***
На улице было свежо, ветрено, и пахло весной. Хистория сидела на стоге прошлогоднего сена, укрытая чьей-то курткой, и рядом с ней примостилась Саша. По разным углам амбара расположились остальные члены отряда, отдыхая после долгого дня в приюте. Леви докуривал последнюю пачку сигарет. — Слушай, Эрен, если бы ты мог съесть любого из нас, кого бы ты предпочёл? — вдруг спросила Хистория, потревожив блаженную тишину. Леви кинул на неё взгляд. — Я не имею в виду, если бы тебе пришлось. Просто для удовольствия — кого бы выбрал? Вопрос всех встревожил. «Съесть кого-то для удовольствия» — было запросом слишком в духе Хистории, чтобы они поняли её сразу и не растерялись. Леви, привыкший к её суховатой циничности, сразу придумал ответ и ни капли не удивился. Эрен молчал. Остальные косились на королеву. — Это не так сложно, как кажется. Я бы вот съела капитана или Микасу. Они самые сомнительные в нашем окружении, не находишь? Оба таинственные, загадочные, пугающие. К тому же, мы теперь знаем, что Аккерманы и азиаты не подчиняются воле Райссов, так что если бы я решила переписать чью-то память, о Микасе и Леви пришлось бы отдельно позаботиться. Это очень проблематично, учитывая, что они оба такие грандиозные. Что скажешь? Йегер промямлил что-то неубедительное, стараясь вырваться из плена этой больной фантазии. Хистория не подумала, наверное, что для него есть людей — страшный приговор. Или наоборот — подумала слишком хорошо. — Хистория, перестань, — качнула головой Микаса. — Ну, а что? Я просто считаю, что ваше существование — чудо, даже если мне оно может доставить много проблем. — По-моему, ты сплошь в выигрыше, — ухмыльнулся Леви, выбросив сигарету. Как же, чудо — недоразумение. Кого за это благодарить, кого наказывать? Хистория мотнула головой. — Это пока твоя лояльность не изменится. — Долго ждать придётся, — отозвался Аккерман, и почему-то все кроме королевы опустили глаза, будто смущённые. Возможно, он несколько перегнул с душевностью — отряд до сих пор не привык, что их капитан и их королева так ладят. Хистория, впрочем, не была польщена, смущена или сбита с толку: она и так в курсе. Она приняла эту фразу такой, как она была — констатацией факта. Леви мог бы с тем же успехом сказать «никогда», но это слишком сильное слово, чтобы им разбрасываться в спешно меняющемся мире. И оно бы смутило подчинённых ещё сильнее — они и так чёрт знает что себе напридумывали, он по лицам видел. У семнадцатилетних солдат слишком живая фантазия. Хистория, впрочем, выглядела недовольной, что теперь ей не доведётся его съесть. Но быстро передумала. — Ну ладно, один Аккерман на моей стороне есть. Микаса? — Разумеется. — Ну славно. Тогда мне даже внешний мир не угроза.***
Благоденствие столицы и общий духовный подъём на Леви мало сказываются; спокойствие Хистории — очень. — Может, уже убрать охрану? Никаких революций не случится, убивать меня никто не собирается, — жалуется она как-то, когда территории за Стеной уже зачищены. Леви знает, к чему эти жалобы: пока она под постоянным наблюдением, она полностью лишена свободы. Дворец и приютская ферма — вот две локации, не считая приёмов и благотворительных прогулок, в которых ей разрешено бывать. Хистория больше всего хочет за пределы Стен. Она хочет увидеть море, потому что все остальные уже увидели. Она хочет быть причастной. Хистория совершенно не волнуется за свою безопасность. И, по большому счёту, она права: парочка случаев плохо продуманных и неорганизованных покушений не считается за угрозу, за ними не стоит силы или обширной сети бунтовщиков. Но они оба знают, зачем Аккерман там изначально: не для угроз изнутри, а для угроз извне. Для тех шпионов, которые ещё могут оставаться в Стенах; у элдийцев теперь есть знания, но нет чёткого представления о внешнем мире, мозаика до сих пор не складывается. Последнюю из Райссов нельзя потерять ни в коем случае. Это равносильно потере Эрена. Но в Стенах все заняты процветанием, о революциях и переворотах Леви не беспокоится — его заботит другое. Убирать охрану Совет не планирует. И это одновременно облегчает его жизнь (не надо самому спорить с королевой) и усложняет (ощущение, что он к ней привязан тросом от УПМ только крепнет). Вырваться из этого замкнутого круга невозможно. Не то чтобы Аккерман пробовал достаточно упорно. Дёргается иногда, как запутавшаяся в сетях рыба, а потом Хистория напоминает каким-нибудь незначительным жестом, почему с ней вообще все так носятся и за что конкретно Леви так к ней расположен, и раздражение от ощущения загнанности сходит на нет. А вот попытки анализа — не сходят. Леви всё думает: «Какого чёрта?» — и одинаково не находит ответа. Сперва он подозревает себя в несуществующем — в стыдливости. Есть мысль, что ему немного стыдно за то, что Хистория в таком положении из-за сложной партии Эрвина, из-за чужой нужды. Но Эрвин просто за ниточки дёргал: на трон её привело наставление капитана, его вмешательство, его давление. Возможно, он пытается искупить теперь, вот и делает для девчонки всё возможное. Стоит, впрочем, Леви задуматься об этом чуть глубже, и логическая цепочка рушится. Он ведь всегда делает выбор вот так: руководствуется не чувствами, а тем, что в данный момент кажется верным, и никогда не испытывает за это стыда. Так с чего бы начинать? Он выбирает каждый раз, каждый раз ненавидит это одинаково, но если он позволит себе стыдиться своих выборов, весь пройденный путь будет зря; если его сожрут угрызения совести, он никому больше не поможет. Поэтому он приходит к выводу, что привязанность не компенсация за прошлые ошибки, и думает дальше. Равнодушное спокойствие Хистории всё больше завладевает окружающими. Всем своим видом королева демонстрирует, что всё в порядке, что опасаться нечего. И, кажется, действительно так считает. Леви склонен с ней согласиться. Поэтому он, наконец, позволяет ей себя уговорить. Капитан походя поправляет выпавшую из золотистых волос шпильку, и получает очень вопрошающий взгляд от Артлетта, которому всё ещё в пору платье Хистории. «Блядь, забыл», — матерится Леви в ответ на недоумение в голубых глазах. Армин традиционно подозрителен; ещё Армин, как и все остальные, предпочитает не углубляться в суть отношений командира и королевы. Но Артлетту во всём чудится великая загадка, он мысленно готов ко всему, даже к самому безумному открытию. Леви видит любопытный огонёк в его глазах. — Сэр, вы чего? — шёпотом спрашивает у него рядовой, когда они забираются в карету. Подобных галантных ухаживаний со стороны начальника он точно не ожидал. «Не мог нормально волосы закрепить?» — Привычка, — цедит Леви сквозь зубы, зато абсолютную правду. Скрывать ему нечего. Его нежная привязанность к королеве и правда бьёт все рекорды дурости, поэтому иногда он даже не очень удивляется чужим подозрениям. «Вот же ж блядская удача!» Армин смотрит на него долго и пытливо, а ещё как-то очень обалдевши, словно все тайны вселенной познал. — Ясно, сэр, — даже не пытаясь прикрыть оценку, которую мысленно дал действиям начальника (Леви чувствует, она не блестящая), отзывается Армин. Аккерман хмыкает: что именно ясно Артлетту, он догадывается. Увы, тут даже его проницательность и гениальность оказываются бессильны: почти ничего ясного для самого Леви тут нет. Всё как в тумане. Они останавливаются в дальних пределах Розы: отсюда Армин, в очередной раз сошедший за Хисторию, должен направиться в приют, чтобы Совет не переживал о местонахождении королевы. Пока кучера поят коней, Леви три раза стучит по повозке, везущей припасы на ферму, и светлая королевская голова высовывается на этот стук из одного из ящиков. — Уже можно, — разрешает Аккерман, и Хистория, улыбаясь во весь рот, выпрыгивает из обоза, облокотившись рукой на его плечо. Её старая форма лишь слегка коротковата в рукавах, и смотрится она в ней на удивление привычно. Девушка распахивает дверь кареты, забирается внутрь и что-то говорит Армину, крепко обнимая. Она искренне благодарна ему за возможность, Леви знает — столько ныла. — Ну расскажи, какое оно, — просит Хистория, когда пару часов спустя предвкушение начинает её тяготить. Она не может переживать его молча: беспокойно подстёгивает свою лошадь, ёрзает в седле и позволяет остановиться только один раз, чтобы пополнить запас воды. Её желание увидеть море слишком навязчивое. Это словно одержимость, но Леви не комментирует. Даже безумный план с побегом. Хистории всего лишь не хочется заморачиваться просьбами к Совету, повышенной охраной — она видит возможность и хватается за неё. Леви остаётся только сделать так, чтобы путешествие их было безопасным. Что несложно, учитывая зачищенные территории и его личное присутствие. Он считает глупым безвылазно держать её во дворце. — Вода. Много воды, — без энтузиазма делится Аккерман, полагая, что у него всё равно не хватит красноречия описать море или ощущения, впервые захлестнувшие его при виде этой бесконечной зеркальной глади. Но Хистория бросает на него требовательный взгляд, и Леви приходится попробовать. — Как перевёрнутое, упавшее на землю ночное небо, в котором внезапно взошло солнце. — Ого, — удивляется Хистория, пытаясь представить это не слишком конкретное и чересчур поэтичное для капитана описание. — Сама увидишь, — портить ей веселье не хочется. К тому же, он бы, если бы не пришлось стать свидетелем, никогда бы не поверил, что за Стенами, вне их узкого мирка, существует что-то настолько великое, настолько могучее, настолько неподвластное человеческому. Что-то, по сравнению с чем гиганты были лишь крупицей — огромный мир, осознать который никто из них не мог. — Хочу быть готовой, — поясняет Хистория, и Леви слышит в её голосе совершенно смитовские интонации. Готовый даже к миру, готовый даже к победе, готовый даже к величию — Эрвин был такой, и если королева проигрывает ему в стремительности, то из-за того лишь, что пока что живёт на свете недостаточно долго. В задачу Леви входит сделать так, чтобы она набралась опыта. В приоритетную. — Оно там? — Райсс пытается сдержать дрожь, когда они оказываются на границе холма. За ним — бесконечность, чужой мир и столько воды, насколько хватает глаз. За ним непознанное, неизведанное. За ним — мечта. То, к чему они так долго шли. Физическая демонстрация всех вложенных усилий, всех жертв и потерь. Леви молча кивает, вдыхая знакомый уже воздух, терпкий, солёный, живой. Хистория спрыгивает с лошади, и ступни её утопают в сухом песке. — Страшно, — признаётся она и, вопреки своим словам, делает шаг вперёд, наученная инстинктом солдата. Да, точно, страшно. Это то, что он испытывал сам: смешанный с восторгом и болью страх, ещё шире, ещё громаднее самого моря. Сердце билось отчаянно: им удалось. Но грусть за то, что не удалось остальным, стыдливо схлестнувшаяся с необыкновенным умиротворением, не отпускала его, пока солнце не погрузилось в воду. Он смотрел на это величие и думал: «Стоит ли оно того?» Если вдруг жертвы не стоят свободы, если вдруг весь их путь — глупость, каприз или, что страшнее, только начало, первые шаги? Леви столько сил потратил, столько жертв принёс, чтобы здесь оказаться — что, если это была не та цель? Не его цель? Он думает об этом и сейчас, пока Хистория, вцепившись в его ладонь обеими руками, делает финальный шаг — под ней, открывшаяся глазам, расстилается водная гладь, не потревоженная ветром, и с того места, где они находятся, сложно отличить низ от верха. Море отражает небо, и всё сливается в единую картину, будто мир круглый и все стороны его перетекают друг в друга. — Это… — королева застывает и дышит очень часто, изумлённая, восторженная. На глаза её наворачиваются слёзы, и прежде, чем Леви успевает что-то сделать, срывается с холма, вниз-вниз, ближе к воде. Ему приходится не отставать, Хистория так и не отпускает его руки. Ноги её тонут в песке, и на секунду она останавливается, чтобы сбросить сапоги. — Тепло, — выдыхает она, ощутив под ступнями нагретую солнцем поверхность, и тут же устремляется дальше, к кромке воды. Леви замирает неподалёку от точки соприкосновения волны с берегом, не желая замочить сапоги, и Хистории приходится расцепить пальцы. Она даже не замечает: внутри неё творится буря, и ничто внешнее не способно отвлечь её сейчас. Она ступает в воду без осторожности, но тут же волна набегает сверху, накрывая её ступни, доставая до самых икр, и королеве наплевать, что форма её промокает. Она наклоняется, зачерпывает воду ладонью, пробует, нюхает, а затем разворачивается к Леви с глазами, широко распахнутыми, отражающими и небо, и море, и саму суть восторга. В ладони её лежит обломок морской раковины, и ей дела нет, есть ли у этой штуки название. Она не может объяснить ничего из того, что её окружает, так зачем объяснять хоть что-то? «Почему море солёное?» «Почему в нём водятся живые существа?» «Как оно такое огромное?» «Что за ним?» В данным момент Хисторию не интересуют ответы — только то, что она наконец-то здесь. Райсс впитывает эту грандиозность, принимает без вопросов, и Леви думает, что ему тоже стоит. Хистория дёргает пуговицу на воротнике, снимает рубашку через голову, нетерпеливо, не заботясь о том, что пуговицы могут отлететь, стягивает штаны, небрежно наступая на брючины стопами, остаётся в обтягивающих, тонких, кружевных панталонах — чуть длиннее, чем положено армейской формой, исключительно королевского вида. Леви хочется вставить саркастичный комментарий про неподобающее поведение и совершенно не впечатляющий вид, но это слишком мелочно и не сойдёт ни за смешную шутку, ни за излишнюю откровенность, которыми так примечательны их диалоги. Он даже не собирается предупреждать её, что рюкзак с нужными вещами остался у лошадей — ему не хочется прерывать эту эйфорию, тревожить её чем-то таким повседневным и незначительным. Райсс заныривает сразу с головой, отчаянно и храбро. Это во многом потому, что Леви рядом: приспичь ей даже в болоте искупаться, он бы вытащил. Бояться нечего. Она фыркает, пищит, когда солёная вода попадает в глаза, но совершенно ничто не способно помешать её восторгу. В слепящих солнечных лучах она вполне может сойти за коренную жительницу морских глубин — Армин что-то зачитывал из своих книжек про сказочных морских обитателей, ослепительных дев с рыбьими хвостами. Так как нижняя половина Хистории надёжно скрыта под водой, Аккерман вполне может представить хвост вместо ног, голубоватый, под цвет глаз. Королева, поглощённая своим занятием, забывает о нём на добрые двадцать минут, ничего не говорит, даже не оборачивается и уж точно совершенно не смущается, практически обнажённая, его прямого взгляда: он же не смотрит, он следит. — Леви, тут какое-то существо, — наконец, она адресует ему реплику, когда капитан удобно устраивается на песке, сняв накидку, сбросив сапоги, ослабив воротник и завернув манжеты рубашки. Хистория вглядывается в дно. — Рыба? Дёрни ногой, уплывёт. — Нет, оно большое и… — вместо продолжения королева исчезает под водой. Леви ошарашенно моргает, но тело понимает раньше мозга, что надо делать. Леви как будто выкидывает из собственного сознания — всем его существом завладевает странный, иррациональный импульс броситься в самый центр. Прежде, чем он может это осознать, он оказывается в воде, готовый нырнуть на дно. Но Хистория избавляет его от стараний: проворно всплывает из морских глубин, вцепляется в плечи, такая довольная, что хочется придушить, и хохочет оглушительно, не переставая. — Твоё лицо… Ох, Господи, ну и взгляд. Как будто Эрен стал Титаном и вышел из-под контроля. Ты же не убьёшь меня, нет? Расслабься, я просто пошутила. Ты даже здесь умудряешься быть очень хмурым. Сидел там, а тут такая красота. Леви бы сказал ей, куда ей идти и что там делать, но он в полном ступоре: эта дурацкая реакция, отчаянная, плохо сочетающаяся с его идеальным контролем, с его рациональной собранностью, настигает его из раза в раз. Все более неподходящая, всё более чувствительная, всё более влияющая на его суждения. Из-за неё, не из-за Хистории, он стоит теперь по грудь в воде, ощущает, как мокрая рубашка прилипает к телу, и совершенно не знает, что с этим делать — как с этим жить дальше. — Ты нездорова, — хмуро кидает Аккерман, не отошедший до конца. «Я совсем конченный». Его-то эта ситуация точно не воодушевляет, и безобразия Хистории последнее, что может его разозлить сейчас. У него явно проблемы посерьёзнее. Его холодность и недовольство королева списывает на что-то другое и вдруг меняется в лице: веселость отступает, остаётся только воодушевление и что-то волнительное во всех её чертах, тревожащее. Она отталкивается от дна, без предосторожностей вписывается в Леви, и обнимает за шею так крепко, что может при желании перекрыть кислород. Её мокрые волосы лезут в нос и на глаза, под губами он чувствует солёную кожу, и мысль отодрать Хисторию от себя приходит без усилий. Но Леви не пробует: есть в этом объятии что-то от отчаяния, что-то болезненное и застарелое, будто мысль «отпущу — утонет». Чья она, о ком? Леви не до конца осознаёт. — Спасибо, — выдыхает Хистория напополам со всхлипом, и захлестнувшая его сопричастность позволяет бесцеремонно свести руки на её обнажённой спине. — Спасибо, спасибо, спасибо, — твердит она как заведённая и заходится плачем, надрывным, но коротким, как летний дождь. Влажная кожа её покрывается мурашками под лёгким бризом, и Леви бездумно старается хоть немного прикрыть её руками. Ему кажется, она должна бы сказать: «Это твоя вина. Мой трон, моя корона, моя несвобода — это всё ты». Но Хистория решает его отблагодарить за море. Или, может, за то, что он продлевает её агонию — не даёт королеву в обиду, следит, чтобы не пострадала, не даёт успокоиться. «Спасибо» не делает его жизнь легче, её «спасибо» — это бесконечная вина. Из-за вины, думает Леви, он и не оставляет Хисторию одну в этом кошмаре — это вовсе не стоит благодарности. Это даже не великодушно — посредственное искупление. Она успокаивается, протяжно выдыхает, вытирает глаза, хотя это лишнее — кругом море, и они им пропитаны, от её слёз соли в нём не прибавится. Леви разжимает руки и против воли ловит её прямой, требовательный взгляд. — Я имею это в виду. Спасибо, — она считает, видимо, что это требует пояснений. Может, чувствует и понимает его ощущения даже лучше, чем он сам. Аккерман долго смотрит в ответ, а затем кивает, соглашаясь принять благодарность. Королеве лучше знать, кто её достоин. — В качестве извинений за мокрую форму я жду увеличения бюджета Легиона, — говорит Леви, когда Хистория выбирается на берег первая, без спросу оборачивается в его накидку — единственное сухое, что осталось у капитана из одежды. — Смотри-ка, проникся политикой, — улыбается Райсс, отнимает у него выжатую рубашку, кидает её на ближайший нагретый солнцем валун и великодушно делится с ним куском его же плаща. Даже не делится, настаивает, обматывает практически силком. А затем роняет себя на песок, и Леви тоже приходится урониться, сесть, соприкоснувшись с королевой плечами. — Это поразительно, — Хистория пялится на спокойную воду. — Заставляет понять, какие мы на самом деле незначительные, несмышлённые и жалкие. — Некоторые из нас, — хмыкает Леви злобной ремаркой, получает тычок под рёбра и спокойную, не соответствующую жесту улыбку. Собственная незначительность его нисколько не тревожит: не потому, что от него больше не ждут великих дел, а потому, что «спасибо» Хистории оправдывает даже самые жалкие попытки. Поразительно, что после всего пережитого, он всё ещё готов стараться ради чьей-то благодарности. — Если я выберу побыть жалкой, ты сходишь за вещами? — спрашивает Хистория через двадцать минут безупречного молчания, воодушевляющей тишины. — Я схожу за вещами, потому что там как минимум есть сухая рубашка. Не всем нравится расхаживать голышом, знаешь ли, — отзывается Леви и поднимается на ноги. Хистория подтягивает колени к скромной груди, заворачивается в оставленную ей накидку, как полноправная владычица, и пялится — он спиной чувствует этот взгляд. — Очень зря, — наставительно тянет она. Леви оборачивается через плечо, вопросительно выгибает бровь. — Никогда не замечал, что мокрая форма просвечивает? — Хистория красноречиво обводит его взглядом с ног до головы, и Леви только и может, что закатить глаза. «Ну какая же дура, сущий ребёнок», — даже раздражения не появляется. В этом умиротворённом раю без гигантов, если что-то и способно вывести Аккермана из себя, то это точно не неприличные, идиотские шутки Её Величества.