gods & monsters

Сынмин, чонинов одноклассник, первый и единственный замечает, когда в Чонине нечто меняется. Сначала он молча поглядывает на него – заинтересованно, капельку недоверчиво – и будто бы делает какие-то мысленные заметки о его поведении и внешности. В первое время Чонин не обращает на это никакого внимания, но постепенно столь пристальная слежка начинает его настораживать и даже пугать. Ему случайно удается поймать Сынмина за предплечье в раздевалке перед уроком физкультуры – тот испуганно чуть не роняет свою аккуратно сложенную ярко-красную спортивную футболку, а после вскидывает голову и смотрит на Чонина так, будто его секунду назад поймали на большом, страшном, непростительном преступлении. А он ведь всего лишь поглядывал на Чонина – робко, съежившись, через плечо – и недоумевал, откуда у него новые синяки поверх еще позавчера сошедших старых. Чонин, будто лис, готовый в следующую секунду напасть на добычу, щурит глаза. – Сынмин-а, – дозывается, почти кричит в ухо. Сынмин судорожно облизывает губы и отводит взгляд. – Ты хочешь мне что-то сказать? – Я… – Сынмин запинается и неуверенно чешет затылок, потому что вроде бы и нет, но с другой стороны – еще как да; Чонин не выглядит ни капельки угрожающе – просто его близость в этот момент как-то уж чересчур смущает. У Сынмина трепещет под ребрами недоброе предчувствие, и он осторожно выдергивает предплечье из чониновых продолговатых сжатых пальцев. – Просто… тебя побили? Мгновенно реагируя холодным недоброжелательным взглядом, Чонин поджимает губы. – Не твое дело, – отвечает он, и это тоже не слишком походит на угрозу. Сынмин давит тихую усмешку. – Ты бы к директору пошел, – советует. Набирает воздуха полной грудью, медленно выдыхает и лишь потом с решительностью поднимает на Чонина взгляд. И уже не отводит. – Если это старшеклассники, им быстро укажут их место. – Еще чего, – возмущается Чонин, и сам мысленно отмечает появление в своем тоне отголосков интонации, так характерно присущей Чану, когда он чем-то до крайней степени возмущен; у него еще так округляются глаза, а длиннющие ресницы часто-часто дрожат. Чонин порой находит это до жути очаровательным, но в данный момент, не особо задумываясь, он выпаливает: – У меня есть Хенджин, если что. Не переживай. – А-а-а… – медленно тянет Сынмин и следом хмыкает самому себе, наверняка, какой-то молниеносно промелькнувшей в голове догадке. – Хван Хенджин, – тихо постукивает по зубам, как апельсиновая карамелька. – Я слышал, его тоже побили. У вас типа общие враги? Он усмехается, а Чонин, мысленно рисуя лицо хена – холодное, недоброе, презрительное, – в своей памяти, сначала недоверчиво щурит глаза, а после расслабляется и вздыхает, отходя на шаг от Сынмина и устало съезжая по стенке спиной. Беспорядочно перебирает пальцами волосы, чешет затылок. Общие враги. Общие друзья. Общие тайны. Все теперь общее. – Типа того. х – Чан-хен, – Чонин не устает донимать его этим назойливым «хен» – неуверенным, запуганным, робким, но, тем не менее, – вездесущим. Чану уже кажется, что он скоро начнет просыпаться по ночам от кошмаров, в которых Калека только и делает, что ходит следом за ним с надоедливым: «Хен, хен, хен...». – А когда я начну драться? Чан поднимает взгляд от своей книги – пожелтевшей, потрепанной, с кучей закладок и загнутых уголков – и удивленно округляет глаза. – А ты умеешь? – и они оба знают, что это риторический вопрос. Чонин шмыгает носом и надолго над чем-то задумывается. Чан уже успевает снова погрузиться в чтение, как вдруг Калека опять подает голос: – Ну, тогда... научи меня. х Его квартирка-студия тесная и захламленная, – создается впечатление, будто Чан слишком любит таскать домой всякий мусор; несмотря на горы коробок, тряпок, бутылок, вещей, здесь – удивительно светло, точно Солнце спонтанно решило поселиться и обрело долгожданный покой. Все, что связано с Чаном, Чонин неминуемо ассоциирует с солнечным светом, бесконечным и всепроникающим; сквозь улыбки, слова приветствия, даже сквозь ругань и удары – слепящая яркость, почти что болезненная. Лучше бы Чан всегда бил людей своим очарованием, а не кулаками. – В драке главное – самоконтроль, – чеканит он, забросив в рот очередное хрустящее сырное колечко из пачки дешевых снеков. – Сможешь устоять на ногах – считай, почти победил. – Все так просто? – неуверенно уточняет Чонин, неловко сидящий на старом скрипящем диване и не знающий, куда ему деться от большого всепоглощающего «чего-то» – не то сами стены здесь жадно поедают его энергию и не дают вдохнуть полной грудью, не то Чан, так спокойно и вальяжно расхаживающий вокруг, одним лишь взглядом ранее упомянутого «чего-то» от него ожидает. Чан зависает на несколько секунд, а потом слегка неуклюже падает на диван рядом с Чонином и уныло вздыхает. – Нет, – он обводит Калеку взглядом почти жалостливым. Чонин, откровенно говоря, давно привык к таким взглядам в свою сторону. – Если честно, я вообще не знаю, что из тебя можно слепить. Прости. – Все нормально, не извиняйся, – Чонин отчего-то готов расплакаться и уже почти срывается на это, как Чан вдруг резко поднимается на ноги и останавливается прямо перед ним. – Давай, – говорит он, ладонью убирая челку со лба и придерживая, – вмажь мне. Калека глядит на него испуганными глазами маленького загнанного зверька. – Ну же, – продолжает уговаривать Чан. – Со всей силы. «Помоги мне», – читается почти умоляюще в его глубоких темных глазах. Чонин поднимается с дивана следом, зажмуривается, будто уговаривает себя, в следующую секунду поднимает руку – не то замахнуться, не то поправить волосы, но вместо этого – кладет одну руку Чану на шею, наклоняется ближе и быстро, с дикой дрожью в пальцах мажет губами по чужой щеке. – Удар, – роняет, отстраняясь. Чан ладонью зажимает место поцелуя, будто открытую рану, из которой вовсю плещет кровь, и поражено вздыхает. Калека испуганно отводит взгляд; еще бы – страшно, будто перед казнью, холодно и зябко, будто после. Сейчас Чан или помилует, или позовет палача. Если только палач – не он сам. А Чонин отдаленно чувствует, что так оно и есть. – Не делай так больше, – просто чеканит Чан строгим ледяным тоном, почти отеческим; почти как – выговор. Чонин все ждет и ждет от него какой-нибудь пощечины, но – не дожидается. – Знаешь, – зачем-то говорит он, упорно опуская и отводя взгляд, – когда ты начинаешь заниматься танцами, тебя в первую очередь учат правильно падать. – Ты занимался танцами? – Чан удивленно поднимает брови. – Ага, давно, – просто отвечает Чонин, но его лицо все равно продолжает выражать неловкость и стыд, в которых он тонет, захлебываясь. – Я к тому, что, может быть... ну… в драках все работает точно так же? Чан хмурится, обходит его и снова садится на диван, задумчиво потирая двумя пальцами переносицу. Чонин неуверенно смотрит на него через плечо, губами все еще чувствуя тепло чужой слегка шершавой кожи. – Ладно, телом ты может и Калека, но точно не мозгом, – в итоге умозаключает Чан и кивает в подтверждение собственных слов. Его взгляд в следующую секунду выражает необычайную решительность, которая Чонина пугает. – Тогда сначала научим тебя защищаться. х «Удар». Чонин задумывается, погружается в мысли, теряясь в пространстве и времени, прекращает слышать и даже читать по губам, пока стоящий напротив Чан, активно жестикулируя, объясняет, как отражать самые простые атаки. «Удар». Губы проходятся по теплой мягкой щеке, будто пощечиной, но – больнее. От Чана едва ощутимо пахнет терпким парфюмом, горьким сигаретным дымом и гелем после бритья. Чонин запоминает все до мелочей, и какой взгляд получает после – тоже; губы словно горят огнем, но это лучше, чем если бы горели ладони и сбитые о чужую челюсть костяшки. Чонин не умеет бить – только целовать. Чонин не умеет ранить – только излечивать. – Эй, ты меня слушаешь вообще? – Чан несколько раз щелкает пальцами прямо перед его лицом. – А? Да... да, прости, – бормочет Чонин, будто пробуждаясь от затянувшегося сна. Чан тяжело вздыхает, тем самым будто еще раз безмолвно спрашивая, за какие грехи ему такое вселенское наказание в виде Калеки. Чонин растерянно чешет за ухом. – Ладно, тогда еще раз, – продолжает Чан почти по слогам, тем самым убеждаясь, что его слушают. – Представь, что ты дерешься со мной. Он медлит несколько секунд и вдруг замахивается так неожиданно, что Чонин едва ли успевает среагировать и отклониться в сторону, но в следующую секунду, все же – путается в ногах и неуклюже валится спиной на диван. Чан нависает над ним, слегка наклоняясь вперед, и изучающе рассматривает. – Неплохо, – в итоге выдает он. Калека лишь часто моргает в ответ. – Реагируешь неплохо, – объясняет Чан. – Теперь ты должен попробовать перехватить мою руку, а не просто увернуться от нее. С этими словами он подает Чонину ладонь – большую, теплую и мягкую, какой она с виду совсем не кажется. Калека боязливо обхватывает ее дрожащими, еще почти детскими пальцами, поднимается и с готовностью кивает. Не то ради Чана, не то ради самого себя, – он готов. Показать, что стоит хоть чего-нибудь в этом гребаном мире. «Удар». У Чана взгляд поощрительно-добрый, ласковый, почти как у старшего брата или отца, которых у Чонина никогда не было. Руки – горячие, со шрамами ран, сотни раз разошедшихся и затянувшихся. Улыбка – неловкая, но очень искренняя. И сам он красивый. Только Чонин не смотрит слишком много – боится. Это – та красота, от которой больно. «Удар». Тонкие мальчишеские пальчики смыкаются на чужом широком запястье. Чан вновь тянет губы в улыбке и беззвучно произносит оживляющее для Калеки: «Молодец». – А теперь давай еще раз. х Чанбин взглядом точит ножи, а Феликс напротив – источает чистейший солнечный свет. Пока лицо его вдруг не грубеет, становясь неприветливым, хмурым; он раздавливает сигаретный фильтр об асфальт и поднимается с корточек. На коленках его грубых черных джинсов – бежевые пятна пыли и песка. Кровь на сбитых костяшках медленно подсыхает. – Чего уставился? – спрашивает он у Чанбина, смирно и молчаливо, как и обычно, пьющего свое темное пиво. Тот в ответ пожимает плечами. – Жду, когда ты перестанешь ссать, – он отводит взгляд, и его губы трогает легкая усмешка. У Феликса от ярости едва ли не краснеют кончики ушей – зрелище весьма очаровательное, если бы не. Он подходит ближе, нависая над Чанбином продолговатой худощавой тенью, и все его лицо выражает холодное презрение, которое он даже не пытается скрывать. – Ты же сам меня боишься, – чеканит он, и эти слова напрочь стирают усмешку с чанбинова лица. Тот ставит банку с недопитым пивом на асфальт и, упираясь ладонями в колени, поднимается. Их взгляды оказываются почти на одном уровне, губы напротив губ – пухлые, искусанные в нежно-розовое мясо, и тонкие, иссушенные сигаретным дымом. Что с тех, что с других словно вот-вот сорвется какое-нибудь оскорбление, и почти срывается, пока Чанбин не разрывает протянувшуюся белым шумом напряженную паузу новой усмешкой. – Тебя Балерина с нескольких ударов вырубил, дитя, – припоминает он и в следующую секунду вопросительно вскидывает брови. – Думаешь, я не смогу? Воздух между ними снова, как впервые, накаляется, становясь тяжелым и жарким. За всем со стороны наблюдает курящий за углом Джисон – Балерина, скрестив ноги, опирается на стену переулка и мысленно делает ставки, кто на кого первым набросится и кто кому вмажет; кажется, что до этого недолго осталось. В голове, впрочем, прежде невиданная каша, и осмыслить такой поток идей и опасений – почти невозможно, особенно затуманенной дымом приторной крепкой «девятки» головой. А Чанбин курит редко, но со вкусом – не такое дешевое дерьмо, как все остальные в их компании. У Феликса сигареты тонкие, бабские, с золотистым вишневым фильтром – пафосные, как и он сам. Джисон даже немного понимает, что Чанбина в нем так сильно бесит. Феликс умудряется выделяться, даже когда не делает вообще ничего. А еще он – бесстрашный, как главный герой из комиксов; Джисону чисто по-человечески интересно, откуда в нем это берется. – Мне нужно съездить домой, – говорит Феликс, игнорируя прежде заданный вопрос. Неясно, зачем – то ли спрашивает разрешения, то ли ставит перед фактом. – Я же тут не заключенный, верно? – Сбегаешь? – с ухмылкой уточняет Чанбин. Феликс шумно выдыхает и щурит глаза. Злится – видно. Как ребенок, у которого вырвали любимую игрушку прямо из рук, но – злится. – Можешь приставить ко мне охрану, – издевательски цедит, опускаясь почти до шепота. Садясь обратно на корточки, Чанбин лишь машет рукой, мол, плевать, и Феликс кивает сам себе; будто самостоятельно отвечая на какой-то неозвученный вопрос. Джисон тем временем затягивается десятый? пятнадцатый? раз и тушит фильтр о кирпичную стену с чьим-то старым незаконченным граффити. Феликс молчит до победного, сжимает в ладони несколько помятых купюр – на автобус – и, в конце концов, разворачивается, чтобы уйти. – А если ты не вернешься? – вдруг окликает его Чанбин, будто бы это важно. Они выдерживают почти кинематографическую паузу. – Если не вернусь, – Феликс пристально глядит через плечо на его хмурый сосредоточенный профиль; будто ждет, что Чанбин вот-вот посмотрит в ответ, но тот – явно нарочно – не. – Чан-хен знает, где меня искать. х Тем не менее, он возвращается. Следующим утром – впервые за долгое время солнечным и безоблачным. Феликс приходит, до этого будто переродившись, – выпрыгивает из автобуса на согретый солнцем тротуар, почти беззвучно, одними губами подпевая песне в наушниках. Не такой хмурый, чуть повеселевший, будто (а может, так и есть) хорошо выспавшийся; синяки побледнели, раны на прежде испытанных дракой руках затянулись, кровь запеклась сухой темно-винной корочкой. Светлые волосы с отросшими темными корнями тщательно вымыты, на разбитой брови аккуратно приклеен разноцветный пластырь – кажется, детский. Когда Джисон видит его таким, то не сдерживает негромкого смешка. Феликс шутливо хмурится, но уже через секунду улыбается тоже и пожимает чужую протянутую руку. – В Каннаме по мне даже не скучают, – несколькими минутами позже говорит он без особой грусти в голосе. – Я пришел – а меня послали, – чешет затылок и тихо шмыгает носом. – Кажется, мне теперь некуда возвращаться. Он звучит растерянно, как мальчишка из младшей школы, пытающийся решить свою первую математическую задачу или выучить первое четверостишье наизусть. – Интересно, – раздается голос за их спинами прежде, чем Джисон успевает что-либо ответить. Феликс зажмуривается, мысленно успокаивая себя и считая от одного до десяти, дабы не натворить всяческих глупостей. Настроение у него сегодня хорошее – но надолго ли? – Что такого ты там натворил? Чанбин будто небо, упавшее Феликсу на плечи, заслонившее собой солнечный свет; небо – тяжелое, серое, хмурое. Некрасивое, не такое, как на инстаграмовских квадратных фотографиях. И метает молнии, становясь напротив и привычно угрожающе глядя в глаза. Феликс слышит шторм в его дыхании, чувствует прилив пенистых волн под своими ногами. – Не твое дело, – четко отделяя слова друг от друга, отбрасывает он в ответ. Ему сказали: «Предал». – Давай я просто начищу твой самодовольный ебальник, и мы покончим с этим, окей? «Проваливай отсюда, гандон». – Ого, – удивленно вскинув брови, Чанбин обводит его взглядом – на этот раз не издевательским и не насмешливым, а просто очень заинтересованным, будто бы слегка невесть чем озадаченным; будто бы он в поисках чего-то, за что Феликса можно задеть и вывести на чистую воду, его незатянувшихся ран и всех особо уязвимых мест. Но все будет тщетно – Феликс слишком тщательно прячет все, что может сыграть против него. Чанбин возвращает взгляд его глазам и уже не отводит ни на секунду. – Самодовольный… ебальник, – он тянет краешек сухих губ в усмешке. Феликс шумно сглатывает. – Поэтично. Джисон тем временем легонько толкает Феликса в предплечье, мол, следи за языком, но тот в свою очередь лишь отмахивается и продолжает сохранять неразрывный зрительный контакт, пока у него от яркого солнца прямо в лицо не начинают слезиться глаза. Чанбин, не стирая усмешки, натягивает козырек черной кепки ниже на лоб. – Начистишь, – наконец отвечает – спокойно, расслабленно. Феликс чует некий подвох в его голосе. – Но подожди. Мне нужно немного времени на разминку. Он уже разворачивается, чтобы уйти прочь, как Феликс его окликает. – Что, руки помнят только как дрочить и банки с пивом держать? Чанбин замирает, будто ему выпустили пулю аккурат промеж лопаток, а стоящий рядом Джисон, тихо пискнув, закусывает и без того саднящие костяшки пальцев; Феликс и по его молчанию сквозь сбившееся нервно дыхание читает это обреченное: «Тебе пизда, чувак, просто пизда». Черта с два. – Слушай, – Чанбин оказывается в опасной близости за какие-то считанные секунды, выдыхая почти прямо в лицо, и смотрит Феликсу куда-то не то на губы, не то на кончик носа, – ты что-то слишком распизделся. Помолчи лучше, если жить хочешь. Феликс едва давит нервный смешок. – Представь себе, не хочу, – протягивает, опускаясь почти до шепота, и медленно проходится внимательным взглядом по чужому лицу, замечая несколько мелких шрамов и две дырочки от пирсинга – в носу и нижней губе. Усмехается, вспоминая Каннам, где его больше не ждут. – Незачем. Чанбин слегка склоняет голову, и Феликс невольно делает то же самое, синхронно, и они просто смотрят друг на друга, будто предварительно безмолвно договорившись поиграть в игру – кто кого прожжет взглядом до маленькой кучки пепла на асфальте. Тем временем Джисон, отошедший назад и спрятавшийся Феликсу за спину, кажется, даже затаивает дыхание. – Тогда, – взгляд Чанбина проезжается привычным маршрутом «губы-веснушки-глаза», а приоткрытый рот выпускает шумный горячий выдох, – подари мне радость понаблюдать, как ты будешь сдыхать.