Factum Brutum Mortis

      — О чём ты мечтаешь? — уловила она знакомый голос и обернулась.       Клаус приблизился и остановился сбоку от неё, и тогда она уточнила:       — Сейчас или вообще?       — Второе.       — Я... не знаю, — она понурила голову, разглядывая свои пальцы, белеющие на фоне почти слившихся в единой цветовой гамме крон деревьев и кустов. — Откровенно говоря, я боюсь мечтать. Все мои главные мечты исполнялись и рушились, доставляя настолько невыносимую боль, что... я порой думаю — лучше бы я и не мечтала вовсе о таких вещах. Теперь есть пара голубых мечтаний, но это так... фантазии, — отмахнулась с толикой грусти, что сквозила в интонации. — А ты?       — Я не имею глобальной мечты. А так, знаешь, я очень люблю оперу. Балет — не так, а вот оперу!.. Я хочу посетить театр в Вене. Ты же там училась и наверняка посещала Оперу, — полувопросительно-полуутвердительно завершил Клаус.       — Да. Но я не советую тебе туда ехать в ближайшее время, — Виктория щёлкнула зажигалкой. — Венские настроения изменились до неузнаваемости после прихода национал-социалистов к власти.       Вместе с сигаретной дымкой их окутало молчание. Ветерок играл вьющимися прядками светлых волос, а затем направил кудрявую струйку дыма прямо ей в лицо. Виктория поморщилась и махнула рукой, разгоняя того, а после и молчание — своим голосом:       — Я люблю Вену, но теперь... Вряд ли когда-либо вернусь туда. Отчасти из-за установившегося там режима...       — А какого твоё отношение к национал-социализму? — внезапно спросил мужчина.       — Сталкивалась с его проявлением пару раз лицом к лицу, — уголок губ Виктории вздёрнулся как-то насмешливо, но насмешка эта была обращена будто к самой себе. — Ничего, во что стоит углубляться.       — По-моему, это варварство необыкновенное. Надругательство над человеческой натурой. Лозунги, доведённые до абсурда в своей патетике! Ты можешь не согласиться. Но вот множество моих соотечественников поддерживают эту идеологию, как ни прискорбно...       Виктория пожала плечами, а затем с улыбкой напомнила:       — Ирэн сказала, что разговоры о политике не приветствуются на этом вечере, так что, полагаю, нам лучше всего сменить тему.       Мужчина согласился с ней и попросил сигарету, ведь собственных у него не оказалось — курит он довольно редко и в тех случаях, если располагает обстановка. Они говорили долго и оба ощущали какую-то лёгкость, пронизывающую это общение. Виктория даже не думала о том, чтобы подбирать слова, ведь предложения складывались как-то сами собой, легко и открыто. Клаус шутил, прекрасно изменял голос в тех моментах своих рассказов, которые требовали эмоциональной выразительности. Он поведал о своих родителях; оказалось, он из семьи английских аристократов, имеющих поместье в Кингстоне, а также недвижимость в Лондоне. Поведал об их несогласии с его музыкальными порывами, об угрозах лишения наследства, но самому Клаусу было будто всё равно — он жил музыкой, дышал ею. В результате его предкам ничего не оставалось делать, кроме как смириться, а со временем и вовсе преисполниться восхищением перед музыкальным даром единственного сына. Виктория немного рассказала и о своей семье, но сторонилась подробностей. Этот разговор и без того стал для неё слишком откровенным, — она не привыкла так много говорить о себе и всегда избегала делать этого, — но, по всей видимости, не для Клауса, который, создавалось впечатление, будто ничего и не утаивал. То ли он настолько наивен, что всех и каждого посвящает в подобные личные дела, то ли вид самой Виктории внушает доверие — она не знала, но ей, в любом случае, было и приятно, и интересно.       — Виктория? — на балкон вышел Михаэль с озадаченным выражением на лице. — Мы с Элизой тебя потеряли — чуть ли не начали волноваться.       — О... Я была здесь, — девушке, растерявшись, почувствовала неловкость оттого, что без предупреждения оставила своих приятелей. — Я... прошу прощения.       Виктория представила мужчин друг другу, мельком отметив перемены в лице Михаэля, когда назвала его «другом детства». Клаус же, с энтузиазмом пожав Михаэлю руку, оставался абсолютно доброжелателен.       — Виктория, нам пора ехать, — как бы между прочим отметил Михаэль. — Гости расходятся, а злоупотреблять гостеприимством Ирэн я бы не стал.       — Да-да, я сейчас, — проговорила она и посмотрела на Клауса.       — А давайте я подвезу Викторию, — предложил он, улыбаясь и глядя в глаза Михаэля, — адрес я уже знаю, да и путь довольно близкий.       — Это хорошая идея. Не хотелось бы прерывать эту дискуссию на самом интересном моменте, — моргнув, мягко сказала Виктория.       — Как пожелаешь, — ответил Михаэль. — Доброй ночи и до встречи.       Виктория подняла руку в прощании и изобразила на губах улыбку, желая скорее вернуться к разговору, дабы не окунаться в излишние размышления.       Около трёх часов ночи они с Клаусом уже ехали в автомобиле по освещаемой светом фар дороге. Остальные музыканты уместились вчетвером в другом и, утомлённые, сразу же выехали в направлении отеля.       — А это чей автомобиль?       — Я вчера взял в аренду, так как в одном багажнике все инструменты не умещались, а мой друг укатил на своём, которого мне как раз одалживал, кутить на чью-то виллу, — он пожал плечами.       — Ты так уверенно ведёшь автомобиль, — прошептала она.       — Годы тренировок, — усмехнулся он.       — А я... никогда не сидела за рулём. Наверное, это довольно необычное ощущение — управлять железной машиной.       — Насчёт необычного ощущения соглашусь, а вот «железной машиной»... — Клаус покачал головой. — У некоторых автомобилей тоже есть своего рода душа. Когда заглох мотор — можно попробовать поговорить, поупрашивать, и, возможно, автомобиль поедет. Если он в хорошем настроении... Но мне на лошади больше нравится ездить. Чувствуешь её дыхание, движения, и она точно понимает твои слова! Я даже играл в поло.       — О! Ты очень храбрый. А я боюсь лошадей. Но, знаешь, очень хотелось бы и на них поездить, и за руль сесть... Правда, во втором случае это, наверное, не очень женственно...       — Сперва надо посмотреть, а затем решить: женственно или нет.       — У меня есть предложение! — после короткой паузы воскликнула Виктория, сцепив ладони перед собой, и мужчина заинтересованно на неё взглянул. — Быть может, ты научишь меня водить?       — Хоть завтра, — отозвался он оживлённо.       — Прекрасно! Тогда завтра увидимся?       Стоит ли говорить, что они и не расстались до утра, свернув совсем не в сторону дома Виктории, но в сторону отеля, а затем — не заметившие вовсе как вышли из автомобиля — номера Клауса... И рассвет забрался в спальню отголосками вздохов, полутонами запахов почти выветрившегося шампанского и парфюма, второго — всё ещё порхающего в её волосах. Жемчужные предрассветные отблески падали на их прекрасные, разгорячённые тела; его руки скользили по изящным изгибам, её губы ловили его полурычащие выдохи, их пальцы переплетались на мятых подушках. Она откидывала голову, зажмурив глаза, и её шея пылала от его хаотичных поцелуев. Он чувствовал под собой эту округлую гладкость, и внутри него, словно в самой крови, покалывали миллиарды искорок от этих прикосновений.       И уже отдышавшаяся, Виктория озвучила свою безбашенную мысль пойти искупаться в море, которую Клаус, закинувший руки за голову, с энтузиазмом поддержал.       Шёлковый песок безлюдного пляжа был ненамного теплее воды, но именно прохлада таковая сумела остудить их жар. Они, канувшие в море, точно в детство, заливисто смеялись и брызгали друг в друга солёной водой, он ловил её, уплывающую по серебристой глади, а она в свою очередь ловила лучики раннего солнца, отражающиеся в его светлых глазах.

***

      Тонкие пальцы Виктории охватывали руль, а нога лежала на педали. Клаус уже обозначил алгоритм действий, дал короткий экскурс в принцип работы автомобиля, и шины уже неторопливо тёрлись об асфальт.       — Какой он тугой, — пожаловалась Виктория, выкручивая руль на очередном повороте на набережной дороге, распростёршийся почти у подножья гор.       Солнце застыло в зените на подёрнутом полупрозрачной пеленой жары небе, и морские волны, закручивающиеся пушистыми гребнями, играли с бликами его лучей.       — Что-то вроде спорта, — улыбнулся Клаус, помогая ей одной рукой.       Медленно, но верно они добрались таким образом до дома Виктории. Выйдя из автомобиля, она рассыпалась в восторженных благодарностях, прерванных его поцелуем.       — Не за что, — сказал он, оторвавшись от её губ.       — Я пойду спать, — она зевнула, прикрыв рот ладонью, — четырёх часов отдыха мне явно недостаточно... Увидимся!       Мужчина улыбнулся, она обещалась позвонить и направилась в сторону калитки, иногда оглядываясь и ответно улыбаясь ему, замершему, оперившемуся бедром о начищенный капот и неотрывно наблюдавшему за ней.       Мама обнаружилась на лежаке террасы, и её взгляд, сосредоточенный на чтении книги, был скрыт тенью от чёрной соломенной шляпы. Виктория остановилась и долго разглядывала её, такую красивую, умиротворённую и утомлённую солнцем. Девушка хорошо помнила её совсем молодой, однако, блеск этой женщины с годами не исчерпывался, а, напротив, становился более изысканным. Мама всегда была добра к ней, но в то же время слыла довольно отчуждённой. Они с Яковом росли, окружённые бесконечным круговоротом лиц нянечек, а затем — преподавателей. Теперь Виктория понимает, что родители были поглощены больше друг другом, нежели ими, детьми; всё время ездили в театры, рестораны и путешествия, а брали Викторию и Якова с собой через раз и то только тогда, когда таковые подросли. Родителям было хорошо вместе, как и доселе хорошо, что порой кажется, будто никогда один другому не наскучит и не станет специально, ломая голову, подбирать темы для обсуждений — настолько они дополняли друг друга и интеллектуально, и духовно. Они даже визуально всегда так гармоничны вместе: мама, всегда так роскошно и вкусно одетая, с её потемневшими, после уже слегка припудренными сединой волосами, и отец — с горделивой осанкой, идеально стриженными и уложенными усами, при пенсне и трубке, благоухающей дорогим табаком. И отец до сих пор смотрит на жену с искрящимся в зрачках его, казалось бы, антрацитово-чёрных глаз восхищением, в особенности, когда она того не видит.       — Я пришла, — наконец, сказала девушка.       Софи неторопливо отложила книгу и повернулась к дочери, улыбаясь.       — Как прошёл вчерашний вечер?       — Чудно. Довелось даже сыграть на скрипке. Правда, не довелось нормально поспать — гости шумели до утра.       Мать одарила её проницательным взглядом из-за полуопущенных солнечных очков, но лицо её сохраняло вполне доброжелательное выражение.       — Я разбужу тебя через пару часов. Не стоит так сбивать режим.       Девушка благодарно кивнула и уже направилась внутрь дома, представляя себя, рухнувшую в собственную постель, как вновь раздавшийся голос матери остановил её.       — Яков взял тебе билет до Парижа. Отправление завтра в девять утра.       — О... Что ж, это отличные новости. Спасибо.       И, в конце концов, ушла спать. Стоило её голове коснуться подушки, как прежняя сонливость будто испарилась. Взор Виктории устремился на стену, где висела одна-единственная картина, обрамлённая золоченой резьбой. На ней был изображён небольшой сюжет оживлённой улицы, принадлежащей непонятно какому городу. Стены домов светились лучами солнца, висящего где-то вне видимости рамы; трамвайные рельсы устремлялись вдаль и становились незримыми за поворотом, а прохожие рассматривали витрины, переговаривались друг с другом, а кто-то просто замер, устремив взгляд в небо, что как бы постепенно облачалось в предзакатные одеяния.       Она шла по этой улице, находя нечто знакомое в, казалось бы, неизведанных очертаниях окружающих декораций. Людей становилось всё меньше: кто-то переходил на противоположную от Виктории сторону, кто-то заходил в магазин, кто-то скрывался за поворотом и исчезал в переулке... Виктория продолжала настороженно вышагивать вдоль дороги, оглядываясь и рассматривая здания. Солнце вдруг скрылось за вмиг набежавшими на доселе чистейшее, кристально-прозрачное небо облаками, и эти самые здания показались девушке будто наполовину разрушенными, но, стоило светилу вновь показаться, как они приняли прежний жизнерадостный вид.       Внезапно где-то вдалеке прогудел проносящийся поезд, и, когда стук колёс о рельсы растворился в непонятных далях, всё затихло вместе с ним: и голоса, и моторы проезжающих автомобилей — совершенно весь городской гул. Нахмурившись от подобного контраста звуков, она теперь отчётливо уловила эхо шагов позади, и эхо это было столь звучным, будто шаги раздаются в пустующем зале, венчанным огромным стеклянным куполом. Виктория оглянулась и в густом, сероватом тумане, что мерцал жёлтыми и красными искорками, отличила человеческие очертания, становящиеся всё более чёткими.       — Кто Вы? — голос её тоже раздался нарастающим эхом.       Но человек не отвечал.       Страх сковал её грудь, не давая дышать, и она побежала, всё же осознавая, что туман, как и тот незнакомец, следует за ней. Она перебегала дорогу, споткнулась, упала, слыв сию же секунду окутанной этим самым туманом. Всё стало белоснежным; очертания домов едва ли проглядывали сквозь окружившую девушку дымку, а брусчатка под её пальцами стала покрываться свежей травой. Виктория отрывисто задышала, глядя на свои отчего-то запачканные синей краской пальцы и почувствовала тёплые руки, уверенно лёгшие ей на плечи, которые с какой-то необъяснимой заботой потянули её вверх. Страх странно миновал, когда она встала на ноги и повернулась, встречаясь с незнакомцем взглядом. Или это была незнакомка? В следующее мгновение всё кругом замелькало непрекращающемся калейдоскопом каких-то отрывков из замерших мгновений — скорее всего, из воспоминаний...       — Виктория! — услышала она отдалённый голос, доносящийся до неё будто сквозь воду. — Виктория, Вас ждут.       — Кто? — непонимающе пробормотала она.       — Мадемуазель, проснитесь.       Девушка распахнула глаза и увидела перед собой лицо наклонившейся горничной, ладонь которой лежала на девичьем плечике.       — Вас к телефону.       Проговорив что-то невразумительное, Виктория поднялась с кровати и на негнущихся ногах вышла из комнаты.       — Я слушаю.       — Здравствуй, — это был Михаэль. — Как ты себя чувствуешь?       — Очень хорошо, — она зевнула и прочистила горло. — А ты?       — Тоже... Что ты делаешь завтра вечером?       — О... Михаэль, я только пару часов назад узнала... Завтра вечером я буду в Париже.       — В Париже? — изумлённо выговорил он. — Ах, выставка... Уже послезавтра первое число... Как быстро. Неужто ты хотела уехать, не попрощавшись?       — Нет, вовсе нет. Приезжайте с Элизой через...       — Час, — продолжил вместо Виктории он. — Будем через час.       По прошествие часа она, выглянув в окно, увидела их вдвоём, почти синхронно выходящих из автомобиля, да поспешила на улицу. Они говорили около получаса, и разговор этот не представился ничем важным для Виктории, ведь весь он сводился к договорам о грядущей и, разумеется, неминуемой встрече. Элиза была, как всегда, радостна, что неудивительно, а Михаэль задумчив, и все слова его сквозили этой несвойственной этому человеку отстранённостью и даже некой смущённой растерянностью. Впрочем, девушка зря не стала думать о причинах пребывания Михаэля в подобном настроении, ведь вскоре он попросил Викторию подойти к автомобилю и немедля достал из салона нечто, спрятанное в чехле, который, расстёгнутый его рукой, обнажил перед Викторией то самое платье от Шанель, что вчера запало ей в душу. Она приложила руку к груди, ахнув.       — Это тебе... Платье ожидаемо называется «Фейерверк», — молодой мужчина сдержанно улыбнулся. — Вроде должно подойти. Я положился на глазомер Мадемуазель Шанель.       — Михаэль, я не могу принять этот подарок. Это слишком...       — Виктуар…       — Не называй меня так... — посмотрев вбок, тихо попросила она.       — Хорошо, извини, — он поднял ладонь в примирительном жесте. — Виктория... Пожалуйста, оставь эти отговорки.       Тон его был мягок, но в то же время настойчив. Девушка поняла, что этими самыми отговорками она способна его задеть. Подарок дорогостоящий, и некоторые догадки о причинах преподношения такового вкупе со скорым толкованием его поведения выстроились в голове. Девушка пошатнулась: невозможно! Просто невозможно! И догадки эти оправдались, стоило ему приблизить своё лицо к её и ловко поймать своими губами её губы и запустить свободную руку в шелковистые волосы, тем самым не давая отстранится. Виктория протестующе замычала, уперевшись ладонями в мужскую грудь.       — Михаэль! — воскликнула она, отпрянув.       — Виктория, позволь мне стать твоим мужчиной, — на выдохе протараторил Михаэль почти умоляюще. — Наверное, ты можешь воспринять это за пошлость, ввиду прошлых обстоятельств... наших семей... Но... Ты знаешь? Я всегда питал к тебе слабость.       — Всегда? А как же...       — Всегда, — он перебил её очень уверенно. — И даже тогда, когда... Господь! Я ненавидел не тебя вовсе, а себя за то, что после всего... я продолжал любить тебя. Позволь мне уехать с тобой в Париж.       — Нет, — глухо отозвалась Виктория спустя минуту, когда она, наконец, вышла из оцепенения. — Это исключено, Михаэль. Это просто неправильно по отношению... ты понял, к кому. Ты всё придумал, Михаэль. Тогда ты был ребёнком, но теперь ты — мужчина, и я более, чем уверена, что у тебя были привязанности. А тут возникла я, и ты решил понастольгировать по первому чувству. Так знай, что я ни в коем случае не виню тебя и не осуждаю за эмоции...       — Тебе приятен тот англичанин? — мрачно вопросил он, чуть ли не процедил.       — Приятен, но мы с ним едва ли знакомы.       — Я видел. Слышал, как именно ты разговаривала с ним. И он не сводил глаз с тебя. Ты неверно истолковала мой совет в ту ночь: я не предлагал тебе связываться с первым попавшемся мужчиной твоего возраста, а лишь подумать над этим...       Она молчала.       — Я теперь прекрасно понимаю. Тот человек, до которого ты дотронулась, станцевала, спела хотя бы раз — обречён. После подобных «священнодействий» просто невозможно остаться равнодушным к тебе. Теперь я абсолютно понимаю и тех молодых людей из консерватории, с которыми ты пела, но отвергала одного за другим, и его, чей портрет ты тогда написала, и бесстрастного на вид Гитлера, который не хотел отпускать тебя, и этого Клауса, которого ты удостоила прослушиванием своего виртуозного владения скрипкой.       — Пожалуйста, Михаэль... Это ведь ужасно — нравиться всем!       — Нет, Виктория. Ты нравишься только тем, кто видит. Кто способен видеть. Прости меня. Я — глупец и никто иной.       Он вручил ей платье, развернулся, но она схватила его за плечо.       — Постой. Ты мне очень дорог. Правда. Однако ты должен понять... — их взгляды, наконец, встретились, и тон девушки перекатился в исступленный шёпот. — Я не могу предать эту память.       — Я понимаю. Позволь мне завтра проводить тебя на вокзал.       — В этом нет необходимости. Мои родители и Яков...       — Хорошо. Я понял, — кончики его губ приподнялись. — Я уеду в Швейцарию по делам до сентября. Мы увидимся в сентябре?       — Быть может... Но ты знаешь, где я живу, — она ответила Михаэлю улыбкой и крепко его обняла. — Я буду скучать.       — Я тоже, — он поцеловал её в макушку.       — Мне кажется, я видела колибри! — с этим возгласом перед ними появилась Элиза.       — Тут не водятся колибри, — снисходительно пояснил Михаэль. —Просто цикады.       Элиза, как всегда сентиментальная, заключила Викторию крепко-накрепко в объятия. Они уехали, а девушка простояла неподвижно ещё некоторое время, сжимая в руках свой подарок. Этот день показался ей почему-то особенно тяжёлым. Она медленно направилась к дому — нужно собирать вещи: Париж ждёт...