И мира ей было мало

То был не обморок, просто ее оставили последние силы. Ее глаза были открыты. Марина все видела вокруг себя, позолоченную деревянную решетку, яркий, покрытый глазурью кафель, скульптурные фонтаны, изящные мавританские арки, посеребренные венецианские зеркала, слышала, как из открытого окошка доносятся чужой говор. И рядом со всем этим, рядом с действительностью перед нею проходили ярко, страшно другие картины Полунагую вывели на улицу, свет на мгновенье ослепил ее, заставив прикрыть глаза. Разлучённая с сыном, Иоанном, во время заточения Марина не смогла при его виде сдержать слёз. Отощал, косточки выпирают, а почему в драной рубахе? Тельце превратилось в маленький скелет, синюшный, ибо ни одного целого, живого места не было. — Ян, Государь… О, Матка Бозка Ченстоховска! — сорвала с себя плат, накинула на родного мальчика, прижав к себе. Целовала, перебирала волосы его золотые. Дивилась, что такой у нее храбрый, станет настоящим воином. Запекшимися рассечёнными губами говорил ей слова утешения. Прекрасным бы рос, со взглядом ясным. Но это счастье было таким коротким. Огрели тумаками, забирали друг от друга. — Хватит выть, ляхи! — крикнул бородатый стрелец. И тут увидела — два столба с перекладиной. Она упала на колени, ударившись головой об землю и, деря ногтями землю, рыдала. Захлебывалась в собственных возгласах, перемешанных с молитвами, голос ее бил, как хлыст, разрезал холодный воздух, заставляя всех вокруг замолкнуть. Никогда раньше и никогда позже она не винила себя, так как сейчас и ненавидела слепую, глупую, азиатскую Россию, так как в эти минуты. За ухо вели на эшафот ее принца. Он спотыкался, падал, а вокруг лишь злой смех. Душою билась так сильно, казалось, что еще немного, и разорвалось бы на тысячи фрагментов. Кто бы знал, что лелейная панна, гордая царица, станет драться с холопами? Безотчетно-неистово рванулась на помощь, но четверо мужиков навалились ей на плечи, вывернули руки и прижали к земле, к грязному снегу. Клеймила убийцами, слугами Иродовыми. Ощутила, как давящая боль появилась у неё с левой стороны, дыханье стало трудным, а по нутру будто лед прошёл. Цепи громко и бесперебойно звенели. — Сынку!!! Я ж тебе кохам!!! — испустила чудовищный, ни с чем несравнимый крик. Вздернули перед собственной матерью. Ах, начиналось так красиво, так благородно: старый сад в Самборском замке, благородный, юный рыцарь у ног, дьявол шепчет на ухо: «Смотри, Марыся, как он влюблен в тебя, а он ведь и вправду королевич!» И вот едет, двуглавый гербовый орел вышит на ее пуховых рукавичках, изумрудная брошь венчала меховую шапочку. А какие на этой шапочке были перья, а какую чудную накидку прислал ей трепетно ждущий Димитр, ставший господарем всея Руси! Она прижималась щекой к ласковому, нежному меху и грезила, беспрерывно грезила о своей будущей славе, верила, что судьбой предназначена не для скромной доли быть дочерью сандомирского воеводы или супруги какого-нибудь пана — изысканный алмаз нуждается в подобающей оправе. Да! Она страдает от той скромной роли, которую ей приходится играть на житейской сцене, она хочет иного, она жаждет славы, блеска, блеска настоящего! Величаво прекрасной, там, на троне, она будет на своем месте. Супруга оклеветали, а ведь он хотел добра народу: облегчил подати для торговых людей и землепашцев, запрещал шляхетству требовать обратно крестьян, бежавших в голодный год, мечтал основать первый университет, хотел, чтобы московиты учились за границей и перестали платить дань крымскому хану, готовил поход против татар. И какой же монетой отплатили ему! «Ненавижу! Ненавижу палачей!» — бесновалась, требовала уважения к себе, скандалила, портила утварь. За каждый проступок приставленные слуги-тюремщики голодом наказывали, пить и есть не давали. Наверное, им лучше было бы погибнуть вместе тем кровавым утром, держась за руки, как случается в легендарных историях. Но она не погибла, более того — попыталась побороться с фортуной. Целью батюшки, алчного и хитрого, являлось не помочь дочери, но вернуть хотя бы часть утраченных баснословных богатств. Возвратиться в Речь Посполитую с туго набитой мошной. Готова была на один хлеб и водицу, терпеть, страдать, лишь бы низложить воров и преступников. В ужасное, трудное время родился ее милый крошка Ян. Широко распахнув ярко-голубые очи, глядел с восторженным, изумлённым обожанием — взгляд, которым дети дарят матерей лишь до той поры, пока не взрослеют. Головка его потяжелела, а локоны пушились, в разные стороны торчали, нельзя было причесать. Будто корона, чудный ореол. И даже в этом искала некий тайный знак. Большая часть её добрых подданных, верных ей, маленькому властителю было на севере: присягнули города, на на юге — Астрахань, орды терских, донских да яицких казаков. О регентстве думалось, как при Хелене Глинской. Да надежды не сбылись, ушлые Романовы коварным путём, разбоем власть забрали! Каталась по холодному грязному полу, рычала как безумная, извегалась проклятиями подлой боярщине да выкормышу их, холопу Мишке, чтобы ни один из них не умер тихо, чтобы изошло на нет их семя. Чужбина, магометянский ад? Видит Бог, самое страшное она уже испытала: ребенок, в грязном трепье, с лишенной цвета кожей. Петлю никак не удалось затянуть, три часа мучался. Он пытался освободится своими ручонками, но ничего не получалось, мороз брал свое и дитя угасло. Пал невинною жертвой злодеев, а такая жертва перед небом чиста, нет святее ее. От горя или напитка, влитого силой на корабле, Марина остыла, холодела, даже рабство и унижение не вывели ее из состояния того оцепенения, в каком она теперь пребывала. Иной раз до такой степени все становилось безразлично, что хотелось уснуть вечным сном, только бы не суетиться больше. И темнее не менее, рада была возможности прикрыть нагое тело: какая-никакая, варварская, но одежка. Осторожно ступила в тонкие шаровары, набросила длинное платье с плотно прилегавшими рукавами, собранное так, чтобы выделить грудь. К нему полагался простой льняной кушак без украшений; завязала его под углом на бедрах. Подняв глаза на куполообразный потолок, замысловато разрисованный и окаймленный позолоченными каллиграфическими письменами, скривилась — нет вкуса у азитатов, споткнулась и чуть не растянулась на шелковом ковре. В ту первую ночь следовала примеру других: достала из стенного шкафа маленькие и большие подушки, бросилась на ложе и накрылась стегаными одеялами, словно саваном. Ей хотелось остаться наедине с собой и своей болью. Ничего, знала, чувствовала — в сарацинском плену долго не вытянет. Она бросается на колени и начинает молиться. Удары кнута казались прикосновением раскаленных углей, ускорялись, становясь единым, сплошным ожогом. Господь не оставляет мучеников церкви, приемлющих страдания во имя его. Страшные, жестокие люди уплыли. Они уже далеко… Когда пришла в себя, лежала на боку, и кто-то принял в ее судьбе весьма дельное участие. Пришелица обмакнула ткань в сосуд и помазала над бровями полячки красным маслом с запахом жгучим и свежим. — Менекше…— ударила себя в грудь. Странные слова, неожиданные ударения, глаголы, которые тащатся в конце предложения, словно последние ножки многоножки, слова, не похожие ни на один известный ей язык. Не очень понимала, какой ей толк разбираться в истории Османов, кривых дорожках наследования, или в том, что государь их — добрый и славный юноша. Опасное и глупое сочетание. Повелитель мира! Видела, знатных господ, князей распинали, секли ножам, взяли обманом в плен, присягнули, что вреда не сделают, да потом на столе разложили, отрубили руки и ноги и так на кол посадили. Над бездыханными трупами измывались. Кололи, пороли, четвертовали, в болото, в гноище, в воду метали. Ну, а Марина потеряла всех, кого любила, цена — она горькая! Как полынь… Однако сидеть в полутёмной и душной клетке была больше не в силах. Она задула свечу и тихонько встала, и тут же и замерев — не услышит ли её надсмотрщица. Пересекла три зала и два прохода, поднялась, спустилась… заблудилась. За дверью был узкий ход, не из которого шла сюда, а за ходом спиралью уходила вниз винтовая лестница — одна из многих лестниц, к которым питал явную слабость мастер дворца. И кто бы представил, что в обстановке гарема: суровая дисциплина, продуманный распорядок, будет прятаться от мужчин? Эти двое чуточку похожи на русских: темными бородами, кафтанами. Спорили до хрипоты. Речь не понимала, однако, лишь слепой не заметил бы, какими взглядами обменивались, когда думали, будто на них никто не смотрит, и лишь безумец или слабоумный не понял бы этих взглядов.