Завтра ты будешь взрослой

Соледад сидит за столом и крутит в руках бокал виски. Кажется, она стала много пить. Хотя не так уж и много. Она скорее много думает, а виски у неё в руках так и крутится весь вечер, не покидая бокала. Может быть, ей снова сходить в тот бар? Там было весело, в конце концов. Она почти уверена, что найдёт там Иньяки, который, конечно, никакой не Иньяки. Она пробила его по базам полиции — от скуки и на всякий случай. Ничего особо криминального, просто засветился пару раз как свидетель — как и почти каждый в этом городе. Одна половина здесь бандиты, другая — свидетели преступления. Интересно, а кто она? Разве сажает она хоть кого-то серьёзнее обычных жуликов? Черт, какой-то очередной кризис среднего возраста пополам с профессиональным кризисом. Откуда у неё взялась дурацкая привычка принижать себя, свои способности и достижения? Она никогда не была такой. — Соледад, ты выпьешь уже этот чертов виски или нет? — вот и причина. Паола сидит напротив и потирает затылок, устав от бесконечного дребезжания стакана. Соледад по-прежнему позволяет ей приходить, позволяет спать рядом, общаться с её дочерью, многое позволяет — только почти не разговаривает. Сначала Паола обрадовалась, решив, что комиссар проветрилась и простила, ничего не поменялось. Но потом она поняла, что поменялось всё: Соледад и раньше не доверяла ей, а теперь совсем закрылась в себе. Она была холодна, как лёд. И она изменила. Паола сразу это поняла, по одному взгляду на неё, да Соледад и не скрывала. Она хотела причинить боль, и она причинила. Паола рвала волосы на собственной голове, желая убиться от своей тупости и идиотской ревности, от детской жестокости, разрушившей так долго выстраиваемые отношения. Она сама толкнула Соледад на всё это, сама обидела, сама поиздевалась. Конечно, она просила прощения, просила не единожды, разве только на коленях не стояла, но она просила его и сотню раз до — для Соледад её слово не значило ничего. Никогда не значило, а теперь не значило в особенности. — Что мне сделать, чтобы ты меня простила? — снова повторяет Паола. Соледад не обращает на неё внимания, только продолжает смотреть в золотисто-коричневое содержимое бокала. Паола знает: ничто, ничто ей не поможет. Нет такой вещи, которая восстановила бы доверие между ними. Нет ничего, что пробудило бы и до того спрятанные глубоко-глубоко чувства Соледад. Никакие слова, никакие просьбы и мольбы, никакие подарки и поступки. Она ничего не может сделать. Ничего, кроме... Паола вскакивает, одержимая внезапной мыслью, бежит к двери, хватает сумку Соледад, которую она бросила там сразу, как вошла, и возвращается обратно. Она кладет на сверкающий чистотой кухонный стол телефон комиссара. Взгляд Соледад становится тяжёлым, полным бешенства и раздражения. Удивительно, что она не сломала Паоле руку, как только та прикоснулась к её вещам. Она этого просто не выносит. Поэтому Паола пользуется моментом и торопливо включает на телефоне диктофон. — Меня зовут Сара Лопес Паскуаль, мне двадцать один год. Большую часть своей жизни я провела в Мадриде. Матери не было особого дела до нас с сестрой. Мы сами искали лучшей жизни и с подросткового возраста оказались втянутыми в проституцию. Рикардо Вега, местный сутенёр, обещал нам работу, я влюбилась и поверила ему, но он продал меня сначала одному клиенту, потом другому, потом третьему. Терезу он подсадил на наркотики, и я точно не могла её там бросить. Может быть, это и не он, конечно, дал ей первые дозы, но он знал, как её использовать, — Паола переводит дыхание, стараясь не смотреть Соледад в лицо — только на её руку с красивым тонким серебряным кольцом на безымянном пальце, уже давно тронутую возрастом и оттого ещё более прекрасную. — Я многому научилась. Стала опытной и хорошей проституткой. Переходила от одного хозяина к другому. И однажды я услышала по телевизору, что в Сантандере разыскивают пропавшую Паолу Гарсия Макмаон. Девочку из богатой семьи. Про неё много говорили в новостях. Потом меня заинтересовал полицейский, который давал интервью про неё и её дело, — Паола рассказывает всё. Как влюбилась в Маркуса, как стала собирать данные из газет, журналов, радио и телевидения про него и ту девочку, как сбежала от очередного подонка и выдала себя за неё, как покорила одного за другим каждого в семействе Макмаон, как убила Рикардо Вега и того русского, как её официально и по доброй воле сделали наследницей, как раз за разом обманывала следствие. Этого хватит на несколько сроков. Она ничего не скрывает. Говорит и говорит. Вспоминает каждую мелочь. Всё. Кроме того, как однажды изнасиловала комиссара полиции прямо в её кабинете, как шантажировала её, как влюбилась и жила с ней. Одним словом, кроме всего, что так или иначе могло бы принести вред Соледад и бросить тень на её репутацию. Паола заканчивает, выключает диктофон и добавляет уже без записи: — Я люблю тебя, Соледад. Больше жизни люблю, — и это правда. Ради неё Паола готова на всё: умереть, сесть, признаться в чём угодно, отказаться от чего угодно, согласиться на что угодно, остаться и даже уйти. Ни ради кого она не делала ничего подобного. Она не чувствовала ничего подобного. Она наконец-то смотрит комиссара, но лицо Соледад непроницаемо, на нём нет ни удивления, ни радости, ни удовлетворения, как нет и злорадства, сочувствия, раздражения — хоть чего-нибудь. Она просто молчит, так и продолжает сидеть с бокалом в руке, только уже не шевелясь. Потом она вдруг качает головой, как будто сбрасывает морок, ставит бокал на стол, берет телефон и идёт наверх. Снова молча. Паола смотрит ей вслед и молчит. Внутри у неё ничего не осталось. Это была её последняя надежда. Мечта Соледад получить её признание под запись. Признание преступницы, полностью подтверждающее квалификацию и талант полицейского, подтверждающее правоту Соледад. Доказывающее, что она не зря занимала свой высокий пост десять лет, не зря терпела насмешки и грязные намёки, не зря унижалась перед местными богатеями. Профессиональный интерес. Соледад хороший полицейский. Это знают все — от тех, кого она посадила, до тех, кому она позволила остаться на свободе. Она хотела знать это сама. — Не против? — дочка Соледад появляется на кухне неожиданно и незаметно. Вся в мать. И почему она ещё не уехала? Впрочем, Паолу это не особенно волнует. В целом Мануэлла не причиняет ей неудобств. Наверное, это Мануэлле неудобно — приехала к маме на отдых, а маму трахает чуть ли не у неё на глазах девчонка моложе самой Мануэллы Паола запоздало кивает, приглашая её присесть. Странно. Чужой дом, чужая дочь, но она проводит здесь больше времени, чем с матерью и Маркусом. Бедный Маркус. Он так ничего и не понял. Думает, у неё очередной нервный срыв, таскает Паолу по врачам и вечеринкам, а она малодушно подыгрывает. Давно пора ему сказать, что она любит совсем другого полицейского. Может, просто показать ему коллекцию фото Соледад? Паола вспоминает тот портрет, когда Соледад спала в своей очаровательной пижаме цвета тёмного бамбука, а она сфоткала её вместе с пижамой, вороньим гнездом на голове и приоткрытым ртом. Красавица. Паола мечтательно улыбается и сразу хмурится, задумавшись, может ли Маркус причинить вред бывшей начальнице, если всё узнает? — Ты не боишься? — спрашивает Мануэлла, глядя на неё темными глазами матери. Паола не сразу понимает, о чем она. — Я люблю её, — просто отвечает Паола, и Мануэлла едва уловимо кривится — тоже точь-в-точь, как мать. Неужели она и родилась с материнскими кольцами Венеры и шелковым платочком на шее? — Ты никогда не спрашивала её о моем отце? — Мануэлла берет бокал с виски и откидывается на спинку стула. Ну, хоть кто-то допьёт это пойло. — Она бы все равно мне не ответила, — да уж, Соледад и про существование дочери предпочла умолчать, своими любовными похождениями она бы точно делиться не стала. Про отца Мануэллы Паоле, конечно, было интересно, но не до такой степени, чтобы рисковать вылететь из окна дома комиссара. — Он был полицейским. У них была команда. Знаешь, как в американских фильмах. Злой и добрый полицейский, — Мануэлла улыбается, и Паола вдруг понимает, что эта женщина никогда не видела своего отца. Одно движение её губ выдаёт одиночество ребенка из неполной семьи с матерью-трудоголиком скверного нрава. Немало Паола видела таких женщин. Она и сама была такой женщиной. — Только злым полицейским была мама, — теперь Мануэлла смеётся. — Неудивительно, — Паола вспоминает, как ледяной взгляд Соледад обжег её в первый раз. Стерва. Все сочувствовали бедной пропавшей и чудом нашедшейся девочке трудной судьбы. Вернувшемуся в семью ребёнку. Все, кроме Соледад. Она вежливо кивала старому Макмаону, говорила слова поддержки, обещала сделать всё возможное, но её внимательные глаза снова и снова проделывали в Паоле дыру неприязни и полного неверия. — Она любила его. До такой степени, что даже собиралась уйти в декрет, — продолжает Мануэлла, и Паола соглашается с доказательством любви — она вообще не представляет, какая вещь способна заставить Соледад бросить работу хоть на миг. Та же Мануэлла уже несколько месяцев умоляла её навестить родного внука — и ничего. Паола как только ни проверяла её на прочность, чего стоило одно изнасилование на рабочем месте... и ничего. Фонсека едва не убил её из-за излишнего рабочего рвения — и тоже ничего. Соледад действительно собиралась быть полицейским до самой смерти. Паолу передёргивает. — И что с ним случилось? — нетерпеливо спрашивает она, догадываясь, что явно какое-то малоприятное дерьмо. — Он оказался не таким уж добрым полицейским. Она застукала его за сделкой с местным наркокартелем в порту, — Мануэлла хлебнула виски, пока Паола представляла, как её отца сплавили в какую-нибудь тюрягу строгого режима или прихлопнули там же в перестрелке. — Печально, — наконец выдавливает Паола, не зная, что ещё сказать. Наверное, надо как-то посопереживать, это же дочь Соледад, в конце концов. И её бывший, которому она родила. — Знаешь, что она сделала? — как будто не слыша её, говорит Мануэлла и придвигается ближе. Паола замечает, насколько расширились её зрачки. Как у Соледад, которая объявляет излишне удачливому преступнику, что сажает его. Или как у наркомана, увидевшего дозу. — Что? — спокойно спрашивает Паола, даже не пытаясь угадать. Соледад слишком непредсказуема. Да и так интереснее. Она ведь ничего не знает о прошлом комиссара. — Пристрелила его прямо там вместе со всей бандой, — так же спокойно отвечает Мануэлла и снова отодвигается, пока Паола переваривает услышанное. — Она тогда была на четвёртом месяце. В голове Паолы рисуются картины кровавой расправы над местными наркобаронами беременной Соледад, и она не знает, что тяжелее себе представить: как Соледад удалось перестрелять сразу несколько человек с оружием или как она выглядела беременной. Наверное, она была там не одна, а наличие Мануэллы подтверждало — когда-то Соледад и правда ходила беременной. В любом случае она просто прикончила отца своего ребёнка, ни минуты не задумавшись. — Поэтому я спрашиваю тебя, Паола, ты не боишься? — Мануэлла допивает свой виски и ставит бокал на стол. Из неё тоже вышел бы отличный полицейский. Ещё бы, такие гены. Как минимум уши у неё на месте — всё подслушала. — Она всегда следует своим принципам. Долг полицейского на первом месте. Как бы ни была сильна любовь. — Разве она любит меня? Она никогда не говорила, — усмехается Паола с грустью. Она признавалась Соледад в любви много раз, но никогда не слышала ничего в ответ. Все, что она делала из любви, воспринималось как должное. Так оно и было: Паола была ей должна. И больше она ничего от Соледад не видела и тем более не слышала. — Конечно, любит, — фыркает Мануэлла, небрежно взмахивая волосами. Ей бы тоже пошёл блонд, отстраненно думает Паола, почти отключаясь от её откровений. — Ты первый человек в нашем доме, — добавляет Мануэлла и снова становится серьёзной. — И она тебя сдаст. По спине Паолы пробегает холодок. Конечно, Соледад её сдаст. Такова была цена её прощения.