Мужчина замер и, приложив к груди сжимаемую в ладони шляпу, чуть поклонился.
— Как Вы узнали? — выдохнула она.
— Слухи, — сказал он, неторопливо оглядываясь и заводя руки за спину. — Я, как истинный почитатель искусства, был очень заинтригован и не смог пропустить выставку художников нашего общего будущего. Впрочем, я предчувствовал, что твои работы превзойдут все мои ожидания. Из-за этого предчувствия я здесь.
Виктория наступила на сигарету, потушив таковую, а затем, будучи не в силах вымолвить и слова, перевела на него рассеянный взгляд.
— Пройдёмся? — предложил Адольф. — Я ещё не всё осмотрел. Может... задержишься немного и проведёшь мне индивидуальную экскурсию?
— Хорошо, — она быстрым движением поправила волосы. — Что Вы хотите увидеть... услышать?
— Первое, о чём я тебя попрошу, так это не обращаться ко мне, будто мы видим друг друга впервые, — он натянул уголки губ и, сняв тёмные очки, пронзительно на неё посмотрел.
Виктория ощутила огонь, неумолимо разливающийся по её щекам, потому уповала лишь на то, что слой светлой пудры сможет скрыть это смущение, нахлынувшее так внезапно и, более того, неуместно. Но кожа воспылала будто изнутри, и молодая женщина непременно возжелала бы прикоснуться к ней пальцами, будь таковые холодными... Но они оказались столь же пылающими и вмиг взмокшими.
— Расскажи мне об истории написания... — Адольф огляделся и остановил свой взор на картине, изображающей вечерний вид на летнее кафе, переполненное гостями. — Вот этой работы.
— Я тогда долго гуляла по набережной в полном одиночестве, смотрела на прохожих и размышляла. И услышала музыку, доносящуюся из этого кафе. Я была такой унылой в тот вечер, а сидящие за столиками люди — такими радостными... Наверное, поэтому эмоции их передались столь ярко. Хотя, быть может, всё дело в контрасте... Но я старалась уловить их настроение в тот момент. Момент искренней радости. Думала, почувствую то же самое... Утром я взялась за кисти, и... вроде бы полегчало, а вроде — ни капли.
Она, тоже сцепившая руки за спиной, направилась чуть в сторону и сделала вид, что заострённые кончики её туфель сейчас представляют из себя самый интересный объект для разглядывания.
— Бытует легенда, что Париж приносит счастье. Мой опыт подсказывает, что это не так. Мгновенное счастье, как на этой картине — да. Но так... Париж — это лишь большой город, отбирающий столько же, соразмерно с его масштабами, сил.
Что с ней, к чему этот пессимизм? Может, конечно, она не рада его внезапному визиту... Или немного растеряна. Как бы то ни было, мужчина надеялся всё-таки на второе.
Адольф посмотрел на Викторию, остановившуюся у того портера, что она поправляла, когда он переступил порог зала. Оттуда своим синим взором, удивительно сочетающимся с тканью жилета с цепочкой, из-под упрямо изогнутых бровей глядел статный мужчина весьма аристократической наружности. Он, держащий меж пальцами навеки тлеющую сигарету, вальяжно расположился на атласном диване, закинув ногу на ногу, и свет, льющийся из окна немного сбоку, слегка золотил его тёмно-каштановые волосы, падал бликом на аккуратный нос с лёгкой горбинкой... Гитлер слегка нахмурился и остановился за спиной Виктории.
— Кто это?
— Один мой знакомый, — приглушённо ответила молодая женщина и хотела было отойти, но, обернувшись и уловив невольный вопрос в его глазах, будто против своей же воли, продолжила. — Мы не виделись уже почти пять лет. Надо же... а я ведь не хотела вывешивать эту картину, но профессор Мейер настоял. Он случайно увидел её прошлым летом, когда заезжал к нам в гости. Портрет висел в моей мастерской... Профессор почему-то назвал его гениальным. Уверял, что этот человек... будто живой. В пределах рамы... Впрочем, я слишком много болтаю...
Адольф перевёл взор с полотна на Викторию. И невольно сравнил её с произведением искусства более высокого, нежели всего того, что ему приходилось когда-либо наблюдать. Перед ним точными, переливающимся в своей мягкости мазками она была точно нарисована: в этом чудесном шёлковом платье глубокого изумрудного оттенка, что лёгкостью своей подчёркивало фигуру, с этим прекрасным рубиновым колье, блистающим на бледной изящной шее.
— Позволь поспорить, — тихо произнёс он и чуть прочистил горло. — Работа действительно гениальна. Ты изображаешь всё по-настоящему — не фотографично. Соглашусь с профессором: по-живому. Фотографичность в живописном искусстве, по моему мнению, нынче стала моветоном. Она убивает смысл.
— Спасибо, — Виктория грустно усмехнулась, намеренно смотря как бы сквозь собеседника. — И я согласна. Когда фотоаппаратов не существовало — реализм был необходим, но и тот поддавался тому или иному времени и сопутствующему эпохе стилю...
— Он — твой родственник? — внезапно поинтересовался Ал.
Она вновь повернулась к нему и улыбнулась, чуть дотронувшись до мужского предплечья, скрываемого чёрной тканью плаща.
— Пойдём дальше?
Они рассмотрели ещё несколько работ. Техника и краски Виктории будто бы действительно обнажали всю суть изображаемых на картинах сюжетов. Адольф был действительно восхищён, хоть и не выражал того вслух. Хотя, может, этому восхищению по большей части способствовало восхищение непосредственно самим автором? Мужчина не знал и не хотел теряться в догадках, потому как полотна — это и есть часть Виктории. Однако знал наверняка о своём собственном наслаждении, но всему приходит завершение: они обсудили ещё пару картин да направились к выходу из галереи.
— Ты приехал... почему? — она остановилась около выхода и накинула на плечи лёгкую шаль.
— Я вроде уже объяснил тебе, — ответил он, открывая тяжелую деревянную дверь и пропуская молодую женщину вперёд.
— Мне это показалась неубедительным, — на её щёчках проступили небольшие ямочки.
— Я хотел увидеть тебя, — он поравнялся с ней и заглянул в её лицо.
— Зачем? — на грани шепота выговорила она, и её взгляд перемещался с одного его глаза на другой.
— У меня есть время до утра, чтобы объяснить тебе всё... — Адольф зачем-то снова надел тёмные очки, сделал шаг к ней, и его брови чуть выглянули поверх серебристых оправ. — Мы могли бы прогуляться по ночному Парижу. Я тут всего лишь несколько часов, но уже успел проникнуться этой завораживающей обстановкой, несмотря на то, что Париж, по твоим словам, не приносит счастья. Будет ли это время у тебя?
Туман своим вязким дыханием влажно наполнил их лёгкие, стоило Виктории начать спускаться со ступенек, а Гитлеру — последовать за ней. Ступив на брусчатку, молодая женщина замерла, и в задумчивой растерянности нахмурилась, прикусив нижнюю губу.
— Один мой друг... — она перевела дыхание. — Он ждёт меня. Неподалёку.
— Что ж... в таком случае...
Его мысль была прервана словами совершенно другого человека, что стремительным своим шествием появился из-за угла.
— Виктория! — воскликнул он, приближаясь. — Я уж думал, что-то произошло...
— Ничего. Я лишь встретила своего знакомого.
— Ал. Просто Ал, — Гитлер протянул руку, когда Клаус остановился подле. — Друг из Германии. Скромный акварелист и искусствовед.
— Клаус, музыкант, — он добродушно сверкнул зубами, пожав протянутую ладонь. — Рад знакомству.
— Я бы подобрал иные слова... — Адольф сжал его руку довольно сильно перед тем как отпустить. — Очень приятно, если быть точным. Вы тоже из Германии? Ваше имя...
— О нет, — беспечно отмахнулся Клаус. — Я так-то англичанин. Поэтому мой немецкий не столь хорош. Николас. Николас Кроули. Моего преподавателя по сольфеджио звали Клаус, так что, я в один день из уважения решил сократить своё имя до его. Так и прижилось. Он, кстати, тоже из Германии.
— Неужели? Чудно.
— Увлекаетесь синематографом? — полюбопытствовал молодой человек и после многозначительной паузы со стороны собеседника продолжил: — Поклонник Чарли Чаплина?
— Скорее, Лени Рифеншталь, — хмыкнув, отозвался Адольф. — К чему Вы это?
— Я просто подумал... — Клаус всмотрелся в лицо Ала и указал пальцем на местечко под своим носом, а затем глянул на Викторию, но её лицо совершенно ничего не выражало, потому поспешил прервать повисшее молчание:
— Раз Вы проделали такой путь, чтобы посетить выставку нашей общей подруги, — казалось, он стал ещё более оживлённым, — то, полагаю, это можно отметить чудесным ужином, хоть и немного поздним! Я знаю адреса парочки заведений...
— Если честно, я рассчитывал прогуляться немного с Викторией, — прервал его Адольф, — и обсудить новости, но у меня не так много времени, дабы тратить его на ужин.
— Не так много?.. — машинально повторила она.
— Да. Однодневная командировка. Пишу... статью. Завтра рано утром я должен быть в Германии.
Клаус постарался заглянуть сквозь линзы, темнотой своею полностью утаивающие глаза собеседника.
— Что ж, Вы можете прогуляться наедине, если угодно. А я заберу Викторию оттуда, откуда скажете.
— В этом нет необходимости, — быстро пробормотала она и уловила улыбку, мелькнувшую на губах Адольфа, потому ещё более поспешно продолжила: — Если честно, я чувствую себя довольно... уставшей и хочу домой...
— Раз так, то... В таком случае... — интонация Адольфа резко стала абсолютно бесстрастной, и он протянул раскрытую ладонь, а отражения фонарей в очках сверкнули в сторону девушки. — Не буду тебя — вас — задерживать.
Молодая женщина впервые за весь этот вечер посмотрела на Гитлера пристально, выразительно, но всё же вышесказанному он ничего так и не добавил. Тихонько вздохнув, Виктория вложила свою ладонь в его, и он слегка прикоснулся своими губами к тонкому запястью.
— До свидания.
— До свидания... — прошептала она.
— Приезжайте! — после рукопожатия воскликнул Клаус и, положив руку на плечико Виктории, повёл спутницу в сторону автомобиля.
— Обязательно.
По пути к машине Виктория то и дело, чуть ли не сворачивая шею, оглядывалась назад, попутно отмечая, что лепет Клауса становится всё более раздражающим.
— Он мне понравился! Жаль, что не удалось пообщаться — по нему видно, что человек он очень образованный и знает толк в искусстве. Он же любит истинное творчество Лени Рифеншталь, а не пропагандистское?
— У неё получились хорошие документальные фильмы, — безэмоционально отозвалась молодая женщина. — По крайней мере, мне так сказали.
— Ну... Ты же знаешь моё отношение ко всему этому... Кстати, почему он в очках?
— У него очень чувствительное зрение... — прозвучал её голос. Бездумно.
— А! — Клаус уже открыл дверь, но Виктория замерла, вновь повернула голову, провожая взглядом силуэт, скрывающийся в ночных огнях этого города.
Адольф растворялся, словно лихорадочное видение из сна. Но эмоции при нахождении с ним несколькими месяцами ранее оказались вполне реальными, потому и воспоминания о них нахлынули сейчас волной особенно резкой и болезненной… Наверное, поэтому Виктория так за них хваталась, хотя всячески отрицала это...
Да, пусть он скрывался, — на то были довольно веские причины, — но даже недосказанность с его стороны оказалась правдивей любой из истин, что ей особенно остро хотелось постичь за пару лет до их встречи и вновь — уже после расставания. И она это поняла во мгновении, когда он практически исчез так же, как она исчезла из того зала Нового Дворца в марте! Их разговор пресёкся снова — снова по её собственному желанию. Теперь, на протяжении этих секунд, сменяющих одна другую с беспощадной скоростью, она должна выбрать: переступить через свои принципы и, кажется, предрассудки или позволить этому мужчине раствориться под покровом ночи.
Но почему ему удалось вытянуть её из этого удушающего безвременья? Почему именно ему? Она ведь знакома со столькими людьми, которые помогали ей улыбаться, но она сама, в конечном итоге, пролетала стороной. Почему же она не смогла пролететь мимо него? Почему
он не смог пролететь мимо неё? Доселе Виктория едва ли не насильно заставляла себя быть счастливой, чувствуя при этом гнетущую пустоту в какой-то очень важной части её жизни. Какой?
У Виктории есть семья, любимое занятие, прекрасный человек рядом. Нет никакой нужды зарабатывать себе на жизнь. Есть все возможности получать удовольствие. Любое удовольствие, которое, несмотря ни на что, не способно заглушить это ощущение — неизвестное, выжигающее изнутри. Возможно, Адольф и представляет собой подсказку — ключ к предотвращению этой неопределённости.
Сжалось сердце, и рваный вдох резанул под рёбрами. В этой игре Виктория проиграла, а выбор сделан за неё будто бы самой судьбой. Сделан — и довольно давно: чуть ли не тем солнечным полуднем, когда ей не удалось переступить через особенно выпирающий среди других камень брусчатки и зацепиться за него каблуком.
Но она де тогда не упала... Она не упала!
— Подожди здесь, пожалуйста... Я не видела его очень долго... Бесконечно долго, — сведя брови, произнесла она. — Пять минут, и я вернусь.
— Без проблем. Я пока заведу мотор.
Она улыбнулась, проследила, чтобы Клаус сел в салон, и направилась в ту сторону — в тот переулок, с каждым мгновением разделяющий их с Адольфом всё сильнее и сильнее.
Виктория шла активным шагом, чеканя каждый о расстелившийся перед ней ровными плитами тротуар. И он, облитый желтоватым светом фонарей, уже очутился в поле её видимости. Расстёгнутый плащ развевался за ровной спиной и, наверное, тихо и плавно шуршал, как входящая в полные права ночь, как неумолимо засыпающий Париж.
— Ал! — воскликнула, но он не оборачивался.
Прохладный воздух потоком хлынул ей в лицо, когда она побежала, даже не думая о том, чтобы сберечь тонкие шпильки.
— Адольф!
Он замер, развернулся и удивлённо моргнул, сняв очки. Она бежала навстречу к нему...
Виктория бежала навстречу?
Стоило ей, захлебнувшейся в отдышке и неуверенности, остановиться в метре, как он преодолел это нехитрое расстояние и заключил молодую женщину в крепкие объятия. Виктория, встав на носочки, прижалась к нему, чтобы положить голову на довольно широкое плечо и прижаться щекой к его щеке.
Счёт времени потерял всяческий смысл. Дыхание её почти выровнялось, но сердце стучало сильно — Адольф чувствовал это даже сквозь слои ткани, что покрывали его тело. Мужчина мягко погладил её растрепавшиеся волосы и сделал глубокий вдох.
— Я теряюсь в догадках о том, чего хочу больше: не видеть тебя никогда, — раздался её приглушённый голос. — Или...
— Увидеть снова.
Она чуть отстранилась от Адольфа, чтобы посмотреть в глаза, цвет которых стал в ночи ещё более глубоким — океанически-глубоким.
— Ты меня сегодня немного напугал...
— Я нагрянул не совсем вовремя, как оказалось, — Адольф нахмурился, уставившись куда-то вдаль. — Он тебе... хоть нравится?
— Не знаю... — ответила она и снова уткнулась лбом в его грудь. — Периодически...
— Раз так, у меня в голове возникла одна сумасбродная идея, — прошептал он, коснувшись губами её виска. — Разве не будет проще, если мы договоримся о встрече?
Виктория чуть отстранилась от Адольфа; их взгляды поймали друг друга, но затем её взор опустился на мужскую руку, мягко прижимающую её собственную ладонь к ткани пиджака, и переместился вбок на блеснувший партийный значок. Гитлер погладил нежную кожу большим пальцем, и... аккуратненькая, тонкая ладошка выскользнула из-под его — по-мужски большой. В ушах девушки фантомным эхом зазвучали невнятные отголоски из прошлого — молниеносным и сильным ударом... окатили отрезвляющим холодом.
— Как два нормальных человека? — грустно усмехнулась она, отступила и, обняв свои плечи, чуть поёжилась. — Мы никогда не будем нормальными...
— Ты замёрзла? — он было пошатнулся в её сторону, по всей видимости, желая снова обнять, согреть, но Виктория отступила ещё на шаг.
— Нет.
Он поправил шляпу, стараясь скрыть своё недоумение, и чуть кашлянул, возвращаясь к предыдущей теме:
— Ты права. Совершенно ни к чему встречаться где-нибудь... — его тон стал едва уловим даже на фоне окружающей их тишины. — Но ещё ужаснее не видеть тебя вовсе.
— Но я не хочу, чтобы ты назначал наше свидание. Быть может, нам стоит положиться на случай?
— Случай... — мужчина усмехнулся. — Один из главенствующих составляющих судьбы.
Она желала его видеть всегда настолько сильно, как и отдавала себе отчёт в том, что это невозможно. Невозможно — по многим причинам…
— Значит, — она, наконец, перевела дыхание и на мгновение сомкнула веки, — ещё одна случайная встреча... в этом огромном мире... станет судьбой.
— Сколько у нас таких внезапных встреч было? Две?
Зачем? Зачем он всё ещё здесь? Он же человек гордый! Потому он и не должен был оборачиваться, когда она окликнула его! К чему, в принципе, он терпит игры, даже ей кажущиеся до абсурдности неуместными? Разве ему это всё нужно? Однако, да — Адольф Гитлер всё ещё здесь: в этом отвратительном плаще, делающим его ещё более статными, в этой отвратительной шляпе, отбрасывающей причудливую тень на его лицо, контрастно подчёркивающую отвратительную яркость этих отвратительно-льдистых глаз; с этими ужасными усами, ужасно гармонизирующими его нос с другими чертами этого до ужаса выразительного лица.
И с этим значком, красноречиво объявляющим о том, кем на самом деле является этот человек, которого ей вдруг захотелось поцеловать. Захотелось поцеловать настолько, что губы засаднило изнутри...
Снова почувствовать то самое! В этом времени, в этом просторе, в этом пространстве.
Абсолютно все мысли пропали из головы; она резко подалась вперёд, вытянула руки, и спустя секунду обвила ими мужскую шею, исступлённо прошептав Адольфу прямиком в губы:
— Следит Бог за нашей судьбой или нет, но я почему-то убеждена: так или иначе, Он любит троицу.
Его недоумённый выдох был прерван тем, что она буквально впилась в него, затянув в поцелуй. Он, преодолев замешательство, изо всех сил прижал её точеный стан к себе и ответил не менее яростно. Виктория сильно прикусила его губу, но тут же коснулась того места языком. Ал едва ли сдержался, чтобы не скользнуть ладонью ниже по талии, по этой шёлковой ткани и плавному изгибу бедёр... Она, тем временем, сжала его шею — подталкивая, прося об углублении поцелуя...
Мужчина потерялся в этих порывах страсти с её стороны, но и не стал сопротивляться, когда Виктория изогнула спину, заставив его нависнуть над ней самой. На секунду оторвалась от его губ, чтобы вновь податься к нему с едва ли слышимым вздохом. Его язык пробежался по её зубкам...
Адольф не понимал её. Совершенно не понимал. Эту противоречивость её слов и действий. Неужели Виктория всё-таки состоит из этих самых противоречий? Она сумасшедшая! Сумасшедшая настолько, что была близка к тому, чтобы окончательно свести с ума его самого.
Вновь иссяк воздух: она плавно отстранилась и уткнулась лицом в его вздымающуюся грудь, потом резко вскинула голову, словила его взор и, выпутавшись из объятий, попятилась. Он в непонимании свёл брови и, когда Виктория развернулась на сто восемьдесят градусов да стремительно покинула его, вздохнул...
Луна спряталась за облака. Их общее безумие сдул прохладный ветер и развеял по улице. Её ждал Клаус, а его — самолёт.
***
Виктория села в автомобиль и с какой-то несвойственной ей резкостью поправила вьющиеся локоны.
— Поговорили? — казалось бы, без задней мысли спросил Клаус.
Улица, мелькая полутонами, неторопливо поехала за окнами. Молодая женщина молчаливо кивнула.
— Всё хорошо?
— Ты не приревновал? — спустя какое-то время спросила она.
— Нет, — молодой человек пожал плечами, а затем выкрутил руль, преодолевая поворот. — Да и зачем? Он же намного старше тебя.
Виктория почти истерически хохотнула, схватившись за затылок.
— Ты говорил о грехе, — голос её, невзирая на внутренний переполох, прозвучал ровно. — Мы тогда провели ночь, зная друг друга лишь второй день. Это ли не грех?
— Возможно... Но я отчего-то подразумевал, что та ночь не будет единственной. Наверное, поэтому...
— Поэтому? Для тебя любой ветер — попутный, разве не так?
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Ты же музыкант!
— И что с того?! — он резко затормозил.
— Знаю я парочку вольных музыкантов!
— Знаешь? Да, я в какой-то степени свободный человек, но пойми: я не лишён принципов, если ты этого ещё не заметила!
— Принципов не существует! Хотя, может, существуют... Для того, чтобы их нарушать во имя свободы, нет?
— Свободы? Свободы чего: морали, выбора, вкуса, хаотичности жизни, может... и вовсе убийства? — Клаус сардонически рассмеялся. — Свобода — это огромная ответственность, и её может заполучить тот человек, который осознаёт себя в служении Богу.
— Какая же это свобода — служение? — пролепетала Виктория: настолько яростно возмущение охватило её.
— Да что с тобой случилось?
— Не перебивай! — она вдруг поняла, что эта фраза стала звучать очень часто во время их разговоров и сдержала ироничную ухмылку. — Принимая то или иное решение, мы пользуемся свободой выбора. А выбор есть во всём. Например, мы можем либо ничего не делать, либо делать всё, что душе угодно. Подобное ощущение свободы иногда пугает, верно? Вгоняет в смятение и порождает страх...
— Перед чем?
— Перед последствиями в будущем, чем же ещё? — она откинула голову. — И Бог тут не причём! Этот страх — страх перед превратностями судьбы!
— А не Бог ли создал судьбу? Хотя я в неё не верю! Я верю в Него. Только это для меня является правдой.
Губы Виктории сложились в тонкую линию, а пальцы распахнули портсигар.
— Когда я увидела тебя впервые, мне бы и в голову не пришло, что ты такой моралист...
— Ха! До этого мне ещё очень и очень далеко. Но я стараюсь всегда говорить правду и требую того же от окружающих.
— Неужто? — Виктория нетерпеливо закурила и глянула на него, выпуская дым. — Что ж... Обратимся к философии! К примеру, ложь ставит крест на императиве Канта, ведь он заявил бы, что её нет в полностью моральном мире. Моральный мир? Истина? Ха! Я считаю, что мораль и та самая истина всегда где-то посередине.
Пальцы Клауса заметно сжались — побелели костяшки.
— Подобно всякой эзотерики и мистики, философия тоже есть лженаука. Было дело, увлекался ей, но затем обнаружил своё место в христианстве, — молодой человек постучал пальцами по лакированному дереву руля и ненадолго умолк. — Я не могу взять в толк... У тебя что-то случилось?
— А христианство? Христианство — это ли не философия, Клаус?
Снова повисло густое, неуютное молчание. Гудел мотор, трещала сигарета, то и дело обхватываемая её припухшими после поцелуев губками.
— А ещё, — внезапно заговорил Клаус, — Кант утверждал, что разум терзается проблемами, которые мы не в состоянии отбросить в сторону и, соответсвенно, решить.
— Что ты этим хочешь казать?
— А... Ничего, — пожал плечами он. — Прости.
— Это ты прости. Я очень устала... ты ведь довезешь меня до дома?
Эту ночь ей захотелось провести в своей квартире, в своей кровати. Наедине с собой безуспешно поспорить с вышеупомянутым утверждением Канта...
***
Лживые улыбки так называемых доброжелателей, поздравления, пересчёт купюр за купленные картины. Купюр, не имеющих для Виктории никакого смыла, не имеющих души... Всё это закрутилось блёклой круговертью. Клаус весьма успешно делал вид, что той коллизии не было вовсе, а она мысленно благодарила его за это и, по обыкновению, была любезной.
Было ли ей тяжело после того непродолжительного времени наедине с Адольфом? Да. Путались ли мысли? Конечно. Сожалела ли она? Однозначно — нет.
Виктория однажды уже пустила всё на самотёк и спустя несколько лет напоролась. Но насколько же эти годы были сладкими… Настолько сладкими, что больно вспоминать. Потому, должно быть, правильно, что она не назначила встречи. Однозначно — правильно.
Но тогда почему, принимая все эти искренние и лицемерные почести по случаю закрытия выставки, она не могла не думать о его странном визите? Почему, когда Клаус целовал её руки, её тело, она думала об их с Адольфом поцелуе в тусклом свечении уличных фонарей? Что в этом мужчина было такого особенного, что не отпускало её?
Он не был влюблён — это абсурд. И Виктория давненько зареклась влюбляться. И если о самой себе она может рассуждать лишь как о человеке, что пережил нечто, что способно сильно подкосить, — едва ли не сломить, — то о нём может лишь делать неуверенный вывод, как о той личности, что вовсе не способна на подобное высокое чувство. Да, впрочем, зачем? У Гитлера власть, уважение и полное осознание трепета, даже страха, что испытывают многие, стоит лишь услышать его имя или вычитать таковое в газете. У него тысячи, как бы не миллионы поклонниц по всему свету, а любовниц, должно быть, десятки, и это вполне естественно. Он купается в лучах собственного величия и небезосновательного успеха, возрастающего с каждым годом и прогрессирующего с каждым днём. Единственное, что Виктория никак не могла разобрать — так это иррациональное внимание к своей собственной персоне. Как не могла разобрать бьющуюся в висках мысль, что неохотное согласие на сопровождение Клауса вкупе с его ансамблем по некоторым городам Европы, стало всё-таки верным решением. Вещи практически собраны...
Забыть, отбросить прочь нынешнюю неопределённость и утонуть в предвкушении! Виктория была полностью уверена: впереди её ждёт яркое и незабываемое путешествие...
