Factum Brutum Mortis

      Толпа разношёрстно мелькала пред его глазами. Точнее, мелькала везде, куда был в состоянии пасть его взор. Выкрики и признания, полные безудержного восторга, сливались в единый шум, и невозможно было разобрать и слова даже при всём желании, кое у него, впрочем, почти отсутствовало. Хотя, безусловно, всё происходящее было точно бальзам на его сердце, которое преисполнялось довольством и гордостью всё больше с каждым метром, что был преодолён автомобилем. Гитлер пребывал в состоянии упоительно-музыкальной тревоги, с мнением о себе, как о человеке, которого ожидает цепь оглушительных в своей невероятности свершений. Осталось совсем немного, и он, можно сказать, перережет ленту. Воссоединение Австрии с Великогерманским Рейхом не только один из первых пунктов в его списке, но и, ко всему прочему, неплохой разогрев перед воплощением дальнейших планов в действительность. Везение ли это, судьба ли, ведь особых помех для исполнения данной цели у Фюрера не появилось — Франция тактично промолчала, Великобритания также не стала влезать, а на мнение СССР Гитлер счёл нужным не обращать внимания. Пока что. Главенствующим стал тот факт, что Адольф Гитлер взял своё, и его станут — он назовёт вещи своими именами — бояться ещё больше. Глядеть в будущее становилось всё любопытней, потому что этому сопутствовало предвкушение ещё более громкого триумфа.       Дорога покладисто стелилась. От калейдоскопа человеческих лиц и эмоций в один момент закружилась голова, но, по всей видимости, недостаточно сильно, чтобы Гитлер мельком не заметил некую возню в шеренге: один из солдат в немой борьбе сжимал локоть какой-то девушки, пытаясь оттолкнуть ту назад в толпу. Вообще, он уже отметил парочку таких восторженных экземпляров, — они-то, как раз и дрались, — но эта девушка... она не сопротивлялась — её просто не могли сдвинуть. Она точно вросла в землю. И тогда Гитлер словил её взгляд, в котором лишь на короткий миг отразилось недоверие, скорее, к самой себе. И вот тогда голова закружилась так, что мужчина чуть ли не рухнул безвольно на сиденье. Он прикрыл глаза, а когда открыл их, то девушка уже была подхвачена волной сгустившегося народа и, будто очнувшись, ринулась прочь, с усилием расталкивая ликующих людей. На миг Адольф даже крутанулся всем корпусом своим вполоборота, к отдаляющемуся месту былого действа, чтобы убедиться: ему не показалось. Это всё-таки была она, Виктория... Но зачем ей нужно было вырываться вперёд? Неужели присутствовали какие-либо подозрения по поводу его истинной персоны? Она была умной молодой женщиной, и он не сомневался, что, по прошествие ещё некоторого времени, его личность была бы установлена, но, право слово, он слишком погряз в их взаимоотношениях, что даже не заметил, как начал лгать даже тогда, когда догадки её были верны. Хотя, он никогда и не отрицал того, что он — это он, а не бедняга Шпеер. Женщины вообще довольно трудны для понимания с этой их вечной алогичностью во многих словах, иррациональностью в некоторых поступках. Конечно, были и попроще, но Виктория, в коей всё вышеперечисленное смешано в пропорциях воистину необъяснимых, настолько зацепила, что он даже не пытался переубедить её, когда она железно утвердила своё мнение о его — точнее, не совсем всё же его — персоне. Всему виною было её непонимание национал-социалистической идеологии, а потому — её отторжение. А он настолько не хотел прерывать с ней общение, что принялся совершать воистину несвойственные ему вещи. Не сказать, что он влюблён — он не был уверен, что подобным ощущениям осталось место в его голове, не говоря уже о сердце. Просто более загадочного человека ему ещё не посчастливилось повстречать, посему Гитлер, скорее, был очень и очень заинтригован.       По приезде в Вену в конце февраля у него даже и в мыслях не было заводить с кем-либо роман. Он прибыл исключительно по делам: ситуация с правительством была затруднительной, и если бы он не взял всё в свои руки, то Аншлюс, в лучшем случае, перенёсся бы на месяц вперёд, а о худшем Гитлер старался не думать вовсе. Однако, если уж говорить откровенно, перспектива приятного времяпрепровождения отнюдь не исключалась, но и не ожидалось то, что начало для такового будет положено при столь странных обстоятельствах.       Встретив эту молодую женщину внезапно в довольно размытом своей скоростью и случайностью мгновении, он, не раздумывая, назвал первое имя, что взбрело в голову. Он был уверен, что девушка заинтересует его лишь в той степени, в которой будет им же допущено, и именно в этом его интуиция с позором провалилась. А ведь редок был случай, чтобы он не предугадывал последствия той или иной ситуации; думалось, интрижка эта, сопровождаясь удовлетворённостью в происходящем, закончится скоропалительно и не задержится в голове надолго. Ему стоило в первую же встречу понять, что Виктория — неординарный экземпляр. И доказательства тому были неоспоримы. Что, несмотря на расписанный от и до график, заставляло его переносить встречи? Непосредственность ли, эта сладкая воздушность, красота ли тела и ума? Привлекало, ко всему прочему, то, что она не жаловалась на проблемы, хотя он даже пытался расспросить, предлагал помощь, но она же тактично отказывалась. Но был во всей ситуации с Викторией и нюанс: о ней Гитлер не знал практически ничего, кроме учёбы в Академии, адреса, странных предпочтений в выборе музыки, но хороших — в одежде. Ещё была упомянута мать, но это только в случае картины, да некая тётушка Марсельез, которая учила Викторию смешиванию красок... то есть — приготовлению блюд, конечно же. Что также касается нюансов — так это препирания политические: они были ему неприятны, но, одновременно, веселили, точно вынужденное выслушивание лепета, гротескного в своей нескладности, исходящего из уст неразумного ребёнка. Видимо, Виктория была воспитана либо до мозга костей монархистами, либо — либералами, — Гитлер даже не знал, что хуже и, тем более, какой ответ был верным, — однако, именно этот несколько зашоренный взгляд её, по всей видимости, направленный словами и действиями иных людей, лишь умилял. То, что она по природе своей немного консервативна — очевидно, и это даже больше достоинство, нежели недостаток. И всё же отрадным являлось то, что, вопреки небольшому расхождению мнений, они нашли общий язык.       Размышления его прерывались выкриками народа, но из всего этого сумбура Гитлер хватался за атласные ленточки ярчайших моментов, что минули совсем недавно. Моментов, переливающихся призрачно, путающихся в тускнеющих оттенками оранжевого и бордового лучах солнца.       Виктория из раза в раз исчезала тогда, когда он того желал менее всего, в следствие чего заставляла вспоминать о себе часто — красивыми и трогательными словами, коими он не думал практически ни о ком другом и никогда. В самом начале их знакомства она как бы остерегалась говорить прямо, изъясняясь витиевато, пространно, но с неизбежной толикой изящества в каждом слове, в каждой интонации. То ли наигранно отстранялась, то ли — такова её настоящая натура. Но, судя по всему, мир она чувствовала тонко, будто предметы сами, постепенно объявляли ей о своём тайном смысле. Как будто иногда путалась в хаотичном потоке собственных дум, цепляясь лишь за самые, по её мнению, мистические. А наиболее любопытным было то, что он, умудрённый жизненным опытом и опытом общения с разными людьми, не мог до конца понять эту девушку, но и в этом было своё очарование, граничащее с приятным запалом раздражения, которое обычно сопутствует решению трудностей. С раздражением, что уподоблено тому чувству, когда пытаешься доказать, в первую очередь самому себе, что всё-таки сумеешь решить сложную математическую задачу, потому исписываешь несколько листов бумаги до боли в руке, заставляешь шестерёнки мозга заскрипеть и закрутить, а когда всё удаётся, то внутри взыгрывает несравнимый ни с чем триумф, гордость. Такая форма раздражения двигает людей на новые открытия, достижения, и Гитлер надеялся, что вскоре сможет доказать самому себе, что способен понять абсолютно любого человека. Ближайшая цель, несомненно, Виктория, и таковую он, искушенный, конечно же, не упустит.

***

      Крупная дрожь пробегала по телу, пресекая любые попытки абстрагироваться от реальности. Виктория сжимала в холодной ладони бокал вина и отсутствующе смотрела на игру света в бордовой жидкости — спокойной и ровной, будто незастывшая кровь. Привкус обмана оставался на языке после каждого сделанного глотка. Нет, она не хотела напиться, но всего-навсего смыть осадок этого дня, что застрял где-то внутри, но не настолько глубоко, дабы его не чувствовать. Он окаменел и, казалось, принялся выедать желудок.       Всё оказалось намного хуже, чем она могла себе представить. Можно было вытерпеть и впоследствии забыть обманывающего Шриттеля да женатого Лжешпеера, но вот тандем этих образов, коих представлял из себя раскрытый, наконец, Адольф Гитлер — нет. По крайней мере, так казалось... не были бы их отношения столь запутанными и сближенными. И зачем нужно было это притворство? Как ожесточилась её душа в сей же момент, стоило ей лишь помыслить об этом! Как взбунтовало сердце и взбудоражились исказившиеся в гневе воспоминания! Неужто многие слова его влекли за собой совершенно иной смысл, нежели она себе напридумывала, и вели лишь к одному, пошлому с полнейшим отсутствием чистых намерений и красоты? Виктория считала себя догадливой, уже давно повзрослевшей… надо же, какая чудовищная ошибочность!.. Почему позволила себе думать о нём, все больше и больше уходить в пучину заинтересованности? А ведь внутренне она всё же боролась, но в каком мрачном неведении протекала эта борьба! Тревожный звоночек, прозвеневший ещё тогда, когда она шла в ресторан, в моменты следующих встреч бил колоколом, но оставался полностью игнорируемым. Чудилось, будто с ощущение внутреннего беспокойства сопровождало её везде — куда бы она ни пошла, что бы она ни делала. Сопровождало — с самого первого прикосновения Гитлера к ней.       Девушка покурила и приняла решение, что отгородится от этих дум и направит свою энергию в более продуктивное русло. Прошлое прошло — стоило бы давно начать жить мгновеньем настоящего. Но насколько же неуловимо это настоящее, ведь его не высчитаешь, не ощутишь кончиками пальцев и не отличишь уже от минувшего вдоха и будущего выдоха. И неужели вся жизнь пройдёт так, а она всё продолжит тратить время на ненужную веру, ненужных людей, ненужные мысли?       Вечер становился глубже. За окном суета приутихла, но доселе слышались отрывки возбуждённых переговоров и восклицаний. В ушах звенела кровь, картинка перед глазами стала понемногу размазываться, и сидящая за туалетным столиком Виктория, оторвав голову от рук, посмотрела вглубь отражающей поверхности. Всё та же комната, погружённая в полумрак, всё те же стены, поблёскивающие атласом нежных обоев, всё те же персики, застывшие в изображении натюрморта и, наконец, молодая, несколько неравномерно раскрасневшаяся бархатом щёк женщина, сидящая перед ней лицом к лицу, в момент криво ухмыльнувшаяся как бы своим мыслям. Шум, окружающий Викторию, внезапно стих, и комната погрузилась в тишину — лишь где-то в соседнем помещении настенные часы мерно высчитывали ускользающие секунды. Но, казалось, и они застыли, и жужжащая тишина повисла более ощутимой духотой в пустоте воздуха. Раздался деревянный стук в дверь. Через полминуты безмолвия он повторился. Подавив в себе дрожь из-за странного предчувствия, Виктория с усилием заставила взволнованное выражение лица её заслониться маской отчуждённого равнодушия. Пошатываясь, будто ноги её были связаны между собой несильно стянутой верёвкой, она добралась до прихожей и как можно менее резко открыла дверь. Сердце на секунду подскочило к горлу и застыло там, как бы в решении падать в разочаровании или успокоиться в облегчении. Виктория окончательно сумела подавить предательски проскользнувшую, абсолютно противоречащую её представлениям о морали надежду, только тогда, когда за дверью оказался лишь Герберт.       — Что с тобой, милая? — удивился он, едва ли переступив порог.       — Как ты думаешь? — поморщилась и приложила пальцы одной руки ко лбу, другой же — отмахнулась с деланной небрежностью.       — Это было ужасно... и предсказуемо. Уже, как минимум, год назад было кристально ясно, что вытечет из действий Гитлера. Предпосылки, знаешь ли, были очень ярко выражены...       — Ты узнал его тогда? — взволнованно перебила Виктория, принимая у него шляпу.       — Когда? А... — мужчина поднял брови спокойным движением. — Я был поражён сходством, но не был уверен полностью.       — Почему ты не предостерёг меня?       — А что бы это дало? Зная тебя, дорогая...       — Зная меня? — нахмурилась девушка, отправив к уже прибывшей на вешалку шляпе мужское пальто и указав подбородком в сторону кухни.       — Исходя из упорства и отрицания всего плохого, что говорят о понравившемся тебе человеке… ты бы вряд ли мне поверила.       Герберт вальяжно устроился за столом, по которому Виктория тут же стукнула ладонью, обессиленно рыкнув и заставив собеседника вздрогнуть.       — И что теперь делать? — вопросила она, и Герберт отметил, насколько яростно и исступленно пламя, что вспыхнуло в её расширенных зрачках.       — Вынести из произошедшего урок и жить дальше, — как можно более невозмутимо произнёс он.       — Чего-нибудь будешь? — резко сменившимся в сторону смягчения тоном поинтересовалась Виктория, вмиг будто бы успокоившаяся и обретшая полное душевное равновесие.       — Чай.       Девушка принялась готовить напиток и какое-то время не говорила ничего, лишь прочистила горло.       — Но... зачем ему нужно было здесь находиться за столько времени до запланированного прибытия? Тем более, немного изменив внешность? Под чужим именем? — уже поставив объятые паром чашки на стол, спросила она.       — Обнюхивал, назовёт так, территорию. Что неудивительно. Почти слился с народом, узнавал настроения... Разрешал некоторые дела, ведь не все положительно отреагировали на возможность аннексии Австрии Германией, — Герберт задумчиво потёр гладковыбритый подбородок, откинувшись на спинку стула. — Хотя, вряд ли его сильно волнует общественное мнение, но, как видишь, все эти трюки помогли. Он же будет давать речь перед народом через пару дней, посему ему понадобиться знание о том, на какие надавить точки, чтобы подавляющему большинству было наиболее приятно, — мужчина сделал маленький глоток и усмехнулся. — Хитро...       — Ты прав... Но зачем нужна была я? Мы вздорили о политике пару раз. И он всё равно не выдал себя...       Она лукавила. Было, как минимум, три случая, когда он как бы неосознанно выдал себя с головой. Даже почти признался. На полном серьёзе! Но, очарованная, Виктория даже помыслом не могла допустить, что Альберт окажется вовсе не Альбертом. Стоило бы начать читать газеты, хоть фотографии посматривать; вот он всегда, кажется, с газетой по утрам... Виктория отмахнулась от его фантомного образа, материализовавшегося в думах, ведь на секунду черты лица Герберта несколько заострились, помутнели из-за полумрака, обретя схожесть с чертами Гитлера. Не хватало ещё подхватить болезнь душевную! Виктория разозлилась на себя, но тут Герберт заговорил:       — Может, ты ему понравилась. Может, он хотел отдохнуть и понял, что ты не из болтливых. Чёрт его знает.       — О... Ясно, — она попыталась спрятать толику разочарования, что ощутилась после сказанных Гербертом слов.       — Ты испытываешь к нему некую привязанность?       — Конечно, нет. Мне были лестны его внимание и ухаживания. Особенно то, что ещё один взрослый и состоятельный мужчина обратил на меня внимание, — она надрывно усмехнулась. — Да уж, и это не редкость. Но он... Он чрезвычайно умён, знаешь. Хотя, по сути, ужасный человек, однако, хорошенько это скрывал. Я запуталась, Герберт.       Молодая женщина никогда не замечала за собой вранья во время общения с теми, кого она вполне может назвать друзьями, но её просто вынуждали — мужчина, по мнению её, не должен был задавать подобных вопросов, хоть Виктория и догадывалась, что интерес его вовсе не праздный.       — Если судьба всё-таки сведёт вас ещё раз — вытяни из него дальнейшие планы, — подтвердил он её неозвученный догадки. — Ты же неплохо играешь, так создай видимость, будто ты досконально пересмотрела свои взгляды на жизнь, в особенности, на его деятельность.       — Что? Нет, Герберт. Я не буду принимать участие в подобных сомнительных аферах. Меня могут расстрелять. И тебя, кстати, тоже. Я полагаю, он запомнил тебя.       — Извини. Верно... Не надо лезть в Ваши взаимоотношения, тем более, они подошли к своему логическому завершению. Но можно ещё один вопрос? Ты много о себе рассказывала?       — Практически ничего.       — Умница, — не без облегчения выдохнул он.       — Ты не осуждаешь меня?       — А что, собственно, осуждать? Твоё неведение? Он — игрок получше всех нас, и раз уж начал, то продолжит играть до конца. Так и с тобой, как бы мерзко это ни звучало...       Виктория чуть ли не расплакалась, а дрожь точно засела внутри её пальцев, и неизвестно было, когда она покинет их.       — Такова правда, но что поделаешь. Все в жизни промахиваются в собственных убеждениях... и он не исключение. Я бы даже сказал, что он — неудачник, но лучше промолчать. Даже у стен есть уши. Впрочем, я засиделся, — Герберт осознал, что при дальнейшем продолжении беседы нагнетёт ещё больше, а хотел вроде как утешить...       Провожаемый в прихожую, он погрузился в невесёлые размышления, которые оставили свои же действия им же незамеченными, когда он надевал поданное ему пальто и шляпу.       — Забудь, дорогая, — наконец, вздохнул Герберт. — Это было не с тобой. Я никому ничего не скажу, да и ты молчи.       — Я знаю...       — До свидания, — он поцеловал её в щёку на прощание, и дверь захлопнулась женскою рукой.       Виктория, окаменев, стояла посреди прихожей, не обратив внимание на то, как жалобно мигнула лампочка. А затем, попятившись, врезалась спиной в стену, безвольно скатилась вниз, уронила голову на колени, и, заключив лицо в ладони, почувствовала, как кожи коснулась горячая влага, всё же расплескавшаяся за пределы её глаз. Записка, бесшумно просочившаяся в комнату сквозь щёлку под дверью, осталась незамеченной...