотел даже отпустить насмешливый комментарий. Альберт рассматривал её лицо, выражающее какую-то вдохновлённую трогательность; наблюдал, как волосы будто начинали светиться изнутри, стоило на них упасть солнечным зайчикам; улавливал, как она задерживала воздух в груди.       — Слышу, — тихо сказала, открыв глаза и отстранившись.       — Вибрации от дороги или от ветра... — пробормотал, но это было услышано.       — Какой же Вы скептик, — театрально цокнула языком.       — Я не скептик, это Вы — мечтатель.       — Неужели это плохо?       Альберт пожал плечами, и они вновь двинулись вниз по аллее. Неверное, это не плохо, но это было непривычно: он впервые повстречался с подобной моделью поведения и, откровенно говоря, пребывал в некотором замешательстве. Виктория так спокойно и непринуждённо вела себя при нём, разговаривала, словно они знакомы, как минимум, всю жизнь.       — Сегодня в парке так немноголюдно, — отметила Виктория. — А вроде выходной.       — Быть может, другие парки переполнены, — предположил мужчина. — Но зато легче дышится нам.       — Но в таком уединении иногда кажется, что за нами следят.       — Бросьте. Кому это надо?       — Не знаю... — голос её неожиданно сорвался на крик, и она вцепилась в рукав мужского пиджака.       Из полуголых кустов, громко лая, враз выпрыгнула огромная овчарка и подбежала к ним. Виктория, зажмурившись, уткнулась лицом в плечо Альберта и прижалась к его телу. Он же шикнул на собаку, и она сию же секунду, умолкнув, села на землю. Хвост её метался из стороны в сторону, поднимая пыль; подрагивающий от дыхания язык был высунут, а янтарные глаза смотрели прямо на Альберта, который провёл рукой по девичьему плечу и, усмехнувшись, прошептал ей на ухо:       — Вас уже съели, Виктория. Можете открывать глаза.       Она вздрогнула и оторвала голову от его пиджака, и взгляд её опустился на смирную овчарку, которую мужчина, наклонившись, погладил.       — Чего ты ругаешься? — улыбнулся он, всё ещё теребя блестящую шерсть.       Девушка неуверенно протянула руку, дотронувшись до большого ушка, но тут же её отдернула, услышав возглас.       — Ох, герр, фройляйн! — к ним подбежал запыхавшийся мужчина в чёрных очках и пальто. — Я надеюсь, он не предоставил вам неудобств?       Альберт выпрямился, сцепил ладони за спиной, а потом глянул на мужчину, пристёгивающего к ошейнику кожаный поводок.       — Нет, что Вы. У Вас просто очаровательный пёс, — отрывисто проговорил Шриттель и улыбнулся. — Надеюсь, он больше не убежит.       — Нет, конечно, нет, — затараторил тот мужчина, отступил два шага назад, а потом крутанулся на каблуках и ушёл.       — Вы хорошо ладите с животными, — Виктория поправила выбившуюся из причёски прядь за ухо. — Вы любите собак?       — Чем лучше я узнаю людей, тем больше люблю собак, — его лицо выразило усмешку. — Не помню, кто именно сказал эту фразу... Она вполне рациональна.       Девушка укоризненно взглянула на него, а потом всё же улыбнулась.       — Я люблю животных. Но очень боюсь...       — Кого, например?       — Собак, лошадей... — протянула она. — Я ими восхищаюсь, но боюсь до мурашек. В детстве родители меня даже брали на верховую езду... А Вы умеете ездить верхом?       — Да, умею. Но это было давно... Не знаю, выдержит ли сейчас моя спина подобной нагрузки, — с грустной насмешкой признался он. — Быть может, стоит попробовать вновь, но, увы, время не позволяет.       Сказал — и не понял зачем. Просто само вырвалось — будто с дуновением ветра. Такое бестолковое и бессмысленное, абсолютно ненужное. Он, в общем, не любил рассказывать о себе, не любил, когда другие знают больше, чем надо. Он просто не доверял — или не хотел доверять. Да и зачем? Но вот, сейчас его что-то дёрнуло за язык упомянуть о своём возрасте — одной из самых болезненных тем. Может, ей и вовсе неинтересно. Но Виктория натянула уголки губ и молвила:       — Если решитесь... Было бы здорово, если позовёте и меня. Надо... бороться со своими страхами, — и эта фраза смела его сомнения, растворяя их в воздухе.       Девушка свернула с тропинки, заметив озеро, поблёскивающее золотисто-платиновой рябью, а потом опустилась на мягкую, ещё не до конца позеленевшую траву. Оперевшись руками сзади, Виктория посмотрела на замершего Альберта и в немом жесте предложила ему опуститься рядом.       — Вам идёт белый цвет, — вглядываясь куда-то вдаль, произнесла она.       — А, — он глянул на свой пиджак, — наверное... Но спасибо.       — Этот цвет напоминает мне о чистоте и прощении. А ещё о лебедях и балете, — на её щеках появились впадинки, когда губы растянулись в смущённой полуулыбке.       — Вам всё о чём-то напоминает? — поинтересовался он, подняв брови.       — Скорее всего... — она вытянула ноги и поправила ткань платья, слегка задравшубся и оголившую её коленки.       Альберт тут же, словно стеснительно, но неохотно отвёл взгляд.       — Иногда я просто смотрю на озеро и представляю, что это тоже отдельный мир со своими правилами и порядком. Но что тогда море? А океан? Зачем они такие большие — это же разделяет тех, кто живёт, например, в Англии от тех, кто существует в Америке. А есть же американцы, способные сделать англичан счастливыми — и наоборот, но они, быть может, никогда не встретятся, так как между ними простирается огромное бессовестное водное пространство. Но когда забылись и возжелали, попытавшись переплыть это расстояние на «Титанике», то что произошло? И ведь они плыли, и веселились, позабыв и не желая думать о том, что почти каждый из них умрёт...       — Это потопление, скорее всего, было запланированным.       — Думаете? Может, это — судьба? — её взгляд упал на его лицо, по которому задумчиво скользили блики и тени. — Мне судьба напоминает гобелен: всё было начерчено Богом заранее, и каждый виток — отдельная жизнь, и проходит она так, как должна, чтобы сложилась полная картина мира. И у каждого на этой земле есть предназначение, и каждый делает именно то, что должен был сделать в определённый момент... Que sera...       — Так уж сложилось, что я не всегда верю в судьбу и считаю людей строителями таковой. Некоторые — разрушают, другие — возводят. Но каждый получает то, что заслуживает — рано или поздно.       — А как это заслужить?       — Достойное — работать над собой. Каждый день стремиться к великому — как Вы тогда сказали про мои усы, — он улыбнулся. — А те, кто бездействует — получают ничего. И сразу выясняется отсутствие смысла, которое непременно должно быть откинуто прочь.       — Но в каждом человеке есть смысл.       Он бы поспорил, но счёл нужным промолчать. Да и к чему спорить с убеждённой фаталисткой? Пусть каждый останется при своём мнении и мироощущении.       Альберт помог ей подняться, чтобы продолжить прогулку. Где-то вдалеке мелькал неработающий фонтан, и Виктория опустилась на парапет, а потом вытащила откуда-то помаду и, склонившись над водой, посмотрела на своё нечёткое отражение. Альберт присел рядом, наблюдая, как бледновато-розовый заострённый кончик помады касается её губ — как те становятся понемного насыщеннее с каждым плавным движением. Когда девушка, наконец, заметила, что за ней наблюдают, то случайно раскрыла пальцы, и послышался звук воды, и помада медленно пошла ко дну.       — Ну вот, — вздохнула Виктория и посмотрела на Альбера. — Так всегда.       Он рассмеялся, за что тотчас был опрыскан прохладными каплями. Мужчина поднял на девушку мрачный взгляд, а она прижала ладонь к губам, расширив глаза и отодвинувшись. Он немного потерял себя, когда медленно погрузил свою кисть в воду, чувствуя, как охватывается ею кожа, а потом резко вытянул, и на сей раз брызги полетели на девушку. Альберт очнулся лишь тогда, когда она рассмеялась, и понял, что такого поведения себе ещё доселе не позволял. Но, кажется, Викторию это совершенно не обидело, а только позабавило, и он внутренне, с облегчением выдохнул. Так странно осознавать, что он кажется смешным, а главное — тоже не обидно. И это отчего-то именно здесь и сейчас поднимало настроение.       — У Вас есть монета?       — Есть, а что?       — Давайте вместе бросим её в воду, чтобы однажды вновь сюда вернуться.       Он достал монетку, подкинул её и поймал.       — Но Вы и так можете прийти сюда в любой день. Да и я, впрочем, тоже, наверное, смогу...       — Для того, чтобы мы явились сюда вместе. Может, завтра, а может, через много-много лет... А может, и в следующей жизни — как знать.       Вряд ли люди будут жить повторно — по крайней мере, на этой планете, думал он, когда она перевернула его кулак, зажимающий монету, и раскрыла его собственные пальцы, переплетая со своими.       — А теперь я считаю до трёх, и мы расцепляем ладони, — она почувствовала, как на мгновение его хватка усилилась, а потом вновь ослабла. Принялась раскачивать их руки в такт счёта. — Un... Deux... Trois...       Их ладони взмыли вверх, едва ли расцепившись, но это оказалось достаточным, чтобы крутящаяся монетка, сверкнув, канула в воду. Альберт опустил взгляд, вновь сжал тонкие пальцы и положил на своё колено, но потом, быстро очувствовавшись, освободил и резко — даже резче, чем надо было — вскочил на ноги.       После они устроились рядышком на скамейке, и Виктория открыла альбом, до этого прижимаемый локтем к изящной талии. Она изъяла из пучка карандаш, а вместе с ним оттуда выбралось и несколько прядей, напомнившие Альберту видом своим небольшие пружинки. Девушка принялась рисовать, и карандаш с отточенной уверенностью бегал по матовой поверхности, и Альберт уже мог видеть там очертания статуи, на самом деле стоящей напротив, колючие ветви, её обрамляющие, сухие тени, падающие на землю. От мужчины вновь ускользнул счёт времени, пока они так сидели, вслушиваясь в скрежет карандаша и в отрывистые переговоры птиц. Когда солнце принялось лениво закатываться за горизонт, разукрашивая небо в тёплые тона, подстать тону платья Виктории, сама Виктория перестала рисовать, закрыла и отложила альбом, а потом вдруг нерешительно опустила голову на плечо Альберта, который придвинулся ближе, обозначив тем самым, что он не имеет ничего против этого. Две пары глаз — голубые и тёмно-тёмно карие — были обращены на небесное воспламенение, а после — и на затухание.       — Вы не против отужинать со мною вместе? — предложил мужчина и почувствовал, как облегчилось его плечо — исчезла эта приятная тяжесть её головы.       — Было бы здорово, — ответила она. — Мы прогуляли обед.       Провожатыми до выхода из парка для них стали загоревшиеся фонари и появляющиеся одна за другой звёзды. Стоило им подойти к автомобилю, как Альберт открыл переднюю дверцу, предлагая девушке сесть. Она помедлила, но всё же опустилась на мягкое сиденье, и тогда мужчина, закрыв дверь, обошёл автомобиль и уселся за руль.       — Да, сегодня я — Ваш шофёр, — слегка улыбнулся он, заводя мотор. — Вы не имеете ничего против, надеюсь?       — Нет, что Вы, — усмехнулась она, а он обхватил тонкий руль, и автомобиль тронулся.       Ужин проходил сказочно, — впрочем, как и пролетел весь день. Официанты мелькали между столиками с серебряными подносами на раскрытых ладонях, звучала музыка, висела полутень, отражаясь в её бокале, что был наполнен белым вином. Виктории очень понравилось чувство юмора Альберта: немного язвительное, порою — завуалированное. Но сам он был очень учтивым и любезным. Ей нравилось, очень нравилось. Она наслаждалась, забыв о проблемах, смеясь над его комментариями, а иногда — заслушиваясь его речью.       — Как же Вы хорошо говорите, — неосознанно произнесла девушка, когда внимала его рассуждениям о поэзии. — Вы точно архитектор, а не актёр?       — Точно — архитектор, — усмехнулся он. — А Вас чьи стихи затягивают?       — Оставили незабываемое впечатление «Les Fleurs du mal» de Charles Baudelaire... Но самое любимое — другое... Эта поэзия может показаться немного... острой, слишком ритмичной...       — Заинтриговали. Кто же этот талант, что для Вас смог перегнать Бодлера?       — Маяковский...       — Он — поляк?       — Русский, — поправила Виктория.       — Позвольте, но где же Вы нашли перевод?       — Мне переводил один мой... друг, — улыбнулась Виктория. — Преподаватель, точнее... Он работал в России ещё до революции, и мы... наша семья... мы с ним очень дружны.       — Расскажете отрывок? Девушка прикрыла глаза, и лицо её выразило задумчивость.       — Так... Какой бы Вам... А! — пыталась подобрать она, а потом решилась:

Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметённый карнавал растреплет страницы моих книжек...

      Она улыбнулась:       — По-немецки звучит немного... криво.       — Но суть я уловил.       — Это он писал любимой женщине... В письме. Там достаточно длинное послание...       — Вы знаете французский? — перевёл тему.       — Ах, да, немного... По правде, она прочла все «Цветы Зла» на языке оригинала, но поразмыслила, что это Альберту знать необязательно.       — Этот преподаватель... Он — француз, — заключила Виктория.       — Чайковский, Маяковский... Весьма неожиданно, — он хмыкнул, потерев подбородок. — Однако, Вы, я гляжу, увлекаетесь российской культурой?       — Я увлекаюсь культурой очень многих стран, — отрезала она, но потом смягчилась, дивившись самой себе.       Она пригубила вино, спрятав собственное смущение за прозрачными гранями бокала. Невероятная идея заселилась в голове, и девушка, будто не отдавая себе отчёта, переложила тканевую салфетку со своих колен на стол и поднялась со стула. Провожаемая взглядом Альберта, выразившим вопрос на мгновение, она направилась к музыкантам, и произведение, ими исполняемое, неровно стихло. Виктория, склонившись, шепнула что-то пианисту, который сию же секунду освободил ей место, и она села за фортепиано. Зал ресторана наполнился баритонными нотами, постепенно дополняющимися высокими, и они переливались в загадочном миноре, медлительно перекликаясь меж собой. Её пальцы нежно гладили чёрные клавиши, соскальзывали на белые, и соло заиграло быстрым мажорным темпом, а затем вновь стихло, переходя с низких тонов к высоким и — наоборот. Музыка прекратила, и заключающая нота ещё долго вибрировала низким эхом в душистом, ароматном воздухе.       — О каких Ваших дарованиях я ещё не осведомлён? — наигранно-возмущённо спросил Альберт, когда, несколько смутившаяся и оттого прячущая взгляд Виктория, поправив платье, опустилась на стул. Пожала плечами. — Как раз Чайковский, полагаю?       — Да, Souvenir de Hapsal. А Вы владеете фортепиано?       Он утвердительно кивнул:       — Даже пытался написать что-то своё.       — И как?       — Никак, — усмехнулся кончиком губ. — Забросил.       — Жаль...       — Почему же?       — Хотелось бы послушать... Вы, вижу, действительно творческий человек. Я считаю, у Вас вышло бы нечто особенное.       Ему прельстил этот комментарий. Но ведь это была лишь лесть? А сыграла она волшебно... Неужели для него? Или просто вновь как бы самоутверждалась? И эти французские слова, добавляемые в её речь, — может, она из Франции? Но, в таком случае, её немецкий для француженки непривычно хорош. Нет, вряд ли Виктория оттуда: жители Франции чтят свою историю и принципиально, когда позволяет момент, разговаривают только на своём языке. Да и внешность у неё не то, чтобы совсем немецкая, но и на французскую также не тянет. Может, как-то осторожно он вытянет из неё, что же это за страна такая — её Родина?       На улице было свежо, но после тёплого помещения казалось, что даже прохладно. Рассыпчатый свет упал на лицо девушки, когда она замерла.       — Вам не холодно? — спросил Альберт.       — Не холодно, — улыбнулась в ответ. — Что ж... Я, должно быть, уже потихоньку выдвинусь к дому.       — Он недалеко? Я мог бы...       — Нет, совсем рядышком, — мягко перебила его. — Так что я доберусь как-нибудь.       — Вам не кажется, что идти до дома в одиночестве в такое время суток — небезопасно? — он шагнул к ней.       — Я всегда ношу с собой перочинный ножик, — прошептала она, подняв голову и встретившись с ним взглядом.       — И где же Вы его храните? — сардонически приподнял брови.       — Лучше Вам этого не знать.       Виктория опустила руку на его пиджак и провела по лацкану, а потом отошла назад. По его телу пробежало томлённое волнение.       — Вы любите оперу? — на выдохе молвил он.       — А кто её не любит?       — Как Вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться у Венской оперы?       — Так, а какое завтра число... — полувопросительно пробормотала она, обратившись скорее к себе, нежели к мужчине.       — Седьмое марта, — подсказал Альберт, и девушка растерянно воззрилась на него.       — Ох, сожалею, но... я завтра никак.       — Как насчёт вечера? — Виктория отрицательно покачала головой на этот его вопрос. — Это как раз по поводу тех самых... неприятностей?       — Какой Вы проницательный, — она бросила взгляд на наручные часы. — Боже, сколько времени! — вновь подняла глаза на него. — День выдался вправду добрым. Альберт, спасибо Вам за прогулку, за ужин и за то, что с Вами можно не играть словами.       Он изумлённо посмотрел на неё: не играть словами? А она уверена, что не делает этого?       — Увидимся там, у здания оперы, во вторник? — предложила Виктория.       — Разумеется.       И она вышла из-под этого незримого купола света фонаря, и развернулась, позволяя ночной мгле всё больше разъедать её силуэт, но вскоре — обернулась, подняв руку и, вероятно, улыбнувшись — на прощание. Альберт порывисто пригладил волосы назад и ушёл, и осознал, что, хоть ситуация и начала проясняться, но ничего определённого выяснить он так и не смог...