Герои Звягинцева отчаянно «выпрашивают» друг у друга любовь, но сами полюбить первыми, сделать шаг навстречу почему-то не готовы. Рискнуть и сказать: «Люблю тебя» или даже так: «Пока не люблю. Тяжело. Страдаю. Больно внутри. Но хочу полюбить. Поможешь? Помоги». Это оказывается сложно.*
Из смеси криков и слез, Чонгук понимает, что у Тэхена в семье все не то чтобы не очень хорошо: у него в семье все хуже некуда. И беда не в том, что родители просто застали сына дома с каким-то парнем — нет — об этом никто даже не заикается. Может быть, просто не успевают, — Тэхен ведь сразу переходит в нападение. И в этом едва ли есть что-то смешное. Чонгук знал, что порой президент класса не спешит фильтровать собственный поток слов, когда он находится в гневе, но в этот раз он переходит все возможные границы, словно сорвало какой-то внутренний тумблер, отвечающий за контроль. — Зачем вы приехали?! Мне ничего не нужно от вас! Уезжайте, пожалуйста… — Гук совершенно перестает понимать, сердится Тэхен или он просто настолько чем-то расстроен, ранен, что эта боль льется из него потоком криков и обвинений — по виду этого совершенно невозможно разобрать. Зато по виду заплаканной матери и отчима, уводящего перепуганную маленькую сестренку лет пяти-четырех подальше от эпицентра ссоры и громкого крика, прекрасно видно как сильно эта ситуация ранит их всех. Сам Чонгук стоит в дверях тэхеновой спальни, подпирая плечом стену и совершенно не зная, что в этой ситуации ему будет правильней предпринять. С одной стороны он точно должен остановить президента класса, у которого от крика уже сбилось дыхание и он хватает ртом воздух большими порциями, как маленький, рыдающий взахлеб ребенок. Но с другой стороны имеет ли право Чонгук вмешиваться в эти семейные разборки? Его ли это дело? Но сердце разрывается на части — Чонгук не понимает, что могло произойти, что могло заставить Тэхена так не радостно (мало сказано) встретить своих родных, которых он (скорее всего) видел в последний раз очень и очень давно. — Тэхен, мы так давно не виделись… — Какая разница?! Лучше бы и… — договорить не получается. Чонгук не дает Тэхену сказать то, о чем он точно позднее пожалеет, — он подхватывает его на плечо, прямо на глазах опешившей матери (благо в пылу ссоры его приближение никто не заметил) и уносит обратно в комнату, как в нейтральную зону — Швейцарию — здесь нельзя воевать. — Скажи им, чтобы они ушли, — просит президент класса сорванным голосом, когда Чонгук опускает его на кровать, а сам садится на полу, у тэхеновых ног. — Пожалуйста… — Успокойся, Тэ, — Чонгук говорит строго, протягивает пачку салфеток, которую, пока шел до кровати, стащил со стола, и когда Тэхен отворачивается от него, Гук сам достает одну штуку и сам утирает чужие слезы. Глаза краснющие, щеки цвет в цвет, пересохшие искусанные губы, а с пушистых ресниц все продолжают капать блестящие капельки. Чонгук борется сам с собой, чтобы не поддаться желанию, не наплевать на собственные какие-то принципы и не прижать к груди такого ранимого сейчас Тэхена. Он говорит сам себе твердое «нет», потому что пока он в ситуации не разберется, — не будет никаких объятий. Мама еще с детства твердила Чонгуку, что когда он найдет любимого человека, то обязательно, всегда и «при любой погоде» он обязан быть на стороне этого человека. Потому что он на то и любимый, что его нужно любить и поддерживать. Даже тогда, когда он не прав. Но еще мама добавила тогда, кажется самое ключевое, что «ты должен поддерживать его, да, но когда он не прав, ты должен увести его в уголок, чтобы больше никто-никто не услышал, и сказать честно и без утайки все свои мысли, только ему одному, потому что ваши несогласия касаются только вас двоих». — Скажи им, чтобы они ушли, Гу, скажи… — Успокойся, — повторяет не менее строго, отчего президент класса смотрит на него затравленно, скорее всего, уже подсознательно желая начать гнать взашей и его тоже. — Тэхена, успокойся, — повторяет уже мягче, — я никого не буду прогонять, пока ты мне все не расскажешь, понятно? — Нечего рассказывать, я просто не могу их видеть… — Тэхена, ты знаешь, что я готов в любой момент броситься защищать тебя хоть от всего мира разом, — Чонгук берет родные холодные ладони в свои руки, согревая их, как и обещал всегда согревать, — но сейчас я не понимаю, от чего я должен тебя спасать. Они твои родители, твои близкие… — Не близкие, — в этом вся соль, — они мне не близкие, а так… — Как «так»? Расскажи мне. Тэхен борется с собственными эмоциями, силясь вернуться в более-менее адекватное состояние, но пока это у него получается из рук вон плохо. А Чонгук, который сидит и разбрасывается серьезными (для него уж точно) взглядами, только больше усугубляет ситуацию. Тэхену эгоистично хочется, чтобы его просто взяли и пожалели, погладили по головке и прогнали всех «лишних». Но Чонгук, очевидно, мнение имеет прямо противоположное. Как рассказать за раз, как уложить, чтобы стало понятно? Тэхен не знает. А еще он не знает почему до сих пор не сорвался и на Чонгука тоже, ведь он так не любит, когда кто-то сует нос в его личные дела, лезет в душу… Но это же Чонгук — ясное объяснение. Тэхену все еще сложно пускать кого-то в свою голову, в свое сердце и душу, но «это же Чонгук»… как можно его не пустить? Оставить за порогом? Сказать нет? Сам же и утянешь за собой следом… Привыкший к одиночеству человек, едва ли сможет вот так просто взять и привыкнуть к кому-то еще, кроме себя самого. Только у Тэхена было время привыкнуть, — именно это и вызывало диссонанс, разруху где-то внутри. Сердце требовало, чтобы с откровением они с Чонгуком стали еще ближе, а рассудок твердил, что Чонгук — просто человек, который так же, как и все остальные способен бросить и предать. Вот оно! Одиночество само по себе не страшно, гораздо страшнее, будучи одиноким, привязаться к кому-то, подпустить кого-то к себе, а потом бояться потерять, бояться, что ранят. Ведь те, кого ты сам к себе подпускаешь, прекрасно знают, куда им ударить, чтобы было больнее. Чонгук невесомо водит своими пальцами по нежной коже чужих рук, пряча сжатые в кулак ладони, грея их. Он терпеливо ждет, совершенно не думая ни о ком другом, кроме Тэхена и того, что творится в его душе. Того, чем (Чонгук так надеется) Тэхен с ним обязательно поделится, — вот только соберется с мыслями и все-все расскажет. Обязательно расскажет…🌸🌸🌸
— Та-ак, а теперь стань на носочки и потянись вверх, ты должен коснуться своими ручками неба, — на крыше высотного здания холодно, а ветра грозятся подхватить и унести, как однажды ураган унес девочку из Канзаса в волшебную страну. Тэхен уже не чувствует рук, но все равно тянется, весело хохоча, задирая голову, чтобы разглядеть россыпь звезд по бесконечно огромному небу. Рядом с ним стоит высокий худощавый мужчина, и если сказать по секрету: он почти идентичная копия Тэхена, или же все наоборот — неважно. Важно то, что в этот промежуток быстротечного времени они вместе смотрят на звездное небо. — Я слышал, что если крикнуть очень-очень громко, то твоя звезда всегда услышит тебя и исполнит твое желание. — Не обманываешь? — Тэхен переводит взгляд на отца, по-прежнему задирая голову вверх — еще не успел дорасти. — Разве я тебя когда-то обманывал? Тэхен отрицательно мотает головой. Он жмурится до разноцветных пятен-галактик на изнанке век, и, сосчитав до десяти, кричит, разрезая ночную тишину своим громким голосом: — Весна, приходи! Мы устали от этого дурацкого холода! Приходи скорее, мы тебя ждем! Мужчина улыбается, разглядывая своего сына. Ему пришлось нарушить кучу правил, чтобы его сюда притащить — на самое высокое здание города, на его крышу — чтобы показать ослепительно-прекрасное ночное небо, что кажется невообразимо близким сейчас, — в самом деле, протяни руку и сорви с неба звезду. Но нарушение правил и наказание за это — небольшая цена за возможность увидеть искреннюю улыбку своего ребенка. Из всех чудес мира, вселенной, за которыми он гонится всю свою жизнь, его семья, его сын были самыми чудесными, самыми важными на всем белом свете. — Весна обязательно придет, Тэхен. Обязательно. Только ты ее дождись. Удивительно то, что работая ученым в главном исследовательском центре столицы, имея докторскую степень, отец Тэхена не переставал верить во что-то простое, человеческое, по-своему волшебное. Он не становился брюзжащим скептиком, отвергающим все невозможное (все то, что он не может объяснить), а наоборот старался быть открытым для всего, для всего и сразу. И сына старался научить тому же. — Держи руки открытыми, чтобы мир всегда мог тебя обнять, — получалось слишком странно для серьезного человека, ну и пусть. — Ведь если ты будешь закрыт, то, как мир узнает о том, что именно сейчас тебя нужно обнять? И как тебя найдет Твой человек? «Человек, который и станет тем самым м и р о м для тебя» — Мой человек? — Когда-нибудь ты найдешь своего человека, Тэхен. — Своего человека? — Да, своего, — теплая широкая улыбка-прямоугольник (ценное наследство). — На все сто процентов Своего. — Это как ты нашел маму? Она — Твой человек? — Да, — мужчина кивает, — как я нашел нашу маму. — А как я его узнаю? — Он просто будет твоим от кончиков волос до самых пяток. Ты его не пропустишь, обещаю. И Тэхен ему безоговорочно верит… — И он обнимет меня вместо всего мира? …и абсолютно все понимает. В любви, уюте, спокойствии расти получается, как комнатному нежному цветочку, которого так берегут и не забывают обязательно поливать по расписанию. Тэхен в любовь верит, в семью, в счастье, в тепло. Потому что он видит это везде: это и ласковые касания-слова матери, это время, проведенное с отцом, это разговоры «о вечном», что так любят в их семье, пусть зачастую ребенку и трудно разобрать их смысл. Эта вера такая большая в нем, такая крепкая, что, кажется, будто бы ничто ее не сможет сломить. Но ломает, естественно, слишком скоро. Отцу Тэхена прогнозируют какую-то неизлечимую болезнь — мальчик едва запоминает название, когда мама единожды ему все рассказывает. Когда это случается, Тэхен ни разу не готов, он бежал к отцу в больницу, неся связку апельсинов и связку слов-вопросов «папа, я скучаю», «папа, как скоро ты вернешься», а в итоге получает слезы матери, как хлесткую пощечину: — Папа скоро… оставит нас, Тэ, — женщина держит сына за плечи, опустившись перед ним на колени. Ее глаза красные, под глазами пролегли тени, а из уголков беспрерывно сбегают вниз по щекам прозрачные соленые капли. — Но мы должны быть сильными, слышишь? Мы не должны плакать, чтобы ему не было грустно. Хорошо, сынок? Тэхен в ответ только кивает. Он же у мамы самый сильный, он не будет плакать. Но когда его запускают в палату к отцу, и когда он видит, насколько мужчина побледнел за эти несколько дней, которые они не виделись, — сердечко просто не выдерживает. Оно же еще крохотное, — никто ему не говорил, не показывал, что такое смерть, даже папа. Он еще не все успел спросить у папы, не все узнал… Как скоро? Как папа может «скоро» оставить их? Он же обещал… обещал всегда быть рядом. — Папа-а, — мальчик бросается наперерез медсестрам, матери, к кровати отца, а тот ему улыбается, как и всегда, но получается очень и очень устало. Тоже наперекор самой жизни… — А вот и ты, — мужчина чувствует сильную слабость в руках, а все равно помогает мальчишке забраться на его кровать, устраивая удобнее. — Ну что такое? Ты чего? — Ты обещал, — у Тэхена глаза на мокром месте, но он пока держит себя, только носом швыркает и кулаком его утирает. — Обещал, что никогда не бросишь! Почему мама говорит, что скоро ты нас оставишь? — Я и не оставляю вас, мама просто неправильно меня поняла, — для убедительности, поправляет на носу очки, как делал всегда, когда собирался с мыслями для ответа. — Ты же хорошо знаешь, что ничто никогда не умирает, — он впервые произносит это слово, запинаясь на нем, как на кочке, угодившей под колесо, но Тэхен, кажется, не замечает этого, поэтому мужчина продолжает спокойно: — Ничто и никогда не умирает, все просто трансформируется во что-то иное. — Как гусеницы становятся бабочками, да? — Что-то вроде того. — То есть ты никогда не уйдешь? Станешь бабочкой? — Да, стану бабочкой. Я всегда буду рядом. — А я тоже когда-нибудь стану бабочкой? — Когда-нибудь — обязательно станешь. Но не сейчас. Спустя несколько месяцев его «гусеничное» (как они с Тэхеном решили вместе) время подходит к концу, — он уходит и… не обещает вернуться. После его похорон пустота в душе ничем не могла заполнится. Отец ушел, он, правда, ушел. Навсегда. А потому верить в бабочек и превращения становилось с каждым днем все сложнее. Тэхен замыкался в себе. Ему казалось, что отцовские справочники и книжки смогут ответить ему на вопросы, но которые не успел ответить отец. Но все эти заумные книжки ни на что не могли ответить. Они просто остались и потеряли всякий смысл без человека, которому служили верой и правдой. Все потеряло смысл. Тэ чувствовал себя одиноким, брошенным. И пусть отец говорил, что он не бросает — это все равно было предательством. Тэхена предали и оставили в мире, где все прежнее стало бессмысленным, а все новое пугало до дрожи в коленках. Мама Тэ без помощи отца недолго смогла продержаться в дорогой и безжалостной столице. Прежде они обходились теми средствами, какие домой приносил глава семейства, но без него дорогую квартиру, проживание в ней, проживание в большом городе, — теперь было не по карману. Поэтому спустя несколько месяцев женщина собрала вещи, собрала Тэхена и вернулась в родной маленький городок на самой окраине страны — там все еще жила ее мама — бабушка Тэ. В стареньком одноэтажном доме втроем было тесновато, но они справлялись. Тэхена отправили в ближайшую школу, мама устроилась работать уборщицей в какой-то забегаловке. На жизнь им хватало. Никто не жаловался. Только мальчик с грустью посматривал на звезды, которые в этом городе казались ему потухшими. Уже с младшей школы Тэхен умудрялся вырываться вперед. Знаний в нем было бесчисленное множество, ему все было интересно. Поэтому на него всегда искоса смотрели одногодки, и это понятно — детям присуще веселиться, гонять мяч во дворе, влезать в неприятности, а Тэхен зарывался в книжках, в учебниках, изучая наперед, опережая учебную программу на годы вперед. Учителя не могли на него наглядеться, нарадоваться, а звание президента класса вцепилось в него клешнями еще с самого детства не потому что он командовать любил, а потому что в нем единственном видели кладезь ответственности и строгости, которую так сложно отыскать в детях. Тэхен будто бы был старцем или же чужаком среди таких же детей, как и он сам. Или так считал только он сам, напрочь забывая, что отец наказывал держать руки открытыми… для всего мира. О папе дома старались не говорить, потому что знали, как сильно Тэхен был к нему привязан. И воспоминания ранили его, даже спустя несколько лет. Но иногда, его имя нет-нет, да проскальзывало бестелесным призраком, — случайно или не совсем, и тогда мальчик снова замыкался. Просто молчал и долго-долго смотрел в пустоту. Он скучал. Он все еще хотел разобрать те загадки, что после себя остались на него в папиных книжках. Может быть, разгадав их, он хоть на немного сделается ближе, хоть на чуть-чуть, но сможет вернуть отца? Уже из детских мыслей или скорее домыслов, мечта стать ближе к отцу трансформировалась в настоящую манию всегда и везде быть первым — Тэхену казалось, что взлетая над остальными ребятами класса, он, в самом деле, взлетал и становился ближе к недостижимому идеалу. Он мечтал стать таким же умным, как папа, таким же во всем, абсолютно во всем. Только вот выходило иное — этими стараниями он отдалялся от собственного папы на километры. Потому что забывал, забывал, что помимо множества знаний, помимо наук и прочего отец более всего остального делал внимание на более возвышенных и одновременно приземленных чувствах. А Тэхен, замыкаясь лишь на одном, становился полным его антиподом. К четырнадцати, — когда первый год средней школы показался на горизонте, Тэхен совсем перестал напоминать того мальчика, который в ночи, стоял на крыше небоскреба и старался дотянуться руками до звезд. Этот Тэхен знал, что подобное невозможно. Потому и был грубым, замкнутым, нелюдимым. Проблемы с быстрым ростом тоже не добавляли ему очков в глазах новых одноклассников. И когда какой-то Чон Чонгук, так безропотно протянул ему руку, сверкая искренним взглядом и теплой улыбкой, то он пришел в настоящее бешенство. А запомнившееся всем «с дураками не дружу» было лишь частью, маленькой частью того, что могло бы обрушиться на этого мелкого (!) и щуплого (!) «дурачка». (Тэхен ведь был уверен в том, что Чонгук то и начал эту травлю, а дружить предлагал, чтобы поиздеваться лишний раз, тем самым предав… По-настоящему предав, а Тэхен не мог допустить повторения, — его уже предали раз, теперь он осторожен, как никогда) Но мало школьных проблем, их было возможно пережить, стиснув зубы. Семейные проблемы — гораздо сложнее. Хотя только Тэхен к этой ситуации умудрялся применять слово проблемы, на самом деле таковых не было вовсе. Просто его мама встретила мужчину, влюбившись снова. Это простое дело, но осторожный Тэ и тут уцепился, как клещ. Даже родная мать казалась ему врагом, предателем, крысой, убегающей с корабля. Испугавшейся одиночества… — Как ты можешь? Как можешь… Папа же был Твоим человеком! Как можно… — Тэхен, — женщина, зная своего сына наизусть, старалась никак не реагировать на его крики, говорила спокойно и рассудительно, — так бывает. Люди встречаются, люди… — У тебя есть я, бабушка. У тебя есть мы. Зачем нам еще кто-то? Зачем нам кто-то лишний? — Конечно, у меня есть ты и бабушка. Вы всегда у меня будете. Но это немного другое… Казалось, в тот раз мама впервые по-настоящему поранилась о взгляд, о слова собственного сына. Тихие, глухие, но суровые слова, что потом сложно будет забыть. Если таковое вообще возможно — забыть. — Я никогда его не приму. — Но почему?! — теперь не выдерживает она, а Тэхен внезапно уже успокоился и сидит с безразличным лицом напротив. — Просто не приму и все. Это будет уже не наша семья. Уходи к нему, если хочешь, а я останусь с бабушкой. — Но, Тэ… Итогом долгих разговоров, ссор, криков, было принято решение, которое устраивало всех — Тэхен останется жить с бабушкой, а мама переедет в новый дом к новому мужу. Это никому не далось легко, даже сам Тэ, наблюдая как мама собирает вещи, еле сдерживал слезы. Его снова бросают, снова, и теперь он сам приложил к этому руку. Буквально сам прогнал маму. Но он не смог бы вытерпеть нового дома, еще одного переезда, чужого человека рядом с собой. Это было бы ежедневной пыткой. К бабушке, к ее дому, к своей комнате он успел привыкнуть, как к крепости, которая защищала его. Он снова и снова закрывался, отворачивался даже тогда, когда мама протянула ему руки, чтобы обнять на прощание. Он опять забыл, что их надо держать раскрытыми, иначе никто не узнает, как он сам нуждается в том, чтобы его обняли…🌸🌸🌸
— Потом у них появилась Мэй, умерла бабушка, и я… — Снова остался один, — под конец истории Чонгук чувствует, что руки у Тэхена согрелись, но он все равно продолжает их крепко удерживать, словно говоря одними только жестами — я тут, я рядом. — Я не боюсь одиночества, — у Тэхена в глазах нет слез, они давно уже высохли. Если честно в его глазах будто бы вовсе ничего нет сейчас, там зияющая черная пустота — абсолютное ничего. — Ты врешь сейчас, — Чонгук говорит это спокойно, а президент класса вздрагивает, он до сих пор боится смотреть в глаза, но допускает промашку, не выдерживает. Гук улыбается ему, подползая еще ближе, отпускает чужие руки, а свои складывает на острые тэхеновы колени, смотрит снизу вверх так пристально, что все возможные пустоты мгновенно заполняются им. Чонгук видит свое отражение в глазах Тэхена, и этот момент настолько волшебный, что они оба замирают, боясь его упустить. И кажется, что вместе с ними замирает разом весь мир… — Я не вру, — президент класса находит в себе силы, оборвать связь, он снова отворачивается. — Мне так легче жить. Сам себя я бросить не смогу, сам себя обидеть — тоже. Мне интересно с самим собой. Это не тяготит меня. — Тогда мне или… Юнги… нам стоит уйти? — Чонгук в привычном игривом жесте наклоняет голову вбок. — Мне уйти? Если одному тебе так легко, то почему ты перестал меня прогонять? Почему общаешься с Юнги? — Потому что… — но слов не находит. — Знаешь, как мне однажды сказала мама? Одиночество — прекрасная вещь, но ведь тебе необходим кто-то, хоть кто-то, чтобы он сказал, что одиночество — прекрасная вещь. — Какая-то бессмыслица. — Может быть, но ты ведь понял? Даже я — идиот или дурак — как ты любишь меня называть, даже я знаю, что каждый человек он так или иначе хоть в ком-то нуждается. Люди сходят с ума в одиночестве. Разве этого не достаточно? — И к чему ты все это говоришь? Да, я не смогу прогнать Юнги или… тебя. Потому что вы дороги мне, — последние слова он договаривает полушепотом, — но прогнать маму с ее новой семьей я смогу запросто, — добавляет он уже громче. — Разве можно так разбрасываться семьей, Тэхена? — Чонгук с каждым словом становится серьезнее, его голос приобретает незнакомые жесткие нотки, которые даже пугают немного. — Разве можно быть таким жестоким с собственной мамой, с младшей сестренкой… ты ведь должен защищать их, как мужчина. А ты держишь свои детские, бессмысленные обиды. Никто и никогда тебя не бросал по-настоящему. Твой папа умер, так случается. Но мама жива, она все время пытается наладить с тобой общение, мало того — она уважает твой выбор. Она дала тебе свободу, которую ты хотел. Свободу от нее. Но она не сдается, снова и снова пробует подступиться к тебе. А ты раз за разом ее отталкиваешь… как… как дурак! Ты меня постоянно обзываешь, но сам же и являешься просто непроходимым тупицей. Слышишь меня, Тэ? — Чонгук берет тэхеново лицо в свои ладони, прижимается лбом к его лбу, так что перед глазами чужое лицо расплывается, но он видит слезы, видит, как его слова словно сквозь броню прорываются и рушат ее. — Тебя никто и никогда не бросал! Тебя все это время любили без памяти, оберегали! Откройся! Откройся мне, своей матери! Перестань скрываться за маской того, кем ты не являешься! Я же вижу, какой ты на самом деле, я все вижу… Тэхен никогда не слышал от Чонгука таких длинных речей, но в данный момент он думает совсем не об этом. Смаргивая слезы, президент класса цепляется за чужие предплечья пальцами до боли. Он сам опускается на пол, падая в руки Чонгуку, как в спасительную шлюпку. Из горла резко рвется то ли крик, то ли всхлип, — броня и правда ломается, маска трескается, все рушится, все вокруг ломается, приходит в движение. Чонгук и раньше переворачивал мир с ног на голову, но теперь пришло время «большого» взрыва — все начинается с чистого и белого листа — с самого начала. В какой-то момент они начинают плакать вместе, разделяя на двоих эту невозможную муку преображения. Внезапно в голове Тэхена проносится родным, но почти забытым голосом отчетливое: «Держи руки открытыми всему миру». И Тэхен снова вспоминает то, что в детстве было на подсознательном уровне — мир — это один единственный человек, тот самый человек, который на всю жизнь, Твой, другого такого уже не встретишь… (Точно или нет — не важно, просто в мире не найдется еще одного Чон Чонгука) И Тэхен открывается, он обнимает Чонгука с такой силой, что тот охает от неожиданности. Чувство завершенности, собственной целостности заполняет их двоих с головой. Это можно объяснить так: словно ты на какое-то время имя собственное забыл, а теперь его произносят, и ты его вспоминаешь. Отец говорил Тэхену, что Своего человека сразу узнаешь, мимо него не пройдешь, а если и пройдешь, то воля случая или же просто судьба сведет вас снова, а потом снова, а потом еще раз, пока вы не поймете, что все это время просто ходили вокруг да около, да теряли время. А оно такое драгоценное… В этот момент Тэхен понимает, что он наконец-то отпускает отца. Спустя такое долгое время он отпускает по-настоящему, и словно сам с себя сбрасывает оковы, что надел добровольно, — в поиске защиты. — Какой я, Чонгук? Скажи мне, какой я? Кого ты видишь? — сорвано, хлюпая носом, но с улыбкой на лице, почти безумно-счастливой улыбкой. — Неземной, невероятный, прекрасный… ты такой прекрасный, что мне иногда очень больно! — Чонгук тоже сорвал голос, он тоже улыбается сквозь слезы. — Я вижу самого прекрасного человека во вселенной, Тэхена. Слышишь меня?! Самого прекрасного… Раньше их поцелуи были сладкими, как мед, а сейчас чувствуется соль, горечь, боль, отчаяние и… любовь. Тэхен целует первым, беря инициативу в свои руки. Ему еще сложно выражать словами свои чувства, но он будет стараться, будет учиться, а пока со всей силы прижмется, сожмет или поцелует. Едва ли сейчас Чонгуку нужны эти слова. …Как буря стихает, как из диких, сумасшедших объятий все вновь возвращается в спокойное состояние, — так Чонгук заставляет, силком поднимает на ноги Тэхена, который успел удобно устроиться на его плече и почти заснуть. Он снова говорит строго: — Ты должен пойти и помириться с мамой. — Гу, может завтра? Я сейчас… — Нет, — Чонгук качает головой, — не смотри на меня так. Идем, ну же. — Только если ты пойдешь, — словно бы поменявшись ролями, Тэхен канючит, как дитя, хватаясь за немного измятую белую футболку Чонгука. — Конечно, я иду. Мы идем. «Мы… мы — это навсегда» Примирение двух едва ли враждующих сторон проходит неловко. При появлении мальчиков в дверях кухни все, даже малышка удивляются. Мама подскакивает с места, но останавливается на полпути, не зная куда себя деть, не зная можно ли… Но пока она теряет настрой, опуская руки, Тэхен на последнем издыхании отрывается от Чонгука и идет в ее сторону. Сам делает первый шаг, сам обнимает, прижимая хрупкую женщину к груди. — Прости меня, — говорят одновременно, оба плачут, что естественно — оба соскучились до невозможности. Гук проходит к столу. Получается так, что свободное место оказывается рядом с тэхеновым отчимом, который до этого момента совсем никак не успел себя проявить. Как только Чонгук садится, то девочка — младшенькая Мэй — с коленей отца слишком смело перебирается к Чону, словно бы это какой-то давно уже устоявшийся и признанный ритуал. Словно они знакомы, целую вечность. — Ты вернул мне братика, да? Мама и папа говорили, что он пока не хочет возвращаться, но ты его вернул, — у девочки невыразимо ясные, умные глаза, и что еще бьет в самое сердце — они такие же карамельные, как у ее старшего брата. — Спасибо. Чонгук не находит слов, только придерживает девочку, чтоб не свалилась. — Она его очень ждала, — это уже говорит мужчина, Гук поднимает удивленный взгляд и на него, — все мы ждали. Спасибо тебе. Большое спасибо…🌸🌸🌸
— Не обязательно уходить, Чонгук. Останься, — они стоят на пороге, Тэхен цепляется за шуршащую дутую куртку, надеясь удержать, но Чонгук только с улыбкой отцепляет его руки, переплетая их пальцы. — Тебе нужно время, чтобы наверстать все упущенное. Я здесь на сегодня буду лишним. — Не правда! — Бу-бу-бу, — дразнится, не находя слов, потому что сам не хочет уходить, но понимает, что это необходимо. — Гука… — Все, давай прощаться, — Чонгук ухмыляется, а потом резко притягивает несопротивляющегося президента класса к себе и целует, а потом так же отпускает и отходит, переступает порог. — Ты должен знать, что если уйдешь сейчас, то наши с тобой отношения до самого выпуска буду платоническими. — Платоническими? — Ага. — Ну, хорошо. Я согласен на все, что предлагаешь ты. Тэхен заливисто смеется; и этот самый смех — звук, который Чонгук готов слушать всю свою оставшуюся жизнь. «Ты видишь, папа?» «Видишь?» «Я его нашел» «Я нашел свой мир» «И мой мир меня обнимает…» «…и я обнимаю его в ответ» Где-то в небе блестит падающая звезда — она исполнила свой долг, исполнила простую детскую мечту — она привела весну…