И мира ей было мало

— Неверная расцарапала себе лицо, моя султанша! — евнух передавал новости одними губами, беззвучным шепотом, который оба они разбирали так же ясно, как и громкую речь. Встала, оправила складки на платье и локон смолянисто-чёрных волос, аккуратно уложенный под диадемой. Их было двое — Кесем и Ахмед — против всех. Сафие, Халиме, Хандан, завравшиеся паши, не находившие разницы между словами «война» и «разбой», братья Герай. Сколько иуд, от кого спасу простому люду нет, мешающих сеять и жать, чеканить и взвешивать монету, раздавать милостыню, нести благополучие и спокойствие? В этой мысли было что-то столь унизительное, что с гневом откинула её — и взглянула на слугу, которого настрой хозяйки явно занимал куда больше, чем коварные изветы собак-предателей. Только при одном голова у неё шла кругом —пьянило, кружило чувство, которое было слаще всего, что знала в своей жизни: чувство победы. Его испытала она, став взрослой, познав любовь и боль утрат; но ныне, когда шла холодными, продуваемыми сквозняком коридорами дворца, потребность в этом чувстве стала такой сильной, что земля плыла под ногами и темнело в глазах. А ей тем временем вновь предстоит придумать, как спасти себя и своих детей. Рассказывали о «подарке» султану, гадала, что на уме у странной. Как тюльпан произрастает из земли, каждая мечтает дотянуться до самой верхней ступени в иерархии. Только спустя несколько лет начинаешь понимать своих похитителей, условия, которые заставляли действовать таким образом. Гнев постепенно сменяется сочувствием, отчужденность — сердечностью; ненавистники становятся семьей, и в конце концов, забываешь, кем ты был. Новенькая не имела интреса к тонким шелкам и атласу, не перебирала драгоценности, лежавшие в сундуке: рубины, изумруды, сапфиры. В добрые намерения давно Кесем уже не верила. Что и говорить, держится с достоинством, подобающим некой высокой особе, хотя росточком и сложением напоминает девочку. Тело юное, взгляд зрелой женщины, сила, нега, искушенность, а может быть, даже извращенность в любви. Интересовались суланши, змеюки подколодные. Очевидно, придётся всё же пообещать им нечто… возможно, многое… она как раз размышляла, сколь далеко может позволить себе зайти в таких обстоятельствах, когда дверь покоев приоткрылась и на пороге с улыбкой возник Ахмед. Ханзаде страдал. Бледный, растерянный, потрясенный, слепой и дикий, подобно ночной птице, вспугнутой и преследуемой среди бела дня оравой ребят, он не понимал более, где он, что с ним, грезит он или видит все наяву. Охмелев, глуша себя в вине, то шел, то бежал наугад, не выбирая направления, сворачивая то в одну, то в другую улицу. Прохожие, толкавшиеся у лавочных витрин, казались ему непрерывно кружившимся около него хороводом призраков. Странный грохот стоял у него в ушах. Не различал ни домов, ни мостовой, ни повозок, ни мужчин, ни женщин, перед ним был лишь хаос. Прозрел свою душу и содрогнулся. Да, все подстроил, все предугадал, ну почти… Глупец! Забыл про могущество Аллаха! Забыл, как любит Он вмешиваться и расстраивать планы, забыл, ослепленный властью, как жестока судьба! Мучила рабыня, одалиска, крохотная пичужка, гордая лилия, чаша ненависти и восторгов, которую он лишь жаждал, но не осмелился бы пригубить. В смятении оглянулся на тот двойной извилистый путь, которым рок предопределил пройти до того перекрестка, где безжалостно столкнул их и разбил друг о друга. И если она откроет свой рот, не колеблясь, подпишет смертный приговор. Но кому? Но, падая в эту пропасть небытия, куда толкает своим сушествованием, увлечет ее за собой, своими сильными руками стиснув мертвой хваткой хрупкое запястье. Убить! Убить скорее, пока не донесли Падишаху мира, этому ослу, ничтожеству, которому по ошибке дарован столь громкий титул. С упоением предался этим дурным мыслям и, все глубже погружаясь в них, чувствовал, что его разрывает хохот Преисподни. Разразился жутким смехом и вдруг бледнел: Шахин вгляделся в самую мрачную сторону своего желания, разъедающей, ядовитой, полной ненависти, неукротимой страсти. Лишь два образа отчетливо стояли в его сознании — полячка и ее смерть, все остальное было покрыто тьмой. Сближаясь, эти два образа являли ужасающее сочетание, и чем больше он сосредоточивал на них остаток своего внимания, тем больше в какой-то фантастической прогрессии они возрастали один — в своем изяществе, в прелести, в суровости, другой — в громадной чудовищности. И под конец славянка казалась ему звездой, а Азраил — костлявой рукой. — Вы устали, о господин, худо выглядите. Может Вам лечь? — волновался слуга. Ну еще бы! Столько дней не расчесывался, сам желтый, члены трясутся, борода клочьями. Да, религиозные предписания обязывали следить за собой, но как далеко в своих замыслах отошел от правоверных молитв! Ему ли что-то говорить? Бормоча под нос ругательства, принялся искать сапоги. Шапка где-то затерялась, и пес с ней. Едва застегнув пуговицы на кафтане, прицепил к поясу саблю и кинжал, лежавшие рядом. Готов! Он приказал Рейхану-аге через девушек выманить жертву в сад. В то время как буря ниспровергала, ломала, рвала, гнула все внутри, взглянул на окружавшую его природу. Темнели розы, по синему небу скользили хлопья серебристых облаков, лунный серп явился небесным кораблем, изломанным, потерпевшим крушение. Некоторое время изучал цветы, которые образовывали ограду, безмолвную толпу дворцовых кровель, острых, неисчислимых, скученных, словно волны спокойного моря в летнюю ночь, пока не разглядел тщедушную фигурку. Очевидно, у нее украли важное, ценное, дорогое лично, из-за чего ринулась так, во мрак. Утром ее найдут холодной. Должен все сделать сам, чтобы никто больше так не тронул — позорно, нечистиво и извращенно. И слабее этой маленькой, худенькой, растрепанной, заплаканной женщины трудно было отыскать на свете! Самое легкое терзание в Аду — когда человеку под ноги положат раскаленные угли, от жара которых закипит его мозг. Если так, то уже наказан, ощущая гибкость стана, аромат чудной белой кожи. Хрипела, давилась в его узле и, вдруг, … поцеловала. Кровь лилась по венам огненной рекой, и закрыл глаза, чувствуя мягкость ее губ. Весь его рассудок был повержен во прах и лежал в обломках. Умирал и тысячу раз оживал в тот блаженный миг, когда ответил, запечатлел на ее устах поцелуй, свое пламя. Отпустил, честь рода была ему еще дорога. — Марина… — глаза, обращаясь к нему, сверкнули и наливались свинцовой синевой, тяжкой, тёмной и почти что пугающей. Воротилась к себе, уронив, оставив ему ленту. Смех. Нет, это не сумасшествие, это защита, иначе та невыносимая боль, от которой уже физически не выжить. Рабыня султана и молодой Герай, они окажутся под знойным ветром и в кипятке, в тени черного дыма, которая не приносит ни прохлады, ни добра.