***
Однажды она пыталась познакомить его с хорошенькой служанкой с яркими зелёными глазами. Так наседала, что Аккерману, всерьёз рассматривающему возможность обматерить Её Величество перед всей свитой, пришлось допустить вариант, чтобы просто отвязалась. Хистория давно и прочно решила уже, что раз он ест, спит и исправно проявляет недовольство, значит, он человек — от этого никуда было не деться. — Ну как ты не поймёшь, это не ради тебя! Просто бедняжка очаровалась, и нет никакого способа её переубедить, кроме как познакомить вас поближе, — комментарий был настолько оскорбительным, что совершенно точно был сделан специально. Леви не отреагировал. Хистория топнула ногой и пояснила: — Это намёк, что ты ничерта не понимаешь в любовных делах. Есть просто люди, не подходящие для отношений. «И не поспоришь». — Проведёт с тобой немного времени наедине, сбежит в слезах. И больше не будет лезть ко мне со своими влюблёнными вздохами, — королева нервно и с неприязнью передёрнула плечами, поймала его взгляд в зеркале и явно умолчала, что это её скучающая инициатива, а не бедной служанки, которая, конечно же, ни к кому не лезла. — Что? Влюблённые барышни бывают утомительны. Если я тоже девушка, это ещё не значит, что я могу их понять. Леви думал, что Хистория может понять кого угодно. К тому же, она сама однажды была влюблённой барышней, пусть и с лёгкой поправкой на предпочтения — не всё ли одно? — К тому же, если выбор такой… как бы это сказать? Неоднозначный. Наверное, всё дело в этой загадочной ауре. У Микасы такая же, аж дрожь прошибает. Леви бы комплимента от королевы и на похоронах не дождался. — Эта та, которая рыженькая? — уточнил он через пару минут, когда остроумие Райсс иссякло. Хистория удивлённо распахнула глаза и медленно кивнула. — Ты заметил? — Да. Она ничего, — «дышащая» и «ничего» — два критерия сносности пассии по капитану. Ему и правда было совершенно наплевать, предпочтений и запросов у него никогда не водилось, даже если все вокруг почему-то считали иначе. Дело было, должно быть, в образе жизни: всё его существование вертелось вокруг Легиона, но нарушений субординации Леви не терпел (ладно, известное рыжее исключение не считается) и связаться с подчинёнными себе бы никогда не позволил (опять-таки), а выбирать из гражданских… Если бы Леви мог выбирать, если бы у него было время и совсем не было совести, если бы он решил подвергнуть кого-то риску или связать себя обязанностями перед другим человеческим существом (не рабочими, не на благо человечества, не дурацкой надеждой на «капитана Леви», не с гениальными коммандорами, в конце концов), то да, вероятно, он бы задумался над выбором. Но те связи, которые перепадали ему милостью судьбы, сами по себе были чудом; в его жизни места чудесам не было, и Леви не переставал удивляться даже редким подачкам. Поэтому нет, он не выбирал и не сортировал немногочисленных пассий по размеру груди или обхвату талии. Даже не задумывался заметить. Тем более — выработать требования. Райсс хохотала целый вечер, смотрела на него, будто впервые увидела, и всё предлагала настрочить любовную записку. Леви скривился, не одобрил королевский план и, заполучив выходной, по-тихому позвал рыжую девчонку в город. Не забыл отчитать себя за легкомыслие и пришёл к выводу, что окончательно тронулся. Ошиблись они оба, и он, и королева: девушку звали Роза, и ей от Леви не нужно было ничего особенного, ничего такого, для чего бы он не подходил. Она с радостью послушала его скупые рассказы про внешний мир, проворно нырнула в постель и взялась эффективно разбавлять его будни своим ненавязчивым, но плодотворным присутствием. Через пару месяцев ужасно занятой, неразговорчивый и предпочитающий телесное духовному капитан вполне предсказуемо ей наскучил. Леви не ждал ничего грандиозного — ничего грандиозного и не случилось. Зато ему удалось скрыть эту маленькую историю от королевы. Не специально, конечно, просто Хистория не спрашивала, поэтому быть честным не пришлось. У него осталось не так много личного — Хистория была повсюду, и иногда внутри гораздо настойчивее, чем снаружи. Переживать волну стрёмных девчачьих шуток и злого королевского остроумия не хотелось. Расспросы — тоже. К тому же, она бы обязательно отыгралась на нём или, чего доброго, взяла бы в привычку устраивать сомнительную личную жизнь своих служанок, будто честные, не порченные девицы ей были ни к чему. Поэтому Леви решил оставить эту историю себе и дать Хистории повод сомневаться в его человечности для разнообразия. А то, учитывая их степень взаимной посвящённости в дела друг друга, становилось совсем неудобно.***
В общий день траура в честь павших за Стенами Хистория никогда не плачет: она толкает красивую, слезливую, ладную речь о героях, их жертве и будущем, за которое они отдали жизни. Хистория плачет в другой день. Два дня в году, точнее: 17 февраля и в тот день, когда они впервые столкнулись с «Координатой». Леви не спросил, впервые застав её в слезах. И потом тоже, а сейчас спрашивать уже не имеет смысла. Она ревёт, уткнувшись ему в плечо, комкает длинное письмо в нервных пальцах, и он не знает, как и всегда, что ей сказать. Если бы и знал — не стал бы. Раз королева решила стенать, то пусть поплачет. Всё, что требуется от него — молчаливое присутствие, хотя вслух Хистория никогда не признается, что чьё бы то ни было присутствие способно облегчить её муки. Она даже приказов не отдаёт: Леви просто понял, когда ему впервые позволили зайти, хотя всех остальных из покоев выставили. Отчитывать он королеву не собирается. Её слёзы — это какая-то особенная слабость, ритуальная, как заупокойная служба, и Леви не мешает чужому горю. По кому она скорбит, он узнаёт не сразу: кто-то из отряда припоминает, что скоро у Имир день рождение, и тогда картинка складывается. Как капитану, Леви стоит уделять больше времени отношениям своих подчинённых, но он и так знает о них достаточно, а Имир была так давно, что практически стёрлась уже из его памяти. Видимо, только из его. Когда Хисторию снова захлестывает хандра и капитану опять приходится стать свидетелем её бессильных слёз, он, рассматривая узоры на её платье и замысловатую заколку в волосах, чтобы хоть как-то убить время, старается представить, по чему именно горюет королева в своей драгоценной Имир. По присутствию, словам, утешению, поддержке? Или по тому, что было между ними не платонического?***
От предстоящей вылазки за Стены все были на взводе. Легион наконец-то заполучил в личное пользование Йегера, секретное оружие, мальчика-Титана, обещающего стать прорывом и надеждой. Безупречный план Эрвина должен был сработать. И пока Ханджи с головой ушла в разработку оружия, способного сдержать разумного Титана, Леви оставалось только гонять новобранцев и присматривать за Эреном. С последним неплохо справлялся его отряд, и временами капитан перебарщивал с тренировками новобранцев. Они выли, возможно, молились Стенам о скорой смерти командира, но те из них, кто остался бы жив после экспедиции, должны были сказать ему «спасибо». В этот раз, проверяя всё после новобранцев, Аккерман задержался: после отбоя даже командованию стоило находиться в личных комнатах, чтобы поддерживать строгую дисциплину. Он туда и шёл, навестив мальчишку в подвале, но за углом его ждал сюрприз — сладкая парочка, улизнувшая из комнат ради быстрого секса. Что ещё хуже, парочка новобранцев, оборзевших до такой степени, что осмелились трахаться в кладовой. Аккерман мысленно порадовался за бесстрашный набор 104, но их безмозглость расстраивала больше, чем радовала храбрость. Леви собирался уже сделать шаг, распугать, смутить солдат своим появлением, назначить страшное взыскание и вселить ужас в сердца, но узнал того новобранца, который стоял спиной — это была девчонка по имени Имир, и к полке с чистящими средствами и тряпками она прижимала всем телом явно не парня. Миниатюрная ножка обнимала её талию, и белые руки цеплялись за плечи. Леви почему-то застопорился: на внесуставные отношения солдат следовало реагировать одинаково, независимо от их пола, но две барышни, держащие друг друга в объятиях, внезапно показались капитану меньшим нарушением правил. Возможно, это было ужасным сексизмом с его стороны, но порой к женщинам он проявлял куда больше снисхождения. Не стоило, и когда Леви вспоминал об этом, удавалось выравнивать отношение, но чаще он всё же забывался. Он мысленно отругал себя за неподходящие суждения, но всё равно прислонился к стене и вежливо подождал, пока действо достигнет кульминации. Не чтобы убить время, но намереваясь подловить в процессе для пущего эффекта. Даже отвернулся, как настоящий джентльмен, каковым не являлся, но лицо второй девушки рассмотреть успел: голова её соскользнула с плеча Имир, откинулась на полку, и по упавшим на лоб светлым волосам и пухлым розовым губам Леви без труда узнал Кристу, не самую талантливую из набора, далеко не самую примечательную в плане навыков, но весьма миленькую девочку, вокруг которой вечно крутились доброжелатели. Криста тихонько стонала что-то на полувдохе, беспорядочно шарила пальцами по телу своей визави, и Леви отвернулся ровно в тот момент, когда Имир нырнула вниз. «Надо бы это прекратить», — рассудил Леви и сложил руки на груди. Мысленно посчитал до десяти (раз пять), а потом плюнул, развернулся и решил дойти до своей комнаты в обход. Всё равно дольше трёх часов он бы не проспал, так какой был смысл торопиться с отбоем? Обеих девчонок он оставил наслаждаться украденным мгновением. Ну хоть кто-то же должен. Может, помрут скоро — Леви, конечно, всегда говорил себе, что не допустит, но знал лучше всех, что над чужой смертью не властен. С утра, малодушно мстя за приятное времяпрепровождение двум новобранцам, он устроил обеим спарринг с Микасой, а затем ещё сам вклинился и гонял их на приводах по всему прилегающему лесу. Ничего — выжили. До поры.***
Сейчас воспоминания эти вызывают только улыбку, хотя улыбаться не к месту, раз Хистория умывается слезами. Обсудить их с королевой Леви не пробует: даже при всей аварийности, доверительности и исключительности их отношений что-то настолько личное Хистория едва ли пожелает с ним делить. Особенно учитывая характер этого знания, доставшегося не совсем законным путём. Таким незаконным, что он мог бы даже шантажировать её при желании. Королева никогда не рассказывает об Имир, как о женщине, в которую была влюблена — говорит о ней, как о добром друге, и Леви думает, что, может, она не хочет, чтобы кто-то знал. Тогда знание его особенно преступно и нарушит те границы, которые у Хистории ещё остались. Забота по Аккерману — не вмешиваться в сокровенное. Впрочем, он со свойственными ему грубостью и наплевательством готов во всё вмешаться, если это поможет Хистории стать разумной, но тревожить её любовь никакого смысла нет: это ничего для неё не изменит, от страданий её не избавит. Хотя, на избавление от страданий у Леви свой взгляд. Он позволяет ей пореветь ещё час, а потом вдруг нарушает тишину обидной ремаркой про слабость, встряхивает, схватив за плечи, насильно умывает холодной водой, заставляя высморкаться, как маленькую, и вытаскивает в сад, где её уже ждёт отряд в полном составе. Хистория перестаёт сыпать проклятиями в его адрес, изумляется, откладывает письмо, и до позднего вечера компания обсуждает всякие смешные и забавные случаи в кадетском корпусе, вспоминает четверых без злости, обиды и слёз. Леви пьёт чай неподалёку, расположившись на ступенях лестницы, ведущей в сад. Он не хочет вмешиваться в их идиллию — он не имеет к ней никакого отношения. Он надеется, что Хистория поймёт, как несправедливо оплакивать кого-то одного пару дней в году. Если бы Леви решил оплакивать всех по отдельности, у него бы не хватило ни дней, ни слёз. Поэтому он не плачет вовсе; даже в годовщину своей первой вылазки за стены, даже в день смерти своего первого отряда, даже, когда человечество отмечает День Возвращения Марии. Если бы он однажды начал, у него бы не получилось остановиться — он бы оказался бесполезен, и утешить его никто бы не смог. Это просто есть, это всегда с тобой, и Хистории пора принять все свои потери, постараться обратить их если не в цель, то в силу. Пусть не сейчас, но однажды она сможет пережить и это. Ей придётся, сколько бы времени ни ушло. Ей придётся стать сильной, раз уж выжила (уж точно — не его стараниями). Сильнее, чем сейчас. Сильнее, чем кто-либо. Сильнее, чем Стены, которые больше не могут их защищать. Леви примиряется с этим знанием. А пока что делает для Хистории то, чего никогда никто не делал для него: даёт разрешение на слабость. Всего лишь на пару дней в году. И обнаруживает после посиделок в саду, что через слёзы её просвечивает слабая улыбка. — Можно? — спрашивает королева, принимая поданный платок. — Взяла же уже, — Леви слушает, как она шмыгает носом. Терпение у него не заканчивается.***
— Если ты не захочешь это делать, не делай. — Не буду. К согласию в некоторых вопросах они приходят удивительно легко. Хистории не нравится подсказка посла Хидзуру о наследниках. Леви вообще не нравится посол Хидзуру. Хорошо хоть, что королева в обществе Аккермана не скромничает: смиренная, жертвенная мать народа — одна из самых удобных её масок для общения с политиками и подданными, но Леви знает, что Райсс жертва лишь номинально. Она, может, человек в очень неприятных жизненных обстоятельствах, но считать её проигравшей способен разве что какой-нибудь наивный дуралей. Чем больше Аккерман наблюдает, тем явственнее становится её железная закалка, её необычайная воля к жизни — тем ярче она раскрывается, тем старше и мудрее становится. Поэтому Леви даже ругает себя за лишний совет: он ведь знает, что никаким бредовым указаниям Хистория повиноваться не будет. Особенно тем, которые не оставляют ей вариантов. «Хотите королевских наследников, сперва предоставьте гарантии». Без обещания свободы Райсс и пальцем не пошевелит. Хидзуру обещают только какую-то смутную помощь. Во многом — лишь из-за Микасы. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, насколько королева не намерена им доверять. Насколько не намерена приносить очередную жертву. Аккерман благосклонно кивает на подтверждённый ультиматум и почти не замечает собственного нервного перебирания пальцами — привычки, которой два года назад за ним не водилось. Тогда в его арсенале не было нервных жестов. На его совести не было Хистории. Навязчивую тревожащую мысль он отодвигает на задворки сознания до раннего вечера; она свербит в затылке, но остаётся без должного внимание. Осознание, как всегда это бывает, наступает внезапно — вся тревога выливается в один порыв. — Где королева? Спрашивает капитан, прибыв в покои к назначенному времени. Хистория пунктуальна, редко заставляет себя ждать даже в его случае — его время она ценит так, как не ценит спокойствие. Но сейчас Хистории на месте нет, и Леви нервно оглядывается, ловя фразу служанки. — Принимает ванну. Просила подождать. Мысль о том, что королева мылась с утра — да-да, он знает её расписание, он дотошный настолько, что чувствует себя секретарём, а не командующим личной охраной — трансформируется в какое-то ужасное предчувствие. Во что-то злое, скорбное и отчаянно настолько, что Леви сбивает тумбочку на пути к высоким дверям в смежное с покоями помещение. В большой металлической ванне в центре комнаты маленького королевского тела не разглядеть. Ни ног, ни рук, ни головы, и его выводы быстро подтверждаются: Хистория скрыта под водой, и бог знает, как долго. Леви, стараясь перебороть тошноту, буквально ныряет в ванну, запускает обе руки в воду, пахнущую лавандой и мятой, вытягивает Хисторию на поверхность, хватает под грудь, чтобы не нырнула обратно, и за подбородок. Проделывает он это молниеносно, в полной уверенности, что это суицидальная акция и королеву срочно нужно откачать. Поэтому когда она раскрывает глаза, шокированная, но не наглотавшаяся воды и совершенно не мёртвая, и смотрит на него, потрясённо хлопая ресницами и беззвучно открыв рот, помещение заполняет тишина. Леви ощущает её так же чётко, как и мягкую, влажную королевскую грудь под пальцами. «Незадача». — Ты чего? — наконец спрашивает она, немного придя в себя. — День плохой? — только у Хистории может хватить циничного равнодушия и холодности шутить в такой неподходящий момент и о таких трепетных вопросах. Эрвин бы ещё мог, пожалуй, но того Леви из ванной вылавливать не приходилось. — Нет, мысли дурные, — честно признаётся он, разжимая хватку, и сползает с края ванны. Хисторию совершенно не смущает ни его вторжение, ни собственная нагота, ни то, что легко можно трактовать как покушение на монаршую честь. «Ну, подумаешь, немного облапал, бывали дни и похуже», — написано на её лице, и королева жестом отправляет влетевших следом за Леви служанок прочь. Те, если ещё не привыкли к пикантности и нетрадиционности отношений Хистории и бывшего командира, вполне имеют шанс задуматься. В зелёных глазах встревоженной Розы явственно читается упрёк. Леви выдыхает тем протяжным выдохом, которого не позволял себе с возвращения Марии. — Полотенце, — просит Хистория, и Леви подаёт — с его места очень удобно дотянуться. — И себе возьми, — заботливо напоминает Хистория. После самоотверженного нырка с его формы капает вода из королевской ванны, и Леви соглашается. Он отжимает рубашку, пока королева заворачивается в полотенце. Выглядят они оба не очень — слишком многозначительно. Может, зря Хистория выгнала служанок. Были бы хоть каким-то индикатором совести. Отсутствие любого смущения и стыда с обеих сторон конкретно в этой ситуации капитана даже напрягает — будто всё в норме. С другой стороны, он сам не верит, что это не нормально, сколько бы ни старался убедить себя в обратном. Дело, наверное, даже не в наготе, а в спокойствии, с которым они оба принимают разворачивающийся сценарий. Ничего необычного не происходит. — Так что случилось? — спрашивает Хистория через десять минут взаимного молчания и смотрит на него через зеркало. Непрямой взгляд очень кстати: не потому, что Леви хочется соврать, а потому, что он лезет не в своё дело. Что-то заставляет его в него лезть. — Сегодняшний разговор с Хидзуру был неприятным. — И ты решил, что я пойду топиться? — недоверчиво уточняет королева. Скепсиса в её голосе больше, чем следует — значит, она понимает, что у капитана были причины решить что-то подобное. — Как будто мы незнакомы. Я бы сперва записку оставила. — Извини, не принял во внимание твоё тщеславие. Исправлюсь, — колкость плохо разряжает атмосферу. Или это пар от горячей воды делает всё гуще и размытее. — Хочу рассказать командованию о твоей доблести. Они должны знать, что капитан Леви серьёзно относится к боевым задачам. Но никак не может справиться с полотенцем, — Хистория пристально наблюдает за его попытками просушить одежду. То, что Леви не хочет участвовать в диалоге, её не смущает. Он иногда поглядывает в ответ, чтобы не прозевать чего-то по-настоящему опасного. — Это даже приятно в какой-то мере. — «Ну вот, прозевал». — Я не представляю, кто бы ещё мог ворваться в королевскую ванную с такой бесцеремонностью и совершенно не испытывать за это угрызений совести. — Мне стыдно. — Было бы стыдно, отвернулся бы. — Ты уже в полотенце. И я всё видел. — «Не в первый раз». — Никогда теперь не смогу называть тебя Ваше Величество. — Вот если бы ты решил утопиться, я бы не полезла спасать. Может быть, даже голову под водой помогла бы подержать. У Леви нет сомнений на этот счёт: точно помогла бы. Кому вообще он нужен, чтобы его спасать? Быть спасённым не его задача. Ужасно жалостливая, какая-то плаксивая мысль проскакивает в голове, пока Леви выворачивает рубашку. Она настолько не к месту и ниоткуда, что он даже застывает на мгновение. Хистория чувствует перемену и не находит момента удачнее, чтобы спросить: — Ты действительно решил, что я не предполагала такого исхода? Рано или поздно от меня бы потребовали наследников. Теперь Аккерману приходится отыскать взглядом её отражение в зеркале. Ему нужно взглянуть на такую Хисторию, притворно смирившуюся со своей судьбой, очень уверенную, что удастся избежать чужих планов. Ту Хисторию, на которую Эрвин, возможно, даже не надеялся. За которую Леви бы отдал правую руку. — Я не особо чувствительный. Но в такой формулировке это предложение было мерзкое даже по моим меркам. Хоть и рациональное. Видимо, выражение его лица кислее обычного — Хистория сперва смотрит на него в зеркале, а затем разворачивается лицом и хохочет совершенно искренне. — Рациональное мерзкое предложение! Пару лет назад вы с командором сделали мне точно такое же. Только не на несколько месяцев, а не всю жизнь. Леви не хочется комментировать, что дети тоже на всю жизнь. Ещё ему не хочется озвучивать очевидное: ситуация поменялась. Раньше было важно, чтобы королева была, теперь стало важно, чтобы королева была королевой. И ещё что-то было важно, не названное, не обозначенное. — Я же уже согласилась исполнить эту роль, ничего не поделаешь. И до этого однажды дойдём. Просто надо сообразить не одну из этих аристократических рож, чтобы я не умерла от отвращения раньше первой брачной ночи. Влажная рубашка, натянутая существенным усилием, липнет к коже. Леви не смотрит, как Хистория заворачивается в халат и запрыгивает на резную тумбу, болтая ногами. Пара становится всё меньше — видимо, вода постепенно остывает. Леви пытается поймать мокрую пуговицу. И проанализировать. — У тебя очень странное лицо, — замечает королева. Если случившаяся ситуация что-то и доказала, так это то, насколько они опоздали с секретами, тайнами и приличиями. Всё потеряно. — Не предполагал, что ты согласишься лечь в постель с мужчиной, — когда Леви открывает рот, эта фраза даже не кажется не его делом. Хистория хмыкает, слишком дружелюбно для себя и всей ситуации. Её почему-то не удивляет, что он в курсе. Леви первый раз неприятно от того, что он в курсе. Будто стыдно, что не сказал раньше. Чужая тайна, ему не предназначенная, разделённая, как и всё между ними — как-то насильно. Райсс улыбается чему-то своему и пытается объяснить. — Мне без разницы, — говорит она, и Леви не верит. — Кто бы это ни был, это всё равно не будет Имир, — имя звучит из её уст, как отголосок далёкого прошлого, забытой уже жизни, даже сказка, а не явь. — Дело ведь не в том, кем будет этот бедняга, а в том, что он не будет Имир. Понимаешь? Хистория говорит совсем о другом, наверное о том, что ей не принципиально что-то внешнее и наружнее, а важно что-то внутреннее; или, может, она говорит о том, что не способна вообще никого любить теперь. Она может сказать всё, что угодно, но у Леви своя система координат. Он думает: «Дело, наверное, не в том, что ты Райсс, а в том, что Эрвина больше нет». И пусть эта мысль никак не ложится на её изречение, пусть её боль и его проклятье находятся в разных плоскостях, Аккерман закидывает влажное полотенце на плечо, встречается с Хисторией взглядом и медленно кивает в ответ на королевский вопрос. — Почти.