Factum Brutum Mortis

«Дорогой Михаэль,       Я знаю, что ты придёшь сюда по приезде, потому решаюсь оставить письмо именно здесь и нигде, кроме этого места. Я надеюсь, что ты прочтёшь его вовремя... потому как почтой я пользоваться хочу ещё меньше, чем класть это послание в почтовый ящик твоего действующего адреса.       Что ж... Тебе наверняка любопытно как прошла моя выставка... Хочу сказать, что превосходно. Но я в самом деле рада, что всё позади, потому что в очередной раз убедилась: я не люблю быть в центре внимания. За несколько дней до закрытия туда явился... тот, о ком я тебе рассказывала в ту ночь на побережье. Он, разумеется, ни на чём не настаивал, но после его визита я запуталась ещё больше. Наверное, поэтому приняла предложение Клауса, того самого англичанина, поехать с его ансамблем в тур по Европе. Мы выезжаем завтра, посему, когда ты вернёшься в Париж... боюсь, меня здесь не будет.       И ещё. Да, я также оставляю Его портрет в этой квартире. Я не знаю, когда вернусь в родительский дом, поэтому не хочу, чтобы эта картина была там. Если ты будешь заходить — то, пожалуйста, проверяй, чтобы полотно не пылилось. Я буду очень тебе благодарна.       Прости меня, пожалуйста. За всё. Скучаю и верю в неминуемость нашей встречи. С любовью, Виктория»       Сочиняя нехитрые строки, Виктория то и дело вглядывалась в пейзаж за окном. Рельеф городских крыш медленно чернел, а небо переливалось приглушёнными персиково-серыми оттенками.       Она отложила ручку и опёрлась лбом о ладонь, принимаясь перечитывать. Это письмо стало четвёртым — все остальные были сожжены. Да, она сразу, безоглядно решила, что не будет отправлять это послание. Так будет правильно. Виктория посидела так ещё некоторое время, то наблюдая за угасающим днём, то переводя взор свой на очередной исписанный её острым почерком лист бумаги. И вот, как только окончательная версия, уже не сжигаемая в маленькой ванночке, была готова и запечатана — раздался стук в дверь.       — Мадемуазель? — уловила она нечёткий голос.       — Секунду, — отозвалась она, попутно запечатывая конверт, и встала.       Открыла дверь, пропуская Анри, их шофёра, и, взяв обеими руками запакованную в бумагу картину, немедля передала ему.       — Будьте осторожны, — попросила она, и мужчина, слегка улыбнувшись, кивнул.       В анфиладе навстречу шёл отец, довольно уставший после рабочего дня, но, разумеется, нашедший в себе силы ласково поцеловать отчего-то приунывшую дочь. Однако сама Виктория испытала облегчение, когда поняла, что сил на расспросы по поводу запакованной картины у него не осталось. Молодая женщина не хотела объяснять ровным счётом ничего.       Выйдя на погружающуюся в сумерки улицу, Виктория не отрывала взгляд от полотна, коего Анри погружал на заднее сиденье, и, сжав письмо в кармане лёгкого плаща, села в салон; тут же схватилась за угадывавшуюся за жёсткой бумагой раму. Автомобиль тронулся — улочки замелькали за окнами расплывчатыми огоньками. Тонкие пальцы лежали на раме, кажется, даже оставляя влажный из-за внезапно нахлынувшего волнения след на обёртке...       Квартира встретила пахнувшей в лицо духотой, однако, быстро сменившейся запахом старинной мебели да воска с паркета — того самого паркета, жалобно скрипнувшего под подошвой. Было темно.       Она редко бывала в этой квартире, опасаясь впасть в чёрную тоску.       Виктория включила свет, и пылинки в воздухе содрогнулись... Анри передал полотно, и молодая женщина отпустила его, заявив, что обратный путь до отчего дома проделает самостоятельно.       Она, прислонившись спиной к только что закрывшейся двери, сжала раму обеими руками, прижимая её к груди почти отчаянно, и зажмурилась. Дыхание сбилось, а воздух действительно показался ей более пряным и тяжелым, чем был на самом деле. Она распахнула сверкнувшие влагой глаза и теперь отчётливо увидела перед собой до дрожи знакомые интерьеры прихожей. Она толкнула створчатую дверь сбоку и прошла в малую гостиную, затем — дальше — в библиотеку и наконец оказалась в «тёмно-синей» гостиной. Диван стоял у окна, поблёскивая атласом в неверном голубоватом свете, просачивающемся сквозь не до конца сдвинутые тяжёлые гардины, и она, примостив портрет у подлокотника, опустилась на гладкую обивку, тут же зарывшись пальцами в волосы. Её губы бесшумно шептали что-то в полной тишине, нарушаемой лишь пробивающимися сквозь стёкла звуками оживившегося вечером Парижа... Вдруг и они исчезли, и тогда тишина зазвенела. Осталась лишь темнота под вновь зажмуренными веками да сладковатый, немного пыльный аромат, застывший в помещении. Виктория притихла, не смея выпрямиться и разрушить момент: она увидела себя саму у мольберта напротив этого самого дивана. Только тогда день был солнечным, а на диване, тем временем, сидел совсем другой человек.       Тик-так... Тик-так... Тик-так.       Где-то пошли давно не заводимые никем часы. Она вскинула голову и застыла, вглядываясь в темноту, и в глазах зарябило. Наваждение иссякло, вернув девушку в реальность, в мрачную под покровом подступающей ночи гостиную. Виктория встрепенулась и кинулась к торшеру, дабы хоть как-то развеять окружившую её тьму. Оранжевый свет рассыпался и на мгновение ослепил. Она бережно положила картину на небольшой стол и дрожащими пальцами сорвала обёртку, тут же встретившись с серовато-синими очами, некогда нарисованными её же кистью, её же рукой... Ладошка легла на шершавую и поблёскивающую масляной краской поверхность, прикоснулась к написанному изгибу бровей и впадинке под скулой.       Виктория выпрямилась и взглянула на картину, висящую над мрамором камина. Натюрморт вечно цветущих незабудок в серебристой вазе, подле которой — бокал вина и лимон, чья кожура свисает спиралью с поверхности. Молодая женщина приблизилась к нему и, не давая себе ни секунды на раздумья, сняла натюрморт с гвоздя, чтобы, небрежно отложив в сторону, на его место немедля повестить портрет.       Как раз напротив дивана... Она снова села и, не отводя взора, нащупала в кармане портсигар и спички. Закурила, всматриваясь в сглаженные полумраком черты.       — Я не хочу уезжать, — тихо проговорила она, но мужчина с портрета взирал на неё молчаливо и задумчиво.       Она не хотела, но так надо.       Виктория встала и вновь приблизилась. Дым, что она выдохнула, коснулся тщательно прорисованной ткани пиджака как раз в том месте, где находится невидимое на картине сердце. Виктория выбросила сигарету в давно не горевший камин и, положив письмо на мраморную полку, в прощании осмотрев помещение, выключила свет...       Холодало беспощадно — лето, некогда казавшееся вечностью, отступало. Виктория куталась в плащ, опустив голову и глядя на сверкающую брусчатку, не замечая, как прохожие огибают её, чуть ли не задевая плечами. Вскоре стало совсем холодно, но, стоило ей поднять голову, как через дорогу уже виднелся её парадный подъезд. Молодая женщина, озябнув от внезапно нахлынувшего с Сены порыва ветра, поёжилась и заставила себя шагать быстрее.       Это было странно. Её заколотило до дрожи в то время как на улице было довольно тепло. Она мысленно посмеялась над собой, но тут же спохватилась: а не заболела ли она? Хотя с чего бы? Практически всё лето она грелась под лучами южного солнца и вливала в себя неимоверное количество вина.       Рука обхватила медную ручку двери, чуть ли обжёгшись неожиданным холодом, что она в себе хранила. Виктория, разве что, не зашипела, отдёрнув пальцы, как услышала покашливание сбоку... Она резко повернулась. Из темноты, прячась под шляпой, вышел статный мужчина, и тусклый свет очертил его нос, впадинку на подбородке... Дыхание перехватило, а земля почти ушла из-под ног. Она, уже не обращая внимания на температуру злосчастной ручки, судорожно схватилась за неё, дабы не упасть, и сама не заметила, как звуки, едва ли пропускаемые её онемевшими, будто бы обветренными на морозе губами, сложились в два болезненных слога:       — Алекс...       А-лекс.       Это имя, произнесённое исступлённо — на грани слышимости, как-то безысходно и совершенно ирреально. Слабо, будто хрип, смешанный с почти детским взвизгом. Сердце застучало сильнее, а затем замерло где-то в горле.       Звуки пропали, когда мужчина вышел из своего укрытия. Пропали полностью — не как в квартире. Виктория будто попала в вакуум, и ей показалось, что она спит, в действительности валяющаяся где-то на таких привычных и далёких шёлковых простынях в лихорадке, и сейчас проснётся, и осознает, что ей лишь двадцать один год, и всё остальное — лишь бредовый из-за внезапной нахлынувшей сезонной инфлюэнции сон, и завтра она на непослушных ногах попытается дойти до кухни, чтобы заварить себе кофе так, как следует.       Либо в лихорадке, когда ей двадцать два, и она пребывает в полной и абсурдно наивной уверенности, что всё случившиеся незадолго до этого — самый ужасный кошмар, настигнувший так внезапно и так сокрушительно, но всё же — как бы — иллюзорно...       — Виктория? — донёсся до неё голос, и она сморгнула непрошеную слезу, концентрируя взгляд на внезапном визави.       И реальность действительно обрушилась. Ощутилась жёсткая поверхность под ногами, вечерние звуки ударили в уши, приглушив перезвон крови, но Виктория не пошатнулась, сразу подобралась. Он снял шляпу и, прижав её к груди, чуть поклонился.       — Я рад тебя видеть.       — Здравствуй, Михаэль...       Он медлительно поднялся по ступенькам, вглядываясь в её лицо. Слышал ли он? Она прикусила губу, стараясь больше не смотреть в знакомые глаза.       — С тобой всё хорошо? — настороженно спросил он.       — Что ты здесь делаешь? — несколько надрывно вопросила она, но затем, прочистив горло, смягчилась. — Я полагала, ты всё ещё в командировке.       — Я вернулся раньше. Завтра выезжаю в Лондон — у сестры именины и день рождения...       — Точно, — выдохнула она, потерев переносицу. — Что ж мы стоим? Проходи.       Она пошире открыла дверь, и они вошли в вестибюль. Мужчина пригладил золотисто-русые волосы, она же кивнула консьержу.       Молодая женщина распорядилась заварить чай, и они расположились на креслах в малой гостиной. Михаэль покручивал серебряную зажигалку на кофейном столике и задумчиво вглядывался в молчаливую Викторию.       — Я связался с Клаусом. Он с ансамблем дал согласие выступить на празднике Лисы.       Она повернула голову в сторону собеседника, всё такая же неестественно прямая в спине и сжимающая подлокотники кресла.       — В Лондоне?       — Да, именно там.       — Когда ты с ним разговаривал?       — Навёл справки и узнал, что он проживает в «Ритц». Там через метрдотеля и вышел. Сегодня была встреча.       — И он согласился выступить через десять дней?       — Именно так я и сказал.       — Боже, он же говорил, что мы едем в Прагу... — прошептала она, отводя взгляд.       — Вы? В Прагу?       — Да, — Виктория снова устремила взгляд на него. — Он хочет... устраивать вечера практически по всей Европе. Где сейчас более-менее спокойно... — тихо добавила она. — И попросил меня сопровождать его.       — И ты согласилась.       В этот момент принесли чай, и Виктория, нацепив дежурную улыбку, отстранённо наблюдала, как он разливается по фарфоровым чашкам. Она точно встрепенулась, стоило им с Михаэлем вновь оказаться наедине:       — Конечно, я согласилась, Михаэль. Что мне ещё делать? Висеть на шее родителей? Так хотя бы мир посмотрю, — она замолчала и через несколько секунд устало вздохнула. — Что ж, в Лондоне я ещё не была... А его семья владеет землями близ него. Наверное, он соскучился по предкам...       Мужчина, выслушав её, протянул одну из чашек женщине со словами:       — Вира, не обижайся на него. Это моя вина. Я же сбил его с пути, — он усмехнулся. — Ты гуляла? Я заходил сюда, но господин Серж сказал, что ты уехала куда-то с картиной. Покупатели?       — Нет, эту картину я не продам, — она замялась, а затем выразительно взглянула на него. — Я была... там. Я оставила полотно и письмо для тебя.       — И что было в письме?       — Вот прочтёшь — узнаёшь.       — Ты всё такая же вредная!       Они засмеялись.       — Ох, там на самом деле ничего особенного. Я попросила тебя следить за полотном и написала, что...       — Что?       — Он нагрянул на выставку, — приглушённо сказала она. — Несколько дней назад. Предложил прогуляться, но потом появился Клаус. Чёрт, так не вовремя.       — Эй... — он дотронулся до её руки. — Всё ещё бегает за тобой?       — Ума не приложу, что ему от меня нужно. Хотя, чувствую... стоило мне извиниться и запоздало принять приглашение в Берлин — он бы согласился, — она встала и всплеснула руками. — Но я не могу! Во имя всего святого, это кощунство! Зачем он явился? Я только-только обрела намёк на равновесие, а он пришёл и всё расшатал! И я снова раз за разом с усердием умалишённой окунаюсь в давно минувшие события, будто мучаюсь в предсмертной агонии и пытаюсь вспомнить всё, что было, словно это поможет мне прожить ещё хотя бы минуту в этом проклятом мире!       — Ну-ну... Успокойся, милая. В какой момент мы начали говорить о смерти?       — Я порой чувствую себя такой... древней. Будто прожила сотню жизней. Лишилась всего и обрела всё. И так по кругу.       — Тебе нужно поменьше читать и рефлексировать, — мягко заметил Михаэль.       — А что мне ещё делать?       — Виктория, наслаждайся уже наконец! Да, ты пережила многое, но не забывай: я тоже терял. Но я всегда стараюсь найти в себе силы радоваться и двигаться дальше.       — Я во всём виновата... Мое глупое сердце... предало, приглушило все проблески разума и совести. Я была так счастлива, сама себе завидовала, а потом... в одночасье... всё оборвалось. И мне кажется, что я до сих пор падаю в эту бездну.       Он сделал глоток чая, умолк и принялся крутить сигарету меж пальцев.       — Прости меня.       — За что? Ты не должна прочить прощения. Ты — светлый человек. И даже если я пытался возненавидеть тебя, то у меня всё равно ничего не вышло. Ты знаешь об этом. Ты знаешь, что я испытываю к тебе прямо противоположные эмоции. Но ты права: что сказал бы он? Нет, это безумие. Ты для меня сейчас такое же святое и потому — неприкосновенное... И я клянусь, что никогда больше не доставлю тебе неудобств со своими неуместными чувствами... И ты не подумай, что я пригласил Клауса на торжество с недобропорядочной мыслью. Он действительно талантлив, и если тебе он приятен, то...       Виктория вдруг подорвалась с кресла и бросилась к нему в объятия.       — Ох, Михаэль... — всхлипнув, прошептала она, и он успокаивающе погладил её растрепавшиеся волосы.       Её лицо оказалось мягко объятым мужскими ладонями.       — Пожалуйста, не плачь, — прошептал он, прослеживая влажные дорожки большими пальцами.       — Ты такой хороший, такой понимающий... Я просто не достойна общаться с тобой... И я не уверена, что приняла верное решение, согласившись путешествовать с Клаусом...       — Снова этот вздор! Ты достойна намного большего. Довольно строить из себя страждущую. Тебе доступно очень и очень многое — так используй это! Что касается Клауса... Ты можешь быть где угодно, с кем угодно. И никто, слышишь, никто не имеет морального права тебя судить! Просто... просто живи.       Она кивнула и снова спрятала своё лицо в его груди. Действительно, что она так вскипела? Начала затрагивать тему смерти, зная, что этим самым заденет рубцы на сердце не только своём, но и Михаэля. Немыслимо! Должно быть, отправной точкой для её истерики послужил именно визит в нежилую квартиру, а затем и упоминание о Лондоне.       В самом деле, не может же Клаус, спустя пару месяцев знакомства, представить её родителям? Это неожиданно испугало Викторию, хотя она уже давно не робела ни перед кем. Нет-нет. Вечер. Просто торжественный вечер с музыкой и песнями. До этого ещё пару недель — ей не стоит забивать голову мыслями о том, что ещё только будет. Так легче. И если уж она подписалась на эту авантюру с приключениями, то в последний момент отказаться не может. Тем более, вопросы с родителями улажены, а собранные чемоданы ждут своего часа.       Вечер... К пугающим мыслям о потенциальном знакомстве с предками человека, в которого она даже, по сути, не влюблена, прибавилось осознание неминуемой встречи с Лисой. Лизой. Элизабетой, как её называли родственники. Виктория запомнила её маленькой девочкой. Сейчас ей почти двадцать... Боже правый, даже возраст Лисы совершенно вылетел из головы! Стало особенно неловко перед тем, кто сейчас так бережно прижимает её к груди, не произнося ни слова. О реакции Лисы она тоже не станет размышлять. Отчаянно захотелось забыться...

***

      Короткое путешествие через Ла-Манш проходило более сносно, чем она представляла. Клаус был щедр, его единомышленники — веселы, а неожиданное присутствие Михаэля — успокаивающим. Они даже выступили в ресторане этого большого парома, а потом Виктория танцевала, танцевала, танцевала до боли в ногах... Лица, звуки, огни — всё смешалось, и она не могла остановиться. И пускай времени путь занял немного, но этого хватило, дабы обнаружить очередного приятеля на борту.       Виктория как раз вышла на открытую палубу, дабы глотнуть свежего воздуха, почувствовать запах воды и ветра, услышать шум разбивающихся о нос и борта судна волн, как услышала шаги за спиной. Решила было, что это Михаэль или Клаус, но...       — Такие важные персоны и без гвардии телохранителей, — раздался голос с добродушной насмешкой.       Она обернулась, и губы её тронула лёгкая улыбка. Герберт, подняв бровь, облокотился о перила рядом с ней. Закат только-только разгорался в предвкушении ежевечернего буйства красок над темнеющей водяной толщей.       — Не волнуйся, они всегда где-то поблизости, — прозвучал ответ наигранно-серьёзно. — Какими судьбами?       — Получил задание в Лондоне, — ответил Герберт. — До этого был в Париже, как ты могла понять. Жаль, не было времени пересечься.       — Всё удивительнее и удивительнее, однако...       — Что именно?       — Я встречаю знакомых в самых неожиданных местах.       Мужчина посмотрел на неё пристально, как бы пытаясь уловить изменения мимики, но обнаружил лишь неугасающую полуулыбку. Он дёрнул плечом и, изъяв из пачки сигарету, закурил.       — Наслышан о твоей выставке.       Она вдруг повернулась к нему и взглянула с прищуром.       — Интересно... У меня такое ощущение, что ты за мной следишь.       Он поднял раскрытые ладони в примирительном жесте.       — Я, конечно, та ещё ищейка, но ты, милая, не входишь в круг моих обязанностей.       Виктория притронулась к его плечу.       — Как Катерин?       — Дома, в Вене. И на самом деле, прекрасно. Ждёт ребёнка.       — О, это так здорово! Я поздравляю вас! — она порывисто обняла его, не дав эмоциям отобразиться на лице.       — Спасибо, — он провёл по её спине, а затем она отстранилась. — Правда, видишь ли, мотаюсь из стороны в сторону. Не хотел оставлять её одну...       — Я понимаю, — Виктория кивнула и снова повернулась к нему в профиль. — Будь осторожнее.       — Да уж, это не помешает.       Какое-то время они стояли плечом к плечу молча: Виктория рассматривала золотое кольцо с рубином, что вбирал в себя и множил приглушённые лучики, а Герберт — сосредоточенно курил.       — Ты тоже будь осторожна, — выбросив окурок в воду, выдохнул он. — На свете не так много людей, которых я могу назвать близкими. Мне будет больно, если с тобой что-то случится.       — А что со мной может случиться?       Недоумение, всколыхнувшееся где-то внутри и отразившееся в интонации, удивило как саму Викторию, так и, кажется, Герберта.       — С герром Архитектором вы расстались не на самой приятной ноте, ведь так? — полюбопытствовал мужчина и решил было, что любопытство его удостоится лишь молчанием, если судить по тому как собеседница напряглась, но вдруг всё же обронила мрачно:       — Мы, по всей видимости, никогда не расстанемся.       Мысль забилась где-то в висках... Михаэль ведь ещё тогда говорил, что Адольф Гитлер не пойдёт на крайние меры по отношению к ней... Герберт в свою очередь нахмурился и ненавязчиво оглянулся по сторонам.       — В каком смысле?       — Я устала вспоминать об этом каждый день, но он явился на выставку. Я не представляю, откуда он узнал мою фамилию и адрес галереи. Как не представляю его, посещающего выставки несостоявшихся художников вроде меня...       — Не прибедняйся.       — Да я и не прибедняюсь. Впрочем, тут мои таланты или отсутствие таковых не имеют значения. Он сказал, что мы обязаны встретиться ещё раз. И что-то мне подсказывает, что он знает о чём говорит, — Виктория снова взглянула на него — пронзительно и испытующе. — Мне быть осторожной? Так ты просил? Что ж, я буду внимательна и аккуратна, учитывая то, что он, возможно, за мною следит.       Герберт хмыкнул.       — Что ж, вероятно, тем не менее... у него есть дела поважнее, нежели ставить к тебе человека, а затем лично выслушивать отчёт о каждом твоём шаге.       — По всей видимости, прилететь в Париж на день, чтобы поглазеть на «шедевры» и переброситься с их автором парой фраз, оказалось делом чрезвычайной важности. Это напоминает какую-то болезненную идею. Не думаю, что он так занят, как все говорят, но даже если мои мысли по этому поводу и верны, то почему он должен выслушивать предполагаемые отчёты обо мне лично?       — Потому что о его отношениях с женщинами не распространяются. Он не женат и детей, насколько мне известно, у него тоже пока не предвидится. Хотя... он женат на Германии, забыла? И поддерживает эталонный мужской образ для немецкой женщины. Вот и секрет его популярности: свободен, но неизвестен. Так что, вряд ли он будет поручать проверку отчётов о... женщине кому-то другому.       — Мне всё равно до его личной жизни. Просто он прицепился ко мне, и после нашей с тобой беседы меня это начало пугать. Надеюсь, он не заявится на какой-нибудь музыкальный вечер Клауса под предлогом послушать якобы сверхгениальную музыку, учитывая тот факт, что джаз он на дух не переносит...       — Нет, конечно, не заявится, — успокоил её Герберт. — Или ты по какой-то иррациональной причине хочешь именно этого?       — Я не знаю, чего я хочу, — призналась она, игнорируя его полушутливый тон. — Никто не знает, чего он по-настоящему хочет...       Герберт пожал плечами, не соглашаясь, но и не отрицая её заявление. Она закусила нижнюю губу.       — Ты надолго в Лондон?       — На несколько дней.       — Я просто... хочу попросить тебя... Всё происходящее действительно настораживает. Ты мог бы узнать, есть за мной слежка или нет? Конечно, я мало доверяю этим своим подозрениям, но на данный момент я желаю спокойствия и... определённости.       — Разумеется, Виктория, я попытаюсь выяснить необходимую для тебя информацию, — заверил мужчина, и она выдохнула.       Они обговорили место и время встречи, и тогда раздался гудок, оповещающий о скором завершении заплыва. Герберт поцеловал её в щёку на прощание и шепнул:       — Никто не должен знать...