Factum Brutum Mortis

      Она, закрывшая глаза, уже вырисовывала себе окно, открывающееся прямо в голубое и розовое небо — неповторимое небо Парижа. Представляла себе воркующих на карнизе голубей, узкие хитросплетения переулочков... Поезд стремглав сокращал реальное расстояние до этой мысленной картины.       После Аншлюса время для Виктории как бы замедлилось или, напротив, принялось нестись вихрем, свистя в ушах — она не могла разобрать. Но точно понимала: события потеряли свою значимость и всякий смысл, стремительным, унылым калейдоскопом проносясь мимо. Дни стали неимоверно схожими в своих очертаниях, играли невнятными полутонами; хотя, наверное, только для неё они были таковыми. Вена запестрила контрастами совести: если некоторые тихо продолжали заниматься своими делами, не мешая жить ни окружающим, ни себе, то другие — Гитлеровские «апологеты» — устроили кромешный ад, поддавшись националистическому буйству. Большинство улиц утонули в обломках и огнях беспорядков, стремительно возросших и разросшихся. Казалось, будто нечто в сознании горожан рокировалось, заменив понятия морали и ценностей. Складывалось такое ощущение, будто люди поймали тот самый момент — момент, чтобы отомстить друг другу даже за мелочь, и делали они это особенно озлобленно, изощрённо, ослеплённые в своей безжалостности. Грабёж, ругань, аресты некоторых жителей еврейского происхождения — всё слилось в единое вязкое болото. Всех несогласных с новым режимом фактически насильно заставляли устранять аполитичные надписи со стен домов, с витрин, дорог... И это оказалось настолько заразным, что в какой-то Виктория забеспокоилась по поводу своей душевной гармонии: не окажется ли она среди жертв (хоть и не высказывала кому бы то ни было собственные мысли по поводу происходящего), или не поддастся ли она этому настроению? Что из этого хуже, она не знала. Но знала точно, что такая неистовая волна всеобщего помешательства способна сбить с ног каждого, «промыть голову», вплеснув туда новые мысли и знания. Из дома выходить стало боязно, на каждом повороте тянуло оглянуться по сторонам, и лишь в Академии девушка находила покой, отраду, порой оставаясь там подолгу после занятий.       Искусство всегда было для неё неким эскапизмом, особенно, в виде рисования. И порой Виктория отчаянно жалела, что нельзя писать картину и читать книгу или играть на музыкальном инструменте одновременно. Сразу с тоской вспоминались деньки, когда дома она рисовала, а из-за стены доносились переливистые звуки рояля, или же когда сидящий на диване человек читал ей вслух книгу... Лучшие работы были написаны именно под подобные аккомпанементы — словно реальные звуки сперва пропитывали собою краски, а затем нежно вынуждали их оживать и звучать какими-то нематериальными оттенками на холсте.       Два месяца прошли почти в полном отсутствии разговоров с людьми. Окружающий мир казался потускневшим, иногда совершенно безмолвным, порой, наоборот, — режущим слух, с надрывом громким. Так, отгородившаяся от всего, Виктория внутренне металась от апатии к страху, к незнанию чего же думать, что будет правильней думать. Решено было направить все свои душевные и физические силы на написание выпускных работ, которые породили, в конечном итоге, диплом об окончании Академии с отличием. И тогда, дабы не увязнуть в образовавшейся пустоте, Виктория оставила себе лишь один день на сборы перед тем как отправиться домой.       И вот сейчас, будучи уже на полпути от Вены к Парижу, она покинула своё купе, дабы посмотреть на закат, что был виден лишь с противолежащей стороны поезда. Горизонт уже поглотил желтовато-алую вспышку, теперь сменившуюся малиново-фиолетовой невесомой лентой. Облака глубоко-свинцовые сверху и прозрачно-золотистые снизу растекались над полями с мелкой редкой россыпью домиков, что проносились так же быстро, как проносились леса — деревья, сливающиеся из-за скорости в единую линию. Виктория порой ухватывалась взглядом за какой-нибудь объект, который тут же показывал свои очертания, но через несколько мгновений растворялся где-то позади. Откуда-то повеяло сквозняком. Она оторвала лоб от стекла, чтобы закурить, и чем больше затяжек было сделано, тем сложнее ей было перенаправить внезапно возникшие мысли в другое, менее определённое русло.       Воспоминания об её странных взаимоотношениях с Гитлером были ещё слишком свежи, к тому же, оставили после себя довольно-таки амбивалентный осадок. Она действительно наслаждалась этим общением, хотя и пребывала в некотором неведении. Но она уже не держала обиду — в том не было смысла, ведь вряд ли когда-либо они вновь завяжут беседу. Возможность встречи девушка, конечно, не исключала, но и таковую считала чересчур ирреальной из-за отсутствия располагающих обстоятельств. Хотя, обстоятельства их первой встречи были ещё менее прохожими на действительность, нежели те, новые, что она выстраивала у себя в голове. Однако первые всё-таки произошли в реальности. Или нет... Виктория время от времени задавалась парадоксальным вопросом: а не приснилось ли ей всё это? Не было ли это лишь фантазией ночной грёзы, вопреки яркости и тактильности всех ощущений? Но при долгом изучающем взгляде на картину, где была изображена она сама у фортепиано — все абсурдные сомнения Виктории отпадали. Стоило радоваться или нет — уже неважно, ведь картина его осталась наедине с тем самым роялем посреди опустевшей, бездыханной комнаты.       И всё-таки она могла бы уехать с ним. Даже невзирая на собственное недоверие и, может, непонимание национал-социализма, она могла уехать с ним, ведь уезжала бы она не с идеологией, а с человеком, который ей действительно нравился, к которому она успела проникнуться. Но на такой категоричный отказ были свои основания, как и на неприязнь к его идеологии. Причины не связываться с нацистам — с главой нацистов — были очень уж вескими, хоть она и избегала воскрешать их в памяти.       Она начала вслушиваться в мерные глухие удары металлических колёс о рельсы. Поезд немного покачнуло, и Виктория даже не захотела замечать того, что рядом остановился какой-то мужчина, долго наблюдавший за тем как она курит, а затем счёвший нужным попросить зажигалку, возможно, чтобы привлечь внимание. Внимание его осталось безответным. Она вернулась в купе.       Брат встретил её на вокзале — рассвет тогда едва ли начал вступать в свои права. Крепко сжав хрупкое тело сестры в объятиях, он сказал, что она невероятно хорошо выглядит, хотя немного тоскливо, и они поехали домой. Родители ещё спали, и девушка попросила брата донести её вещи до квартиры и, сославшись на тяжесть в голове, пошла гулять по набережной. Небо над Сеной стало уже совсем белым. Совсем белым и серым одновременно: оно поднималось навстречу дню над домами, мостами, над этим скопищем крыш. Поднималось в своём ежеутреннем усилием — медленно и упорно. Девушка всматривалась в эту безжизненную гладь, и ей казалось, что вокруг настолько безветренно, что стоит подуть, и речная вода колыхнется от её дыхания. Было странно ощущать себя человеком, снова свободным от всех обязательств. Проскользнула мысль о том, что можно устроиться на работу, но была отложена, по крайней мере, до конца лета. Да и кем ей работать? Оба её образования были больше творческими, нежели нацеленными на получение какой-либо постоянной прибыли. Да и не в деньгах дело. Виктория не хотела выполнять чьи-нибудь требования. Особенно, если это будет касаться искусства.       Когда она вернулась в квартиру, то сразу оказалась расцелованной матерью и обнятой отцом. Виктория почти что плакала, но взаправду не могла выдавить из себя и слезинки. За распитием кофе родительские попытки узнать что-либо конкретное и интересное не увенчались особым успехом. Виктория, нарисовав улыбку на устах, отвечала, в основном, общими фразами, которые — она знала — придутся всё же им по душе своей деликатностью, несущей в себе, казалось бы, монотонность её личной жизни вдали от дома. Она не хотела рассказывать... И не из-за боязни быть не понятой, тем более, — выговора, а просто не хотела напоминать самой себе, хотела забыть. Горячая ванна смыла последние крупицы Венской пыли, а свежая подушка впитала в себя бушующие мысли.       Вечер застал её листающей книгу, но ни единая страница так и не оказалась полностью прочитанной. Виктория отложила том, встала, преодолела несколько шагов до окна и, облокотившись на руку, разглядывала сквозь толстое стекло улицы, снова глядела на небо и вдруг почувствовала себя такой незащищенной и слабой. Она не желала, чтобы ее жизнь проходила при её полном бездействии — насмешничестве. Но сейчас присутствовало лишь смутное представление о будущем, неопределённость настоящего и где-то тёплая, однако, тяжёлая тоска по прошлому...