***
Запонка блеснула белым золотом в тусклом холоде предрассветной дымки, в которой путались первые солнечные лучи. Мужчина ещё немного постоял у окна, устремив отсутствующий взгляд на нечёткий, сероватый рельеф домов и деревьев, а затем снова подошёл к зеркалу. Он разгладил лацканы чёрного пиджака, и руки его, контрастируя, казались совершенно бледными, точно нетронутый бумажный лист. Он погладил недавно бритое лицо и поправил волосы, а затем услышал шаги позади себя, и зеркало отразило мужчину, не без осторожности выглянувшего в приоткрытую дверь. Плащ, оттенком схожий с влажным песком, был перекинут через предплечье, а в ладонях бережно сжимались тёмные очки и шляпа. — Всё готово, Мой Фюрер, — сказал он и, после одобрительного кивка первого, вошёл в помещение. — Прекрасно, — пробормотал Адольф Гитлер, приподнявший голову, дабы поправить галстук. Мужчина помог ему надеть плащ и протянул очки вместе со шляпой, а затем, указав рукой на дверь, посторонился, пропуская Фюрера вперёд. За дверью стояло ещё несколько человек в форме, которые, завидев Гитлера, синхронно подняли вверх правые руки в знак приветствия. В ответ он лишь приподнял свою — согнутую в локте. Часть отряда двинулась вперёд, вторая — последовала за Гитлером вниз по лестнице — прямиком к заведённому автомобилю. Один из охранников открыл дверь, пропуская Гитлера в салон. — Мой Фюрер, доброе утро, — кивнул шофёр. — Доброе. Не начав обычную беседу, Адольф взял с соседнего сиденья свежую газету и принялся читать. Пригороды столицы мелькали за окном, постоянно привлекая его внимание и точно напоминая о значимости предстоящего дня. Этот день войдёт в историю, о нём будут знать и помнить спустя века, ведь присоединение Австрии к Германии — именно то, о чём мечтали многие жители ещё до Мировой Войны. И хоть относился Гитлер к этой стране, как к своей родине, с теплотой, но вот столица её удостаивалась по большей части прохладных воспоминаний. Вена — город, однажды обрушивший его мечты. Город, распахнувший свои роскошные двери перед ним, тогда ещё очень юным Адольфом Гитлером, который, вопреки всем своим большим надеждам, — стоило ему только лишь переступить порог, — стал обречённым на нищету, унижение и размытое представление о дальнейшем. Разочарование, потерянность, а в последствии — апатия были верными спутниками его существования в Вене. Нынче он уже практически не мог воссоздать образ себя, рисовавшего дешёвые открытки с достопримечательностями да выбивающего ковры. Хотя и не пытался особо — предпочтительнее, чтобы тот унизительный промежуток времени и вовсе забылся, но, к сожалению, эмоции, подобные тем, что он испытывал, живя в приюте для бедных, поглощая отвратительную пищу и являясь практически — как же он не любил это слово — пролетарием, в действительности, очень сильно вклинивались в память. Правдой было то, что какое-то время Гитлер испытывал по отношению к Вене чувство, приближённое к ненависти, но он не мог отрицать того, что именно Вена стала настоящей кузней по закалке характера. Именно она создала первые неровные витки на пути к той личности, которой он стал, однако, сейчас мужчина был абсолютно уверен, что первые ростки его нынешнего мировоззрения пробились в детстве. Но за испытания, предоставленные ему именно в этом городе, он благодарит судьбу. Теперь, спустя много лет, Вена узреет совершенно иного человека — личность, отыгравшуюся и добившуюся своего, к тому же, не прекращающую стремиться к более высоким целям. Гитлер ухмыльнулся своим размышлениям и оторвал взор от пейзажей, мелькающих за стеклом, и перевёл его обратно на пахнущую чернилами газету. Вена, должно быть, даже не успела соскучиться. А он уже ощущал вкус неминуемого триумфа, хоть всё же и был несколько взволнован, но хорошо это скрывал, ведь никто не достоин видеть эти эмоции, коих он относил к разряду «глубоко личных». Оставалось лишь несколько часов...***
Виктория, нырнувшая с головой под одеяло, окончательно проснулась, когда суета на улице стала ещё громче. Сопровождаемая растерянно-вопросительной мыслью, девушка отбросила одеяло и слезла с кровати, направившись к окну. Отодвинув занавеску, она поморщилась от предзакатного света, хоть тот и не был слишком ярок. Внизу, на дороге возбуждённо переговаривающаяся толпа народа единодушно куда-то продвигалась. Виктория, прикрыв глаза, медленно покрутила раскалывающейся головой и тяжело вздохнула. Лениво глянув на часы, она ужаснулась: шесть вечера! Нельзя же, в самом деле, ложиться под утро, а потом спать весь день — теперь придётся расплачиваться гудящей головой ещё, как минимум, сутки! А всё же, куда собрались все эти люди, тем более, что некоторые из них и вовсе — в национальных нарядах? Виктория крайне заинтересовалась и уже было собралась вырваться на улицу, дабы проверить, что же такого торжественного могло произойти, как в голову ударила новая волна боли, и девушка, схватившись за лоб одной рукой, в то время, как другой нащупывала кресло, попятилась и опустилась на мягкую обивку. Просидев так минут пять, девушка решила умыться холодной водой и выпить воды, что она, впрочем, и сделала. Вернувшись в спальню, она заправила кровать и тут же услышала, как к людской возне прибавился ещё и звук оркестра с очень выделяющимися барабанами, которые очень сильно отдавались болью в районе её затылка. — Господь всемогущий! — вконец обессилив, прорычала она и, не справившись с любопытством, которое очень скоро переросло в раздражение, быстро облачилась в коричневую юбку, несколько раз — из-за путаницы пуговиц и прорезных петель — перестегнула белую рубашку с жабо, а затем опрометью, несмотря на собственное бессилие, бросилась на улицу, но быстро сбавила темп, продолжила ступать неторопливо по причине настигнувшего головокружения. Девушка спускалась по лестнице, попутно поправляя волосы, после — надевая шляпку и натягивая перчатки. Парадная дверь была настежь отворена, впуская в вестибюль сквозняк и многоголосый лепет. Оказавшись посреди толпы, Виктория, буквально пылающая желанием быстрее покончить со своей разведкой, нагло пробивалась вперёд, расталкивая зевак. И только лишь сумев абстрагироваться от шума, девушка с неподдельным ужасом заметила, что на флажках, сжимаемых рукой каждого второго встречного, красовалась символика Третьего Рейха. Чем дальше — тем больше лабиринты улиц были битком заполнены ликующей толпой, а фасады домов — обвешаны флагами с одним и тем же рисунком, представляющим из себя черноту свастики на алом фоне. Девушку замутило ещё больше, а воздух будто тяжёлым ударом выбили из лёгких, и подкосились ноги, однако, упасть было невозможно, ведь нескончаемый поток восклицающих людей, в конце концов, вынес её к широкой дороге, около которой народу скопилось больше всего. Виктория, к изумлению, даже не смогла распознать, где находится. Стоило протолкнуться чуть дальше, как Виктория, встав на носочки, узрела, кого приветствовал народ. Все взгляды были прикованы к стройно марширующим друг за другом колоннам солдат. Ускользающее за горизонт солнце мелькало сквозь единовременно взмывшие в римском салюте руки. Внезапно всеобщее ликование стихло, и повсюду пронёсся нетерпеливый, взбудораженный шёпот. Виктория, чья попытка сдуть с лица золотистую прядь не увенчалась успехом, из-за того, что прядь эта прилипла ко взмокшему лбу, настойчиво таранила стену из спин. Люди, один за другим прекращающие размахивать руками, флажками, лентами, коротко возмущались и окидывали девушку неодобрительным взглядом, но их внимание быстро переключалось на шествие, и лица их вновь приобретали одинаково-восторженное выражение. Виктория, прикрывшая уши взмокшими то ли из-за перчаток, то ли — из-за волнения ладонями, с грозным взглядом, наконец, врезалась в солдат, выстроенных в шеренге, что разделяла горожан, смешанных с приезжими, от объектов их восторженности. — Фрау! — с возмущением пробасил один солдат, когда она настойчиво сжала его плечо, дабы отодвинуть и встать рядом. Он опустил правую руку и легонько, но настойчиво схватил девушку за локоть, но она замерла, устремив взгляд на подъезжающий кортеж сверкающих иссиня-чёрным глянцем автомобилей, в которых где-то восседали, где-то — стояли мужчины в форме. — Я бы попросил! — повысил тон мужчина в форме, всё ещё стискивающий локоть Виктории, но она этого не ощущала вовсе, да и, по правде, не разобрала, что он ей там говорил. Когда его действия стали более грубыми — девушка, как бы вернувшись в действительность, поистине удивилась самой себе: откуда в ней взялась такая сила, чтобы до сих пор сопротивляться крепкой ладони, пытающейся сдвинуть её назад? Тем временем, автомобиль, в котором восстоял сам Гитлер — а его Виктории трудно было не узнать, к тому же — теперь — очутился уже совсем близко. Девушка заключила бы пари, что он изо всех сил сдерживал самодовольную, горделивую ухмылку, приветствуя новых своих «подданых» взмытой и зафиксированной вверху правой рукой. Кажется, Виктория была одной из тех немногих, что пришли сюда просто проверить по какому случаю устроен весь этот высокоторжественный дебош... Чудилось, словно это был какой-то неправдоподобно-пространный сон, и девушка всё ещё не могла разобраться, что именно ей стоит думать по поводу происходящих сию же минуту событий. Между тем, будто бы в подтверждение реальности происходящего, Фюрер повернул голову в сторону, по всей видимости, уловив на периферии зрения резкие движения одного из солдат, пытающегося оттолкнуть будто бы бессознательно сопротивляющуюся девушку, назад в толпу. И Виктория заглянула в бесстрастное лицо, и они пересеклись взглядами. Дышать стало невозможно; звуки притупились на мгновение, но стоило ей вновь оказаться средь толкающихся людей, как они ударили по барабанным перепонкам с утроенной силой. Было что-то неправильное во всём этом... Нечто, что заставило тревожное предчувствие медлительно, липко обволочь внутренности девушки и, окаменев, сжать их в стальные тиски. В попытке выбраться и глотнуть свежего воздуха, Виктория, выпучив глаза, безвольно металась из стороны в сторону, толкаемая плечами... Она подвернула ногу и истошно вскрикнула от острой боли, но волшебным образом сумела удержать равновесие. Толпа беснующихся в экстазе тел казалась ей непреодолимым океаном, и девушка уже было подумала, что увязнет в нем навсегда, потеряет себя... Было странно и панически страшно; складывалось ощущение, будто она — единственная во вселенной, оставшаяся в здравом рассудке. Мысль, проскользнувшая в сознании, заставила содрогнуться и отмахнуться от неё, точно от назойливого овода. Но её старания не увенчались успехом. Те самые глаза, что она нарисовала в кондитерской по приезде в Вену, в тот самый день, когда её спас Альберт... Девушка узнала во взгляде Гитлера эти самые сотворённые её же рукою глаза — вот, что ввергло её в ощутимое всем телом смятение. И догадка, порождённая этой странной логикой, разразилась в её сердце раскатом грома да слезами, что обожгли щёки. Единственным, в чём не соврал «Альберт», было то, что он — национал-социалист и то, что он не женат. Девушка, пошатнувшись от усилившейся во сто крат головной боли вперемешку с рыданиями, судорожно срывающимся с губ, растолкала обеими руками сразу нескольких зевак. Все эти разговоры, прогулки, весь этот смех и эмоции... Всё это она пережила вместе с тем человеком, которого, как ей казалось, презирала на протяжении почти всего времени, что существует в мире национал-социалистический Рейх. Всё это она испытала с воплотителем немыслимой доселе чудовищности! — Нет! — всё же неверяще воскричала Виктория самой себе в минуту, когда пришла к дедуктивному умозаключению, при том — совсем не утешительному. — Нет! Две полных недели она терзалась думами, потихоньку проникалась симпатией и, наконец, доверилась отнюдь не Альберту Шпееру...