Ликёр со вкусом барбариса.

Каждая вмятинка в тонких пальцах бледных рук доставляло некое удовольствие с одного только вида, внимательно наблюдая за каждым непроизвольным действом, находя в этом что-то забавное, ты продолжаешь улыбаться, ведь просто невозможно этого не делать. Его сиплый смех, который был настолько тихий и кроткий, что тебе приносит удовольствие, продолжая дальше как-то веселить его, чтобы тот и вовсе расхохотался, но не делал этого. Слишком вежливая и аристократическая фигура, что не поддаётся подобному. Со стороны кажется вполне вменяемым. С ним достаточно приятно беседовать, поражаясь его замысловатыми речами, что так и манили к себе, не отпуская. Сидя напротив, на пустующей кровати, ты продолжаешь слушать, во всём своём внимании, не смея перебивать его, восхищаясь этими историями, что казались безумными. Этот очаровательный глас и томность движений производили невообразимый эффект на подсознание, будто бы настоящий гипноз, настолько сладок и приятен, что ты с удовольствием готов поддаться этому. Порой, вовсе теряясь во времени, забываешь о том, зачем пришёл сюда. А именно... Узнать состояние больного. Австро-Венгрия, сжимая в руках край белоснежной форменной рубашки, сбивчиво рассказывал своё самочувствие, что каждый раз было одним и тем же. Ему не нравилось, когда интересуются подобным, поэтому с уст исходил один и тот же ответ. Польше, а именно смотрящему, ничего не оставалось, как осудительно покачать головой и уходить из палаты, не добившись своего и оставив того наедине с собой. С тем, с кем он может вести дискуссии бесконечно и завораживающе. Со своим вторым я. Поляку нравилось работать с больными, коих он не считал именно так. Для него всегда казалось, что это люди с особенностями, с тем представлением, что не подвластно другим. Наблюдая за теми, узнаёшь абсолютно новые вещи, расширяя своё обозрение, с каждым разом всё больше и больше убеждаясь в том, что они вполне здоровы, что нет смысла держать их в изоляции... Или же есть? Возможно, некоторые тоже понимают эту правду бытия и специально их огородили от мира, дабы не испортить последние, девственно светлые, умы. И они, будто в тюрьме, находятся в психиатрической больнице. Смотритель лишь мог сочувственно наблюдать и жить с тем осадком на душе, ведь по сути, ничего поделать не мог, кроме как который раз спрашивать о состоянии и вновь добивать себя тем, что лучше им не становится. Пихать эти ядовитые лекарства и слышать эти отчаянные стоны ночью... Сегодня ночная смена у поляка. Он сидел в своём кабинете, что-то чиркая на документах, устало поправлял очки и поглядывал на настенные часы, чьи стрелки мучительно долго передвигаются. Стояла полная тишина, что очень удивляет и неприятно давит на уши. Даже не доходит голос Австро-Венгрии, который в это время ещё болтал о своём... Неужели уснул без снотворного? Паренёк опешил, тут же вставая с места, двинулся прочь из кабинета в коридор, где осмотрелся. Шум лампочки, что изредка моргала и всё... Тишина. Вроде бы и спокойно, но душу переполнял страх, заставляя шумно выдохнуть и неуверенно шагать вдоль, внимательно смотря на таблички палат. Он наблюдал за больными и знал каждого из них наизусть, особенно своего фаворита, который ещё ни разу не засыпал без снотворного, ведь потерял счёт времени. Так почему же сейчас он молчит, если, по идее, должен разговаривать? Оказавшись уже возле двери той цели, открыл её и широко распахнул глаза... ... Он Пулей выбежал оттуда, устремившись куда-то вдаль, прерывисто дышал, чувствуя, как волнение и страх перекрывают горло, будто бы вот-вот задушат. Он завернул в свой кабинет и начал рыскать по выдвижным полкам, пытаясь дрожащими руками найти оружие. И вот, когда уже достал чёрный пистолет, почувствовал резкий толчок со спины, что заставил удариться о деревянный стол всем лицом, разбивая очки, чьи осколки вонзились в тонкую кожу цвета польского флага. В глазах начало всё плыть. Открыл рот, для того чтобы крикнуть, но вместо этого вывалился сдавленный стон, ведь большая ладонь, облачённая в тёмную перчатку, закрыла, крепко сжимая подушечками пальцев. Холодок пробежал по спине. Польша упал на колени, ведь те предательски подкосились от очередного удара по тормозам.

... Всё тело пронзила боль, а свет потух, погружая в полную темноту.

***

Выдыхая табачный дым изо рта, прикрыл глаза, довольствуясь никотином, ощущая всю лёгкость момента, принимая на себя весь порыв ветра, находя в этом лишь плюсы. Освежая голову, выгоняя оттуда множество различных мыслей, что так и засорили здравый ум. Ещё раз обдумал произошедшее, понимая, что уже если и захочет что-то изменить — слишком поздно. Но самодовольная ухмылка не сходила с уст, ведь всё идёт строго по плану, как и всегда, прекрасно и точно. Осталось лишь быть крайне осторожным и не вызывать подозрение, но первым делом нужно поговорить с кое-кем, кто сейчас вышел из богатого особняка, поправляя на своих плечах плед в леопардовый раскрас, приблизился к Третьему, что стоял недалеко от крыльца, в ожидании. — Guten Abend. - после того, как произнёс, поцеловал возлюбленного в уголок губ и медленно отстранился, лицезрея симпатичные румяна на худых щеках, чьи скулы ярко выражены. Петербург всегда бурно реагировал на малейшие прикосновения, и Рейх об этом знал и нагло пользовался. Немного подождав, около минуты, собрался с мыслями, и начал молвить: — Ты ведь знаешь ситуацию... Между Империями? — Вполне. Это ведь очевидно. - с некой вопросительностью в голосе ответил на риторический вопрос, в ожидании следующего. — Так вот... Нам надо расстаться. — ... — Nein-nein, только не делай поспешных выводов, это будет лучше для нас двоих. Просто доверься мне и пойми, я совсем скоро сделаю так, что нашим отношениям никто не помешает и не посмеет запретить. — Каким образом ты это сделаешь...? - подавленным голосом произнёс Петроград, подняв томный взор пустых глаз прямо на лицо собеседника, сильнее лишь поёжившись от холода улиц, сжимая до побеления костяшек края лёгкого пледа, с неким замиранием. — Я не могу тебе сказать... - фюрер приблизился к оному и взял чужую, до жути холодную, кисть в свою ладонь и приложил к своей щеке, в то время как другая легла на тонкую талию. Он смотрел на него с некой страстью, согревая своим влюблённым взглядом, давая понять, как же до безумия он любит его, отдавая себя полностью, но как же ему больно произносить такие слова. Будто бы сам себя бьёт по сердцу, вонзая туда что-то острое, ледяное, в надежде, что Ленинград, как и всегда, поймёт его и смирится. — Прошу, только не забывай меня, Российская Империя не должен знать о том, что мы поддерживаем общение... Сделай так, чтобы он не по-... — Уходи! Резко оттолкнул от себя немца анорексик, даже пошатнувшись, сделал несколько шагов назад, что аж с острых плеч слетел тот самый плед, который отдал того под силу прохлады улиц. Рейх широко распахнул глаза, в недоумении, а потом, еле заметно, даже вскользь, улыбнулся, учтиво кивнув, приподнял подбородок и наблюдал, как тот демонстративно уходит от того обратно в дом, с приложенной силой захлопнув дверь. Нацист наклонился и поднял с земли оставленный плед, аккуратно сложив его, прижал к себе и вдохнул приятный и до того родной запах, всё также ухмыляясь через моральную боль, пытаясь успокоить себя тем, что всё идёт правильно, так и должно быть, по плану... Но почему где-то внутренний голос так и кричит о том, что оный совершил огромную ошибку.

«Нет... Всё правильно... Верно?...»

Который раз успокаивал себя этими словами, ступая по тротуару вперёд, всё также сжимая в руках нежный плед, приближался к своему дому, замечая, что становится всё темней и темней... Когда это он успел поддаться таким чувствам, как любовь? Что такое подтолкнуло его на подобное? Где же былая тяга к захвату..? Почему же именно Ленинград, этот сотни раз проклятый русский, затмил всё это, заняв главное место в беспощадном сердце кровавого деятеля? Сотни вопросов, что до сих пор гложат разум, не раскрывали ответа, заставляя Третьего проходить новые испытания. Но на этот раз главной преградой является Империя, которого он всей душой ненавидит, представляя, как вновь и вновь вонзает в грудь кортик или же расстреливает всё тело, превращая её в непонятные ошмётки. С уст сходит истерический смех, тихий, ядовитый, с толикой безумия, заставляя впасть в прострацию от такого напряжения, нервно дёргать плечами и прикрыть рукой глаза. Ему осталось лишь пережить те долгие предстоящие дни, с нарастающим мучением... И он справится.

Справится и достигнет желаемое.