gods & monsters

По пятницам Чанбин угощает всех раменом. Они идут в раменную – «Не иначе как простой кабак», чановскими словами, – через дорогу; там пахнет горьким пивом и дешевыми сигаретами. «Прямо как в комнате хена», – почему-то ловит ассоциацию Чонин, боязливо хватаясь пальцами за рукав огромной безразмерной толстовки Чана. Чан и сам такой – большой; высокий, широкоплечий, заметный. Его много и он повсюду, а когда – изредка, но, – улыбнется, то вдруг становится очень-очень ярко, будто бы Солнце вдруг решило наклониться к Земле и поцеловать ее. Чонин почему-то задается вопросом: а как это – целовать Чана? «Наверное, вкусно», – в голове первый ответ. Но Чонин до Чана не дотянется в жизни, даже если поднимется на носочки и сильно постарается – максимум сможет чмокнуть в кадык. – Мелкий, ты чего застыл? – тем временем Чан подталкивает его к одному из маленьких столиков. За ним собираются Чан, Минхо и Хенджин, и на последнего Чонин смотрит безнадежно и долго, взглядом цепляясь за еще немного припухлую после недавней стычки нижнюю губу и маленькую дырочку от былого пирсинга в ней. Хенджин красивый. По-особенному красивый, по-своему. Нет в нем лжи никакой, нет фальши; есть искренность и чистота, будто безоблачное небо, что слилось со спокойным морем в оболочке одного человека. Чонин смотрит, как этот самый человек переговаривается о чем-то с Минхо и смеется, и в какое-то мгновение забывает свое собственное имя. От него остается лишь это горькое, но правдивое клеймо – Калека. Мальчик с искалеченным сердцем. – А ты что будешь? – дружелюбно спрашивает Минхо, наклоняясь к Чонину и протягивая ему картонку с меню, но ее резко вырывает чья-то усыпанная серебряными перстнями рука. – Ничего, – вместо Калеки отвечает подошедший Чанбин – он любит появляться внезапно и невесть откуда (еще минуту назад был в дальнем углу зала). – Он не один из нас, чтобы мы его еще и кормили. – Теперь – один, – встревает Чан, и они с Чанбином обмениваются угрожающими взглядами. Выдержав зрительный контакт несколько секунд, Чанбин отворачивается обратно к остальным. – Узнаю, что кто-то накормил Калеку, мало не покажется, – предупреждает он всех присутствующих и следом миролюбиво треплет Чонина по волосам. – Поглядим на твою силу воли в действии. Чанбин уходит обратно на свое место, а к Чонину наклоняется внезапно оказавшийся рядом Хенджин и шепчет на ухо: – Он тебя проверяет, – Калека вздрагивает от его голоса совсем близко. – Докажешь свою выносливость – получишь его уважение. «Подумаешь, всего-то не есть», – мысленно фыркает Чонин. Он с этим справится. Правда, его желудок предательски ноет, когда все остальные уже принимаются за горячий и слишком вкусный даже с виду рамен, и Чонин натыкается на несколько сочувственных взглядов в свою сторону, самый выразительный из которых – Чана. – Когда я только пришел сюда, мне приходилось драться натощак сутками напролет, – вспоминает он, явно с целью подбодрить Калеку, но вместо этого лишь заставляет его волноваться. – Это тяжело, но справиться можно, если ты не совсем сопля. Чонин понимает, что ужин дома его тоже не ждет, ведь хен обычно ничего не готовит, а на кухне он зачастую курит и разговаривает с компанией каких-то парней, так что вход туда крайне нежелателен; даже если бы Чонин и решился что-то себе приготовить, он бы не смог. Это заставляет его понуро опустить плечи, приложив ладонь к противно бурлящему желудку. Позже приносят напитки, и это в основном пиво или соджу, так что Калека снова остается в неудачниках, пока Хенджин не заказывает специально для него апельсиновой газировки. Он приятельски похлопывает едва словившего ссохшимися губами трубочку Чонина по спине, и тот в ответ лишь смущенно улыбается, боясь даже на секунду взглянуть на объект своей (такой сильной и такой безответной) влюбленности. х – А ты почему не ешь со всеми? – Феликс, до этого бесцельно пинавший ногой пустые пластиковые бутылки, вздрагивает от внезапно возникшего где-то прямо над ухом голоса. Рядом с ним стоит Джисон – тот самый Джисон, который еще сегодня утром прилично надавал ему по роже, – и без единой нотки агрессии интересуется. – Не голоден? – А меня там кто-то хочет видеть? – бормочет Феликс, не поднимая головы и с особенным упоением пиная следующую бутылку – на этот раз стеклянную; та отлетает в стену и разбивается на крупные осколки. Джисон пожимает плечами – «Тоже верно» – и, по всей видимости, подмечает подсохшую кровь на его разбитой брови. – Ты бы попросил Минхо-хена подлатать, – вкрадчиво предлагает он. – Он в этом мастер. – Не нужна мне, – Феликс шмыгает носом, – ваша помощь. – Упрямый, – цокает языком Джисон, опираясь лопатками на стену переулка и пряча ладони в карманы джинсов. Подумав над чем-то несколько молчаливых секунд, он вдруг тяжело вздыхает: – Зря ты к Чанбину полез, надо было промолчать. Тебе теперь не жить. – Правда, что ли? – Феликс наконец смотрит на него. – Знаешь, сколько раз я уже это слышал? – он горько усмехается. – И до сих пор почему-то живой. Он будто хочет добавить: «К сожалению», но вовремя одергивает себя и лишь снова шмыгает носом, следуя примеру Джисона и тоже опираясь спиной на стену. Они долго молчат и смотрят в одну точку напротив; у Феликса предательски поет серенады желудок, но он стойко терпит, потому что скорее голову на отсечение даст, чем позволит себе пойти и попросить какой-нибудь еды. Все деньги у него – забрали; не хватает даже на автобус до дома. Джисон дышит тяжело и сорвано, будто бы ему стыдно и он хочет попросить прощения, но в то же время не считает это необходимым – Феликс ведь отбивался, да еще и довольно стойко. Они вместе выдерживают эту немую сцену, словно в дешевом ситкоме, пока Джисон вдруг – неожиданно для них двоих – не чихает. Феликс, по всей видимости, слишком глубоко погрузившись в собственные мысли, вздрагивает, как от удара током. – Будь здоров, – недовольно бормочет он. – Ну, тут я могу усомниться, – усмехается Балерина, тыльной стороной ладони потирая кончик вздернутого носа. – Я от тебя тоже нехило получил. – Да ладно, – Феликс чуть наклоняет голову, пристально и скрупулезно его осматривая. Джисон хмурится, поймав его взгляд своим. – Целехонький ведь. – А моему самолюбию – больно, – не сдается Джисон, и после нескольких секунд молчания в унисон они вдруг синхронно смеются. Вот и помирились. х – Я голоден, – сетует Чонин, сидя на холодных бетонных ступеньках и украдкой наблюдая за тем, как Чан пытается скрутить уже третий за полчаса косяк – не себе, Балерина к вечеру попросил; в качестве платы за помощь в драке с Феликсом. – Терпи, – только и бросает в ответ он, продолжая сосредоточенно хмуриться. Сгущаются сумерки. Чонин выглядывает из переулка, – улицы красятся в неоновый – красный, оранжевый, розовый, синий – и размываются мелкой моросью теплого дождя. Шумит дорога и каша из человеческих голосов; пахнет – дождем, бензином, и немного тянет мусорными баками, мусор из которых за сегодня еще никто не увез. – Красиво, – говорит Калека не то Чану, не то самому себе. – Угу, – тем не менее бормочет в ответ Чан. – Слушай, – Чонин поворачивается к нему, восприняв это как сигнал о том, что ему позволено затеять разговор, – а почему я никогда не слышал твоей клички? – Как это – не слышал? – не то чтобы Чан сильно поражается; он продолжает скрупулезно скручивать косяк, загоняя под ногти мелкие кусочки бумаги и сухую зелень. – Джисон же говорил. – Правда? – Чонин растерянно выпячивает губу и следом поникает, опуская плечи. – Я не помню... Чан молчит какое-то время, а после, видимо бросив надежды сделать нормальный косяк сегодня (размокшая бумага не слушается и рвется), смотрит на него. – Вампир, – выдает он; Чонин откликается тихим неуверенным: «А?». – Это из-за бледной как мел кожи. Но я не очень люблю, когда меня так называют, – он усмехается с толикой какой-то горечи. – Вот ты и не слышал, все меня боятся. – Понятно, – Чонин шмыгает носом. – Мне тоже не нравится, что меня Калекой зовут, можно они не будут? Почему-то это заставляет Чана смеяться – мелодично, красиво, легко. Он пожимает плечами, задумчиво смотря в одну точку напротив, а после лишь вздыхает: – Я им скажу, но не думаю, что они послушают, – говорит он. – В конце концов, эта кличка тебе слишком идет. Чонин не знает, обижаться ему или нет. С одной стороны, мог бы, а с другой – на Чана совсем не хочется. Чан говорит все, даже что-то слишком тоскливое и обидное, с особой нежностью и теплотой, будто так и подзывая к себе в объятия; и Чонин точно обнял бы его сейчас, если бы ему не было так непривычно и странно. Да и реакция Чана непредсказуема – то он смотрит на него, как на самое большое проклятие своей жизни, то шутливо толкает в плечо и говорит перестать грустить. Чонин перестал бы ради него. Он отчего-то улыбается, обнажая брекеты, и Чан, похоже, замечает их впервые. – Ого, – он не стесняется своего удивленного взгляда, – и как тебе живется с таким количеством железа во рту? – Щеки натирает, – стыдливо сетует Чонин, и это заставляет Чана смеяться во второй раз. – Ну, а целоваться как? – не унимается тот, глядя на Чонина с неподдельным и открытым интересом. – Сильно лажаешь? Калека лишь робко пожимает плечами. Вообще-то, он не знает. – Не хочешь – не говори, – совсем не обидевшись, снимает тяжкий груз с его плеч Чан. Какое-то время они сидят в тишине. Чонин боится озвучивать мысль о том, что ему пора ехать домой, иначе он снова получит от хена, – портить нынешний момент настолько не хочется, что своей дальнейшей целостностью можно и рискнуть. Чан, когда думает, нервно и отрывисто постукивает по ступеньке ногой. Они по-прежнему молчат, и Чонин думает, что жизнь тычет его лицом в прекрасную возможность начать разговор о важном. – Хен, – вновь обращается он и теряется, сразу же сталкиваясь с полным внимания и ожидания чановским взглядом, – а зачем я тебе нужен? – Как это – зачем? – театрально возмущается Чан. – А на кого я драться буду? Калека сжимает губы в тонкую линию и опускает взгляд. Вот на это уже можно и обидеться. Чан молчит какое-то время, а после своим излюбленным жестом толкает его в предплечье, – Чонин отшатывается в сторону и едва ли не падает, но в последний момент выпрямляется и хмурится еще сильнее. Ненавидит самого себя за слабость и невозможность ответить. Ненавидит Чана за то, что отвечать ему не хочется. – Да ладно, – вдруг тон Чана становится абсолютно расслабленным и серьезным, – я бы тебя никому не отдал. Ты теперь только моя забота. – Это комплимент или упрек? – горько усмехается Чонин, мысленно подмечая, что эти слова от Чана он уже слышал прежде. – Считай, это предупреждение.