Factum Brutum Mortis

      В небе зависла тёмная ночь, созерцающая своими многочисленными сверкающими глазами на землю. Когда Альберт проводил Викторию до парадного входа, ей чудилось, что все звёзды смотрят исключительно на них, и эти мысли вызывали какой-то детский восторг, внутреннее ликование. Виктории казалось, что она настолько лёгкая; будто стоит чуть подпрыгнуть — и она непременно взлетит, поэтому идея, пришедшая ей в голову, не казалась уже какой-то неправильной, неестественной.       Сделав шаг к мужчине, смело вздёрнув подбородок и посмотрев в его глаза, Виктория предложила всё же с какой-то совершенно несвойственной для неё робостью, которую не сумела скрыть даже под деланной чопорностью с толикой высокомерия:       — Хотите... на чай зайти?       Альберт сглотнул, услышав это, и увидел, как пытается скрыться от его взора в тусклом свете фонаря лёгкий румянец, что с нежностью тронул её щёки. Но через секунду мужское лицо приобрело какое-то разочарованное выражение.       — Что такое? — быстро моргнув, спросила она.       — Завтра ранним утром я должен выехать в другой город, а вернусь только поздним вечером.       — Значит, завтра я Вас не увижу? — немного грустно молвила она, сведя брови, приподняв их, а Альберт, в подтверждении её слов, качнул головой. — Как жаль...       — Полагаю, послезавтра смогу к Вам заехать. Где-то около часа дня. Конечно, если Вам будет удобен такой расклад, — сказал он, и девушка тут же улыбнулась. — Вы ведь покажете мне свои работы?       — Безусловно. У меня, как раз, свободный день намечается. Я решила не ходить на этой неделе в Академию. Простите за излишнее любопытство, но что это за дела? Какой-то проект?       — Можно и так сказать, — Альберт расправил плечи и завёл руки за спину. — Всё пройдёт хорошо — я даже не сомневаюсь.       — Вы такой самоуверенный, Ал...       — Что ж, могу с уверенностью заявить, что это только одно из моих лучших качеств... Ви.       — Ви? — удивилась девушка. — Так меня ещё не называли.       — Как и меня — «Ал».       — А мне, знаете ли, нравится. Созвучно с Vie.       — Вот и мне — нравится, — Альберт слегка натянул уголки губ в полуулыбке, смотря на девушку.       — Говорят, Ваше имя символизирует движение и упорство, — вдруг оповестила Виктория. — Внутреннее благородство. Белый цвет. А в «Ал» эта «л» звучит, как в «li»... — она осеклась, так и не договорив слово, и захватила в плен зубок нижнюю губу. Подняла глаза. — Я буду иногда Вас так называть, Вы не возражаете?       — Никак нет. А Вы не возражаете?       — Ни в коем случае.       — Вот и решили.       — Точно.       Она стояла в неуверенности, а потом поднялась на носочки и запечатлела лёгкий поцелуй в уголке его губ.       — До послезавтра!       Он улыбнулся, смотря, как Виктория, оглядываясь, поднималась по лестнице, и поднял правую руку, но, безусловно, махать не стал.

***

      Ровно в час пополудни девушка, выглянув в окно, увидела его, выходящего из автомобиля, и тотчас побежала к двери, пролетела по лестнице, оказалась на небольшом крыльце, а через несколько мгновений — замерла рядом с ним.       — Я скучала, — вместо приветствия выдохнула она, приложив руку к резко вздымающейся груди.       Он улыбнулся, заключил её прохладную ладонь в свою и поднёс к губам, немного согрев лёгким поцелуем.       — Мы не виделись всего день.       — Иногда день может длиться намного дольше обычного. В частности тогда, когда наполнен он размышлениями.       — Разве плохо — размышлять?       — Смотря о чём. Некоторые мысли влекут за собой худшее...       Тень, на мгновение пробежавшая по её лицу, сменилась лучезарным выражением, и девушка схватила мужскую ладонь, потянув к двери.       — У меня прекрасный граммофон! — воскликнула Виктория, буквально тянувшая Альберта за собой по мраморной лестнице. — Особенно хорошо он звучит под кофе с десертом!       — Что ж, грех не проверить это!       Её квартира оказалась просторной и уютной, обставленной чуть ли антикварной мебелью и украшенной невероятными картинами, об имени творца которых мужчина, несомненно, догадывался. Присутствовали и излишества — для определённого социального слоя, разумеется — в виде тканевых обоев, напольных часов из красного дерева и настенных — позолоченных, которые подтвердили его предположения об аристократическом или буржуазном происхождении девушки. Однако ему было всё равно, и мужчина остановился посреди гостиной, озираясь по сторонам и в растерянности не понимая, какую картину начать изучать первой: портрет голубоглазой светловолосой женщины, чем-то напоминающей саму Викторию, пейзаж закатного небосвода, что расстелился над умиротворенной морской гладью, в котором доминировали малиновые оттенки, или же натюрморт, где была изображена красная лягушка, будто бы с изголодавшимся любопытством уставившаяся на сочно-алые помидоры. Лишь потом он заметил то, что Виктория с любопытством наблюдала за ним, прислонившись плечом к дверному проёму.       — Малая часть ото всех моих работ, — она медленно подошла к нему. — Самые любимые.       — Самые гениальные? — решил уточнить Альберт.       — Нет, — покачала головой. — Просто эти холсты хранят наидрагоценнейшие воспоминания — каждый мазок пропитан ими.       — Позвольте, и с чем же у Вас ассоциируется вон та лягушка, которая так плотоядно взирает на помидоры? — усмехнулся мужчина, сложив руки на груди.       — Я очень любила этих самых лягушек. И в один, казалось бы, самый обычный день мама подарила мне ту самую, что на холсте.       — Очаровательно, — фыркнул он. — Это принесло Вам такую радость?       — Да, — вдруг отрезала она. — Кофе?       — Не откажусь.       Она развернулась и последовала к двери, видимо, подразумевая, что он пойдёт следом — мужчина, впрочем, это и сделал.       — У Вас есть кухня? — оказавшись в помещении, залитым ярким светом, удивился он.       — Да, эта квартира довольно просторна и перешла мне от папиной сестры... — начала Виктория, а потом замолкла. — Оу... Вы, должно быть, голодны. Чёрт... Дело в том, что я совсем не умею готовить, посему не использую эту комнату по назначению. Тётушка Марсельез всегда говорила, что готовка не сложнее смешивания красок, но... Но я хорошо делаю только кофе. Посему у меня никогда не водится много еды — только немного чая да разные сорта кофе, — девушка уже встала на носочки, открыв дверцу шкафа и заглядываясь туда.       — Не соглашусь с Вашей тётушкой, — следя за действиями Виктории, проговорил он.       — Да, ведь однажды я пыталась получить нужный оттенок около часа.       — И как? Вышло? — спросил он, и девушка оглянулась, снисходительно кивнув, будто бы иначе быть и не могло, а потом снова потянулась за следующей банкой с кофейными зёрнами. Принюхалась и протянула Альберту:       — Смотрите, этот мне привёз профессор Мейер после поездки в Швейцарию в прошлом месяце. А этот прислал мой один хороший знакомый Джек из Британии! У этого кофе вкус Туманного Альбиона... А вот этот, — она достала очередную банку, открыла, дала послушать аромат, — пришёл из Санкт-Петербурга! Представляете?       — Коммунисты пьют напитки буржуа? Это что-то анормальное.       Виктория, усмехнувшись, пожала плечами и, включив газ, потянулась за джезвой.       — Могу я Вам помочь? — предложил Альберт.       — Я справлюсь, благодарю.       — Что ж, если Вам так угодно... Тогда позволите мне ещё полюбоваться Вашими работами?       — О... Да, разумеется.       Мужчина осмотрел её с головы до ног, отметив, что тёмно-зеленое платье очень хорошо сочетается с оттенком её волос при таком освещении — бледно-жёлтыми полосками, что полупрозрачно просачивались сквозь толстое стекло окна, смешиваясь с некоей полутенистостью комнаты. Он тщательно изучал её картины и не упел прервать мысленный поток восхищений даже тогда, когда услышал приглушённый голос из соседней комнаты:       — Сегодня Шушниг подал в отставку, Вы знали?       — Да, как раз пару дней назад у Фюрера были переговоры... — он хмыкнул и прошёл на кухню, сложив руки на груди и наблюдая, как Виктория сосредоточенно колдует над туркой. — Во дворце Хофбург. Затем мы рассмотрели некоторые чертежи. Только это конфиденциальная информация, и никто не должен знать. Вам я могу доверять?       Так вот зачем они там присутствовали. Он совместил приятное с полезным, и ей было несколько неприятно осознавать это ещё тогда, будучи в самом дворце, но сейчас стало неприятнее вдвое, потому что она даже не ожидала, что дело его окажется настолько полезным.       — Разумеется, — сдержанно ответила Виктория. — Тем более, не моё всё это дело. Да и рассказывать некому — все подруги давно ликвидированы, — по её лицу пробежала тень улыбки. — Хотя, с Вами я ведь могу поделиться волнениями.       Это прозвучало, скорее, как утверждение, а не вопрос. Он в утверждении моргнул:       — Безусловно.       — Не нравится мне это всё... Новый канцлер призвал не давать сопротивление германским войскам. Проводятся некие махинации, верно? О которых народ не оповещают...       Альберт дёрнул плечом, прислонился им к стене, а потом, задумавшись, посмотрел на Викторию. Что-то в очередной раз перемкнуло в его голове при виде её, при звуке её голоса, складывающегося в подобные рассуждения. Он набрал в лёгкие как можно больше воздуха.       — Мне надо Вам кое-что сообщить. Дело в том, что я...       — Вы, как национал-социалист, считаете Гитлера гением, верно? — продолжила она вместо Альберта. — Я могу высказать своё мнение?       — Конечно, — выдохнув резче, чем хотелось, ответил Альберт то ли на первый вопрос, то ли — на второй.       — Для меня же, не совсем понимающей сути и пользы для человечества этой идеологии, эта самая идеология скорее вызывает отторжение...       — И чем же?       — Говорят, она схожа с поклонением призрачному богу. Якобы иллюзиям, утопиям об идеальном мире. Этакий поиск счастья, баланса... Хотя я уверена, что там доминирует исключительно жажда власти... — шёпотом добавила она. — Но чего мы хотим от жизни? Счастье, ведь, всегда рядом. Просто надо немножко шире открыть глаза и посмотреть на то, что нас окружает, а не вожделеть чего-то сверхъестественного, лишь потом осознав, что это было пустое, что были пропущены те ценные моменты, за которых нужно было держаться, которыми нужно было жить. Почему я не принимаю Гитлера? Он стремится к лучшей жизни, преисполненной выдуманными идеалами, подогнанными под рамки его мироощущения. И он одержим этой целью, но не понимает или не хочет пронимать, что другим-то, по сути, жить не даёт. Как Вы считаете, Альберт, он будет счастлив, когда осознает, что это самое его псевдосчастье — царство из костей?       Выслушав её, мужчина оттолкнулся от стены и сделал пару шагов к ней, испытующе заглянув в чёрные глаза.       — Вы не знаете. Его действия — единственные верные. В них спасение этого гибнущего мира.       — Нет... Спасение этого мира в сострадании, нравственности... прощении.       — Каждый трактует по-своему эти слова. Скажу более — они уже давно умерли. Но мы — наша партия, наше движение — попробуем их воскресить.       — Неужто Гитлер затеял войну? Что ж... — девушка тяжело вздохнула. — Построить себе торжество на горе миллионов невинных созданий, чтобы потом это рикошетом вернулось и ударило по голове, — сомнительное удовольствие. Впрочем, я уже говорила...       — Даже если так, то Вам какое до этого дело? — холодно отозвался Альберт. — Вас это не коснётся, поверьте мне на слово.       — А Вам откуда знать? — она громко отставила джезву на столешницу, чуть ли не расплескав кофе. — Вы — архитектор, и я уверена, что Вас не очень-то посвящают в дальнейшие планирования того, что может затронуть тему войны. Откуда Вы знаете, что солдаты, ворвавшись в Вену, не будут стрелять из танков по окнам?       — Отчего эта уверенность, что они войдут в Вену?       — О, Альберт, я же не лишена логики и умения думать! — в сердцах воскликнула она. — Всё к этому и ведёт.       — У Вас плохие информаторы, Виктория.       — Вот, — Виктория ткнула пальцем себе в лоб, — мой центр фильтрации всей поступающей информации. И он пока исправно работает.       — Вы слишком самоуверенная.       — Одно из моих лучших качеств, — передразнила она его.       Он на секунду прикрыл глаза, сжал кулаки, а затем снова их расслабил, сдерживая рвущуюся наружу ярость.       — У нас, по всей видимости, разное мировоззрение, — констатировал он.       — Точно, — отрезала она, и её тон прозвучал непривычно жёстко, режуще слух.       — Спасибо за то, что показали свои работы, за невыпитый кофе, за всё то, чего не... Неважно, — он небрежно махнул рукой. — Вы ровным счётом никто, чтобы указывать на недостатки и с таким напором разрисовывать события, которых ещё даже не было. Избалованная выскочка.       Он развернулся на каблуках и направился в прихожую. Девушка, будто очнувшись, почувствовала, как волна гнева, пеленой застелившая её сознание, в одну секунду канула в небытие, оставив после себя лишь болезненное осязание упущения и пустоты, хотя мужчина ещё даже не успел выйти из квартиры. Это были непривычные для неё ощущения, и они приносили дискомфорт, а Виктория не любила чувствовать себя вне комфорта и старалась избегать вещей, которые могли вывести её из равновесия. Посему она, переступившая через собственную гордость и — казалось бы — непоколебимое достоинство, кинулась за ним, поймав за рукав у порога. Он непонимающе посмотрел на неё через широкое плечо, перехватив взволнованный взор.       — Ал... Погодите... — сбивчиво произнесла девушка. — Разговоры о политике — табу. Я прошу прощения и обещаю, что постараюсь не возвращаться к этой теме.       Мужчина медленно развернулся, прислонившись спиной к двери, и в задумчивости глянул на неё, застывшую с немой мольбой на лице, что отразилась в сведённых выше переносицы бровках.       — А я очень надеюсь на это, — отрывисто выговорил он.       — Вы останетесь? У меня есть пирожные…       — Уговорили.       Кофе был выпит в неловком молчании, а края чашек скрывали мечущиеся взгляды, которые как бы старались не соприкасаться друг с другом. Граммофон несколько заунывно звучал где-то за стенкой, будто силой стягивая с тяжёлой пластинки звуки местами меланхоличной, местами — надрывной скрипки.       — Вы не хотите показать себя в деле? — вдруг спросила Виктория, звякнув десертной вилкой о блюдце.       Он чуть было не подавился кофе, заслонив рот кулаком.       — Как Вы рисуете, — пояснила она, вскинув голову.       — О да, конечно... Что я могу изобразить?       — Тут много всего, однако... — девушка оглядела комнату, а затем как бы театрально задумалась, закусив нижнюю губу и медленно моргнула, пристально уставившись на него. — Меня, например.       — Вас? Что ж... раз Вы настаиваете.       — Я только переоденусь, а Вы... можете пройти в мастерскую, — протянула Виктория. — Там вы найдёте всё, что нужно.       Она появилась в мастерской в белом недлинном, воздушно струящимся с покатых плеч, платье, которое, по его мнению, больше показывало, нежели скрывало. Выглянула коленка, когда она устроилась за роялем, что находился напротив большого окна, и он сжал кулак, чуть ли не сломав карандаш. Нервным движением поправил волосы.       Уже успевший приготовить карандаши и кисти с акварелью, которую обнаружил в высоком шкафу, от и до набитом разными баночками, тюбиками, свёрнутыми трубочкой листами бумаги, он незамедлительно принялся за работу, периодически поглядывая на свою, если можно дать такое название, натурщицу. Внезапно помещение наполнилось звучанием музыки, и карандаш принялся скользить по бумаге с нею в такт. Виктория играла потрясающе виртуозно — настолько легко её руки порхали над бело-чёрными клавишами. Словно крылья бабочки — невесомо опускались и трепетно поднимались, что он даже отвлёкся от своей работы, заглядевшись, так и забыв оторвать грифель от шероховатой бумаги. Если её, облитую ореолом света постепенно иссякающего солнца, можно было сравнить с античной богиней, то вторая, несомненно, осталась бы в тени.       Внезапно музыка прервалась, и Виктория запрокинула голову, открывая его взгляду изящную шейку, по которой медлительно провела пальчикам.       — Тут душно... — выдохнула она, опустила глаза, и в них загорелись томные искорки, когда она словила взгляд Альберта.       Она медленно поднялась с табурета и, удерживая зрительный контакт, неторопливо перепорхнула разделяющее их расстояние, обогнула замершего мужчину, проведя кончиками пальцев по его плечу, затем посмотрела на работу. Там уже выстроились каждая по своим местам линии, складываясь в практически полноценное изображение.       — Это прекрасно, — склонившись к его уху, прошептала девушка, и её горячее дыхание опалило его кожу. — Но Вы идеализировали меня. Я не такая.       — Позвольте не согласиться...       — Тс-с, — она отошла вперёд на несколько шагов и, развернувшись, замерла. — Впрочем, я знаю. Чтобы я выглядела правдоподобнее... — ладонь её грациозно скользнула вниз по плечу, завлекая вместе с собой лёгкую ткань, что прикрывала бледную кожу. — Нужно придать моему образу немного… естественности… Вторая ладонь проделала аналогичный путь, и ткань медленно стекла ниже, оголив спину, слегка тронув тонкую талию, замерев на бёдрах... Он тяжело сглотнул, а Виктория, сложив руки на обнажившейся груди, обернулась, и на её устах заиграла полуулыбка. Одного лишь шага хватило, чтобы платье пало к её ногам и оказалось перешагнутым, когда девушка двинулась к роялю. Мужчина, заставив себя оторвать взгляд от этого завораживающего, гипнотического зрелища, вернулся к работе. Штрих… нажать сильнее — «игрок», ещё сильнее — «интриганка». Взор вновь и вновь возвращался к ней, а рука продолжала свои движения механически — «извинения приняты, а правила — поняты. Прекрасна...»       Кожа её отдавала тёплым перламутром в комнате, за окнами которой опускался вечер — багрово-персиковый, как и расцветающая на его работе влажная акварель. Погружённый в своеобразный транс, он забыл обо всём, словно весь мир сжался до размеров пространства, разделяющего мольберт от рояля, а единственными в бесконечности вселенной были лишь они. На её обнажённое плечо, лаская, пал последний луч ускользающего за горизонт солнца и играючи отпрыгнул чуть ниже и вбок, заставив её распущенные волосы засверкать.       Он рисовал её до тех пор, пока облака не слились с небом, пока сумерки окончательно не разбились оземь, а девушка всё это время играла, воспроизводя произведения по памяти. Заключающее, однако, он не узнал вовсе. Что это за диковинный ритм такой, звучащий минором, то с тоской растягивающийся, то, ободрившись, набирающий темп?       Мужчина вымыл кисть и отложил её на тряпку, а затем словил взгляд Виктории. В комнате завис полумрак, делая очертания лица её более размытыми, выделяя лишь глаза, нос, губы... На её тело, почти полностью открытое его взору, он старался не смотреть, так как томящийся ком тотчас подкатывал к горлу, а сердце начинало пропускать удары.       — Какое такое произведение Вы только что исполнили? — сдержанно поинтересовался мужчина, пытаясь отвлечься.       — Импровизировала, — слегка улыбнулась она. — Вы закончили?       Он развернул мольберт, демонстрируя ей всё то, что написал на бумаге. Девушка, совершенно не стесняясь, поднялась и подошла чуть ближе.       — Невероятно... А Вы, оказывается, мастер акварели, — Виктория посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц. — Никогда не была сильна в такой манере написания картин.       Он тяжело сглотнул, когда она подошла к нему вплотную и, не разрывая зрительного контакта, положила руки на пиджак и поднялась на носочки, опалив горящим дыханием его губы, но коснулась своими лишь шероховатой кожи у подбородка. Затем они — её губы — продолжили свой путь ниже, к шее, и он откинул вбок голову, закрыв глаза, глубоко, прерывисто вдохнув. Её ноготки прошлись там, где ещё остались следы её невесомых поцелуев, а затем легли на пиджак, стягивая его с широкого плеча. Отогнав все сомнения, он быстро скинул его с себя, и, сильнее прижав к себе девушку, наклонил голову, дотронувшись губами слегка выпирающих ключиц. Совершил то, что хотел сделать ещё в том ресторане, при первом их ужине. Эти десять дней киноплёнкой пролетели перед глазами, и показалось, что миновали они так быстро, но также и сложилось впечатление, что были они сравнимы лишь с вечностью... И это абсолютно лишило его контроля. В следующую секунду мужчина оторвался от её ключиц, плеч и, найдя припухшие губы, впился в них и опустил руки на тонкую талию, чувствуя лёгкую прохладу её кожи под своими ладонями, которые, в своё время, принялись пылать. Она отвечала ему так же безудержно, и мужчине показалось, что его окутал мягчайший шелк, что он утопает в нём, словно в океане: безостановочно и безвозвратно. Она прервала поцелуй, когда лёгкие сдавило от нехватки воздуха, и он прикоснулся своим лбом к её, нежно водя пальцами по её скуле.       — Не останавливайся... — прошептала она и словила удивлённый вздох с его губ, накрывая своими.       Он уже не чувствовал, как одежда постепенно исчезала с его тела, как они оказались в спальне, осознав, что не ошиблись комнатой, лишь потому, что, споткнувшись о кровать, рухнули на холодное покрывало. Мужчина отпрянул от неё только для того, чтобы разглядеть от головы до ног. Она лежала, прикрыв глаза и не в силах успокоить дыхание и сердце, что, исступлённое, казалось, пробивало своим стуком рёбра. Облитая тусклым, призрачным светом то ли фонаря, то ли — луны, кожа Виктории казалась искусно и трепетно высеченной из мрамора, но была она разгорячённой и податливой. Он никогда доселе не видел подобного. Её величественная красота и женственность... Ради таких, как она, совершали подвиги. Из-за таких, как она, начинали войны. Таким посвящали самые потрясающие произведения искусства. Но сейчас она принадлежала ему, только ему одному. И он скорее убьёт себя, если не сделает то, что, признаться, в последнее время стало самой сокровенной его прихотью...       Виктория сама потянулась за новым поцелуем, впившись ноготками в его сильную спину. И они окончательно потеряли самих себя, и они тонули вместе, опускаясь к вечности, не боясь захлебнуться. И не было среди них победителя, ведь, если её — эту ночь — можно было назвать войной, то оба они безоговорочно капитулировали.       Он касался её тела, и ей казалось, что кожа плавится... Перед глазами плясали разноцветные искры, мерцающие во тьме ночи, волосы прилипли ко лбу, покрывшемуся жемчужными капельками. Его тело обдало будто электрическим током, когда он овладел ею, и происходящее будто стало ирреальным, стало самым сладким сном... Стон, пойманный его губами, оказался для него приятнее любой музыки. Неведомый экстаз, отчуждение от действительности, и он полностью растворился в этих неописуемых чувствах — так сбываются мечты.       Он и не запомнил того момента, когда эта женщина стала для него мечтой, но полностью отдавал себе отчёт в том, что эти мгновения оставят нестираемые следы в его памяти навсегда...