***
На площади Героев тесно толпился народ: люди были повсюду, однако, всех их солдаты как бы разделили на четыре части, и посередине образовался свободный перекрёсток. Кто-то в безудержном нетерпении выкрикивал имя Фюрера, кто-то компаниями переговаривался между собой, кто-то же молча глядел на балкон, куда вот-вот должен ступить Адольф Гитлер. Некоторые даже взобрались на поблёскивающие голубовато-зелёной бронзой памятники двум всадникам-полководцам, эрцгерцогу Карлу Тешенскому со стороны города и принцу Евгению Савойскому — со стороны дворца, которые, пускай и живущие в разное время, будто находились в немом наступлении друг на друга. Само здание дворца, блистающее окнами, триумфально раскраснелось настенными флагами со свастиками. Все притихли, затаив дыхание; было слышно даже щебетание птиц, когда один из тех людей, что уже стояли на балконе, впоследствии расступившись, представил Фюрера... Адольф Гитлер будто бы выплыл из темноты помещения, неспешной поступью приблизился к трибуне, и толпа штормом вздыбилась, заискрилась, захлёбываясь в своём рукоплескании, возгласах, когда было отдано приветствие. — Deutschen! Männer und Frauen! — начал он, и транслирование многочисленных громкоговорителей молниеносно, с отзвуком как бы громового раската, распространило его глас по площади, и всеобщее внимание в трепетной тиши заострилось. — В эти дни внутри немецкого сообщества произошел переворот, который мы можем лицезреть сегодня в полном объёме и значение которого будет полностью определено лишь последующими поколениями... Сей момент Виктория, легонько тронув за плечо какого-то мужчину, продвинулась чуть дальше сквозь круговерть человеческих лиц и рук. Чуть ли не подпрыгивая, она смотрела на балкон, где он продолжал своё поистине пассионарное выступление, оперевшись обеими руками о белоснежный мрамор трибуны. Гитлером заявлялось что-то о свергнутом режиме, в котором часто говорилось о некой недостоверной миссии, уготованной Австрии, о лживой самостоятельности, предоставленной былыми мирными договорами, о зависимости от милости зарубежных стран, уличённой в их главной цели — «не допустить образования Великого Германского Рейха и вместе с тем закрыть немецкой нации дорогу в будущее». С воодушевлением было возглашено об исторической и национальной неразрывной связи народов Германии и Австрии, а следовательно, о новой миссии. — Я говорю от лица миллионов жителей нашей удивительно красивой немецкой земли. От лица жителей Штайрера, Нижней и Верхней Австрии, Каринтии, Зальцбурга, Тироля и, прежде всего, от лица жителей города Вены. В этот момент, когда в нашем далеком Рейхе меня слушают шестьдесят восемь миллионов немецких сограждан, я провозглашаю: эта земля — немецкая, она осознала свою миссию, она будет её выполнять, и никто и никогда не должен сомневаться в её верности и принадлежности великому Германскому сообществу. Гитлер был вынужден — планомерно или нет — делать паузы, пока слушатели в исступлении скандировали его имя, сменяемым на единодушное твержение «Sieg Heil», раззадоренные очередным хлёстким пассажем. Завороженная толпа торжествовала, и эхо этого ликования отражалось от стен, перемножаясь и становясь практически оглушающим. Виктория была уверена наверняка: он упивался этими звуками, упивался звучанием собственного голоса, упивался порождаемыми этим голосом словами и не сомневался, что слова эти засядут глубоко в сознании и воле этих людей. Но ещё она бессознательно преисполнилась гордостью, ведь тут же к ней пришла одна истина: каждый, за ничтожно редкими исключениями, уже возмечтал хотя бы постоять рядом с Адольфом Гитлером, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до его руки в пожатии... Она же, Виктория, намного к нему ближе, и могла с решимостью доказать, что сам Фюрер оказался бы неподдельно счастлив, будь она там, на балконе, рядом с ним. И больше никто. Как никто из толпы даже не мог вообразить, что мельком углядел девушку, к которой питает симпатию сам возносимый в восхвалениях отныне и впредь Адольф Гитлер. В воздухе множились флюиды новизны и предвосхищения свободы, и тон Фюрера иногда становился тише, а затем вздымался, наполнялся яркостью эмоций и дополнялся живостью жестикуляции. Он, ритмично чеканя слова, объявил о задачах, о труде и усердии, что должны быть приложены для воплощения таковых в действительность. Он благодарил людей — идеологов национал-социализма — и Божью помощь за выполнение этого переворота столь краткими сроками... Он описывал народ — не только собравшийся пред ним — так, как он хотел быть описан, точно бы заведомо это знал. И это распаляло ещё больше, вгоняло в неусмиримый восторг, пропитывающий, казалось, всю сущность как народа в целом, так и отбельного человека — в частности... — Итак, в эту минуту я выступаю перед немецким народом с самым значимым сообщением всей моей жизни: как Фюрер и канцлер немецкой нации и Рейха я извещаю перед лицом истории о вступлении моей Родины в Немецкий Рейх! Германии и её новой части, национал-социалистической партии и армии нашего Рейха — Sieg Heil! «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!» — стало вместо молитвы для двухсот тысяч голосов на протяжении ещё нескольких бескрайних минут. И среди этого звона, бесконечного толкания, Виктория, всё-таки поддавшаяся всеобщему экстатическому состоянию, не сразу осознала, что её схватили за локоть... — Фройляйн Виктория! — послышался громкий мужской голос необходимо повышенных тонов. — Вы ошиблись, — обернувшись и вырвав локоть из цепкой хватки, громко возразила она. Перед ней восстояли сразу три офицера, высоких, облачённых в пепельно-серую форму. — Пройдёмте за мной, — сказал тот же, снова норовясь схватить женское предплечье, и ему это удалось. — Отпустите меня сейчас же! — воскликнула она недовольно. — Вы не правы! Господа, вы не правы! — Мы проследили за Вами от Вашего дома. Это не может быть ошибкой. Будьте любезны и приносим свои извинения. — Я пойду сама. Офицер кивнул, позволяя ей вырвать руку, и Виктория, мрачно глядя вперёд исподлобья, шла за ними, пробивающими толпу спереди и по бокам.***
Уже выслушав многочисленные комплименты от коллег, спустя неисчислимое количество горячих победоносных рукопожатий, Гитлер переговаривался с Зейсс-Инквартом, когда в зал вошёл офицер СС и отдал приветствие. Гитлер сдержанно кивнул Артуру и, покинув помещение, последовал за офицером по анфиладе, пока тот не остановился возле приоткрытых дверей. Сквозь стены и окна всё ещё доносился шум зовущих его людей, но Гитлер отделил его от сладостного, несколько тоскливого, местами задумано-надрывного, но тут же сглаживающегося звучания скрипки и воспринимал лишь второе. Он беззвучно вошёл в комнату и застыл в абсолютной неподвижности: Виктория стояла напротив окна спиной к нему, окружённая ореолом белёсого света, который создавал действительно энигматический контраст с чернотой платья. Одна рука её мягко управляла смычком, другая — нежно прислоняла скрипку к наклонённой вбок голове, и волосы девушки едва заметно двигались по спине золотистым прибоем. В исполняемой композиции не было и толики грубости: она слыла высокой и чистой, текучей, словно светлый, переливающийся перламутром щёлк. Не отрывая взгляда, Гитлер, осторожным шагом подойдя к столику, положил до этого сжимаемую в руках фуражку на лакированную поверхность. Музыка кончила, и в комнате воцарилось удивительно невесомое безмолвие. Виктория, опустив руки и на секунду понурив голову, повернулась к нему. — Здравствуй, — голос его звучал немного хрипло. — Добрый день. — Оказывается, ты владеешь ещё и скрипкой, — ухмыльнулся он, не заостряя внимания на её холодных интонациях. — Сколько же ещё в тебе секретов? — Когда-то у меня просто не было выбора. Но потом я вошла во вкус. Мужчина принялся неспешно приближаться к ней, а она тем временем пыталась заставить себя перестать жаждать шагнуть назад, уловив каждое новое шуршание его формы от хищной поступи. И вот он замер, и когда он заговорил, Виктория прочувствовала, что всё внутри неё замерло — тоже. — Ты напоминаешь мне этот инструмент. Такая же плавная... — он снова сделал шаг. — Такая же вдохновлённая по своему звучанию и по своей сути... — ещё шаг, и Гитлер возвысился перед ней так близко, что, казалось, ещё чуть-чуть, и девушка ощутит его дыхание где-то немного выше своей скулы. — И такая же неподдающаяся мне. Виктория сглотнула, отошла от него, и скрипка оказалась положенной рядом с его фуражкой на столик. — Они не были с тобой грубы? — Адольф сложил руки на груди. — Ещё бы они были грубы. Скорее, слишком прямолинейна была я, — она усмехнулась. — Чудесная речь, взывающая. Долго готовил? — Проговорил пару раз сегодняшним утром, — его уста тоже растянулись в усмешке. — Я так понимаю, никто не посмеет заметить твоё отсутствие вслух? В утверждении кивнув, он затем выпрямил локти и прокашлялся. — Виктория, я знаю, что вчера мы обговорили отнюдь не всё. Осталось что-то, что тебя гложет, — дав некоторое время на ответную реплику, но так и не услышав таковой, Адольф продолжил: — Только не говори, что жалеешь. — Нет, не буду, — она с наигранным легкомыслием всплеснула руками. — Очень грустно, когда есть о чём жалеть. Но нечто гложить всё же должно... тебя. Сегодня она вздумала изъясняться уж в очень абстрактном уклоне. Гитлер выстроил в уме несколько догадок по поводу того, что именно она имела ввиду, но выбрал самую, на его взгляд, безопасную. — Ты была не лучшего мнения о моей истинной персоне. — Необычно было это слышать? Неприятно? — Я был несколько обескуражен, — Гитлер отошёл к огромному окну, отодвинул прозрачную занавеску и устремил отрешённый взор за стекло. — Оттого, что смело высказывала мнение? — Скорее, тем, что ты его имеешь. — Ты считаешь, женщины — немые создания? — Ни в коем разе, — последовал серьёзный ответ. — Кто мы, мужчины, без женщин? На некоторое время он, явно нечто осмысляющий, погрузился в молчание, а потом повернулся к ней. — Ви, ты мне очень нравишься. Утром я отправляюсь в Берлин, и будет прекрасно, если ты согласишься поехать туда вместе со мной. — Не думала, что Адольф Гитлер обделён женским вниманием. — Не обделён. Но из всех мне интересна именно ты. Он говорил с таким непоколебимым спокойствием, будто лишившись всяческих сомнений, а она бесплодно силилась унять вновь взыгравшее сердце, что, видимо, потеряло всяческую связь с рассудком. — Я полагал, что тебе было хорошо эти две недели. — Да, было. Но всё хорошее когда-то должно закончится. — Назови хоть одну причину, почему ты не должна поехать туда в моём сопровождении? — У меня этих причин с каждой секундой всё больше. Они множатся с геометрической прогрессией, а с математикой я никогда не дружила, поэтому в голове полный диссонанс. Но... ты можешь сделать так, чтобы это твоё желание исполнилось: дай мне причину. Скажи, что ты не жаждешь человеческих жертв, — прошептала она горячо в ответ на его невысказанный вопрос. — Что? — Красота. В той опере Вагнера, где как раз показан такой мир, каким ты хочешь его созерцать. Но жизнь — это не произведение искусств, ведь так? — Я хочу сделать из этого мира хоть что-то похожее, несущее в себе смысл и красоту. Я желаю видеть мир сильных и просвещённых людей. Диссонанс происходит в мире, а не в твоей голове. — Перфекция мира невозможна. Как, если кругом враньё в тех или иных количествах, и оно закоренилось в любом из нас на генетическом уровне? Даже ты не мог быть до конца со мною честен... И сразу возникает вопрос о совести. Как ты будешь смотреть в глаза Шпееру? — под конец монолога голос её обретал всё более безысходные, отчаянные нотки. — Он порой боится смотреть в мои. Так чего же я должен опасаться увидеть в его? — Собственное лицо. — Он, неосознанно поделившись именем, оказался мне большую услугу. Я его вознагражу за это, пусть причины и не будут им поняты. И всё ещё жду твоего согласия. — Ты не дал мне причину. — Никто не был убит во время Аншлюса, это общеизвестный факт! — он легонько встряхнул её за плечи. — Жертвы... Ты тогда говорила про войну. Кто тебе вбил в голову мысль о войне? Какая война, моя дорогая? — Но ты же пойдёшь дальше... Зачем ограничиваться одной Австрией, если сил хватит ещё на что-то, верно? — Кто, если не я в тандеме с партией, отыграется за честь и достоинство Германии? — промолчав сначала, он проговорил это. — Тебе этого не понять — ты даже не немка. — Да? Ты так уверен в этом? Она, сомкнув веки, накрыла его ладонь, всё ещё лежащую на её плечике, тепло которой ощущалось сквозь ткань платья. — Виктория, запомни, прошу тебя. Люди воспринимают только смерть. — Какие жестокие слова... — Такая правда всегда жестока. — Про Берлин... Это невозможно, — прочистив горло, она отпрянула от него. — У меня Академия, у меня есть определённые обязательства перед семьёй. Я не могу, прости... — Невозможно? — ярость начала постепенно охватывать его. — Я сделаю так, чтобы тебе заранее выдали этот чёртов диплом, я посажу тебя в самолёт и отправлю на некоторое время к семье — для меня это не проблема, поверь. Не совершай ошибку. Многие мечтают о подобном предложении, Виктория, я это сейчас говорю начистоту. У тебя будет всё, что пожелаешь, и даже больше. Ты будешь такой, какой пожелаешь. — Но у меня всё есть, — она рассеянно улыбнулась. — И даже если бы я могла выбирать себя, то снова бы стала собой. — Ты едешь со мной? — с нажимом повторил Гитлер, но даже спустя тридцать глухих ударов секундной стрелки на циферблате где-то висящих часов, оставалось лишь молчание. — Не хочешь? Я не собираюсь бегать за тобой, знай! — прошипел он гневно. — Я не буду выстилать чьи бы то ни было шаги лепестками роз! Лицо её не выражало ничего, но эмоции вполне отразились в слезинке, преодолевшей нижние ресницы и влажной дорожкою прокатившейся к шее. — Мне что-то не очень хорошо... Он сгрёб её обезволившее тело в объятия, и Виктория, подняв голову, заглянула в его уже безмятежные глаза, а затем встала на цыпочки, обвила руками шею и поцеловала сжатые, но тут же приоткрывшиеся губы, оторвавшись от которых, шепнула: «Мне страшно». Резко и почти шумно вдохнув через нос, Адольф обречённо стиснул её талию обеими руками, прижав Викторию к себе ещё крепче, ещё теснее и снова нашёл её губы. Пальцы девушки вспорхнули, погладили его шею, касаясь воротника рубашки, а мужчина своими запутался в её волосах, чтобы невесомо оттянуть их назад, когда оторвался от мягких, лакомых губ в отсутствии воздуха. Однако тут же припал к её шее, нарочито медлительно принявшись осыпать ту новыми поцелуями, а Виктория всё сильнее отклоняла голову то вбок, то назад, выгибаясь навстречу. Запечатлев поцелуй за ушком, он немного отстранился, дабы вполголоса попросить: — Оставь мне свой номер телефона и скажи фамилию. Пожалуйста. — Прошу тебя, — сбивчиво произнесла она. — Всем будет легче, если ты забудешь меня. Как и я забуду тебя. Власть и... определённые виды чувств несовместимы. Кому, как не тебе, знать это? Теперь настал его черёд в растерянности умолкнуть. Он одержал победу, даже не ожидая, что она окажется столь громогласной, но не смог заставить эту женщину отбросить свою гордость, ложные предубеждения и, в конце концов, капитулировать перед ним. Гитлер не знал, стоит ли ему принимать данное положение вещей и отпускать её. Может, она боится сложностей, предположительно связанных с его авторитетностью, и не питает к нему достаточно эмоций, чтобы побороть в себе эту боязнь. Как бы приятна она ему ни была, он отдавал себе отчёт в том, что унижаться боле довольно, что она действительно свыше горделива, чем он мог надумать. Но ещё он знал, что будет скучать. Неимоверно будет скучать по её смеху, голосу, пространным суждениям... Ему будет не хватать её размышлений вслух, её игривого чувства юмора и внешнего чарующего облика. Его уста выразили грустную насмешку: кто же знал? Кто же знал, что он ещё способен раскрыть в себе подобную симпатию к женщине, что станет задаваться вопросом о том, придёт ли конец их разлуке и место — встрече? В это мгновенье стало особенно грустно признавать собственное поражение, но для себя Виктория всё решила, и даже он, как выяснилось, не в силах держать её. — Что ж... Желаю удачи, Виктория. — Да, — рассеянно кивнула она, попятившись назад. — Да. Спасибо. Auf wiedersehen. — Auf wiedersehen. Она торопливо скрылась за дверями — точно выпорхнула, так и не обернувшись. Когда торопливый стук её каблучков окончательно растворился вдали, Гитлер взял фуражку и взглянул на серебряного орла, широко распростёршего свои крылья. Скрипка тоскливо блеснула на столике, отразив луч солнца. — Wiedersehen, — повторил он на выдохе, приглушённо. Ему почему-то казалось, что в воздухе ещё долго будет витать лёгкий, но при этом — почти осязаемый аромат её духов...