gods & monsters

– Я думаю, им не нравится, что я здесь, – негромко говорит Феликс сидящему рядом Джисону и смеряет настороженным, хмурым и чуть нервозным взглядом всех собравшихся. Кто-то живо что-то обсуждает, кто-то подбадривает и помогает разогреться парням, что собираются драться сегодня, а кто-то – перешептывается и периодически косо поглядывает в сторону Феликса, наивно полагая, что он ничего не замечает. Но Феликс замечает всегда и все. – Погляди, смотрят, будто сейчас сожрут. Джисон затягивается своим ленивым вечерним косяком и прищуривается, устремляя взгляд в никуда. – Им не нравится, что ты Чанбину стрелу забил, – отбрасывает. – Представь: невесть откуда появляется какой-то пиздюк и угрожает человеку, который их здесь фактически воспитал. Феликс с трудом отрывает взгляд от Чанбина, скрытно и сдержанно переговаривающегося о чем-то с Хенджином, и смотрит на расслабленный профиль Балерины. Затяжка, выдох, затяжка, выдох, затяжка, – губы то смыкаются, то размыкаются, а взгляд то и дело хаотично ищет кого-то в толпе. – Что значит – воспитал? – Чанбин оказывает помощь каждому, кто о ней попросит, – объясняет Джисон, все так же не глядя на Феликса в ответ. – Приют, деньги, навыки самозащиты… он может обеспечить этим всем. А однажды он одного нашего парня даже от полиции спрятал. – И вы думаете, что это правильно? – Нет, – Балерина пожимает плечами; он даже не пытается отрицать очевидное. И, докуривая, наконец смотрит пристально Феликсу прямо в глаза: – Но когда ты тонешь, а тебе протягивают руку, разве ты не ухватишься за нее? Сглатывая неясную горечь во рту (обычно она появляется, когда он слишком волнуется), Феликс молча отводит взгляд. х Джисон случайно натыкается на Минхо, когда отходит покурить за последние минуты перед боем. В этот раз не своим – два каких-то парня не смогли поделить девушку (смешно), и сегодня один из них, очевидно, останется без секса. Балерина усмехается, поджигая кончик тонкой сигареты, которую он предусмотрительно стрельнул у Феликса; прикуривает, затягивается и тут же морщится от неприятной тошнотворной сладости вишневого фильтра. Шприц, сидящий на корточках напротив и перебирающий что-то в своей аптечке, усмехается. – Что? – косится на него Джисон. – Чего уставился? – Просто, – Минхо вздыхает, – ты нервно куришь. Обычно так бывает, когда что-то не дает тебе покоя… например, ломка. Балерина беспорядочно грызет губы, – он еще несколько дней назад зарекся просить у Шприца дозы. Как-нибудь сам справится, будто во всем этом чертовом районе нет других ребят, у которых можно достать вещества. Правда, последний из них пнул Джисона прочь под задницу, сказав, что он может не возвращаться, пока не вернет долги за все предыдущие дозы. У Джисона совсем нет денег, но зато есть огромное, вселенское нежелание жить, с которым он понятия не имеет, что делать. И на этот ни разу не озвученный вопрос будто бы сам собой отвечает пристальный взгляд Минхо. Шприц поднимается с корточек, поправляет чуть сползшие с худых бедер джинсы и хватается за пластиковую ручку аптечки. Ему много всякой ереси нужно подготовить на сегодня: бинты, антисептики, мази, обезболивающее… судя по тому, как сегодняшние противники готовятся к бою, крови в итоге будет много. Джисон вообще не помнит, когда в последний раз дрался так, что его нужно было зашивать да заплатки накладывать. По-моему, он вообще не умеет никому проигрывать. И Минхо это чертовски нравится. – А если бы я попросил, – уже собравшийся уйти, он вдруг оборачивается и пристально смотрит Балерине в глаза, – ты бы подрался за меня? Джисон роняет и затаптывает ногой не выкуренную даже наполовину сигарету и, не особо задумываясь, кивает в ответ. – Только попроси. Минхо кивает тоже, будто они сейчас не задумываясь заключили какой-то важный договор. И уходит тоже, больше не оборачиваясь. х Перед началом боя Чанбин приходит почти самым последним и усаживается на свое законное место – верхнюю бетонную ступеньку у черного хода клуба. Феликс неотрывно провожает его взглядом все то время, пока он плетется мимо оживленных групп что-то обсуждающих ребят, его догоняет какой-то парень, что-то шепчет на ухо, Чанбин хмурится, а после кивает, Чанбин оборачивается и кого-то ищет, не находит, идет дальше, Чанбин… –Эй, – Балерина появляется рядом так же внезапно, как за десять минут до этого исчез, и толкает его локтем в плечо. Шутит: – Попкорн принес? Но Феликсу не смешно. – Это больно, – сглатывает он, хоть и помнит про все те разы, когда сам вот так мял ладони, разминал пальцы, хрустел костяшками, готовился выбить из кого-то весь чертов дух. – Не стоит смеяться над болью. Джисон лишь пожимает плечами, и когда бой начинается, сразу становится ясно – драться будут на смерть. Иначе никак не объяснить то, что с первых же секунд того парня, который ниже, тоньше и слабее, отбрасывают к стене и сжимают шею рукой, больно ударяя затылком о терракотовый кирпич. Все что-то кричат, скандируют, кого-то поддерживают, а Феликс, всякий раз, как слабый парень получает, морщится и беззвучно ойкает. В какой-то момент Чанбин замечает это и расплывается в насмешливой улыбке. Они пересекаются взглядами, и Феликс старается придать своему лицу максимально невозмутимый вид. Но каждую секунду, как бедолага в центре толпы получает по животу или почкам, валится на асфальт и закусывает костяшки пальцев, чтобы не закричать от боли, у него кошмарно екает что-то в сердце. Если бы он мог, то закончил бы эту пытку самостоятельно прямо сейчас. Но он не. – Джисон, – шепчет он, наклоняясь к Балерине, – нам нужно остановить это. Джисон смеряет его удивленным взглядом, мол: «Ты сейчас серьезно?» и фыркает. – Они остановятся, только если Чанбин-хен так скажет, – и Феликс снова переводит взгляд на Чанбина; тот, замечая, смотрит в ответ, и в глазах его читается неприкрытое издевательство. – Но его, очевидно, все происходящее более чем устраивает. «Он чертов монстр», – думает Феликс и резко подрывается на ноги, но Джисон хватает его за рукав – Эй-эй, ты чего удумал? – удивленно спрашивает он. Феликс отдергивает руку и, не отвечая Балерине даже взглядом, выходит вперед. – Чанбин-а! – зовет он, и все присутствующие в одно мгновение затыкаются. Сердце пропускает удар. Вдох. Чанбин затягивается, отводит руку с сигаретой в сторону и щурится, пристально глядя на Феликса в ответ. Он курит мальборо красные, которыми пахнет насквозь его разодранная черная джинсовая куртка, и Феликс просто до чертиков ненавидит этот стойкий дымный запах. Выдох. Парень, которого повалили на асфальт и последние несколько минут добивали ногами, кашляет и давится кровью, но другой, рослый и устрашающе яростный, больше его не трогает – просто возвышается и трет кулаком нос, стараясь отдышаться. На костяшках его пальцев свежая, жидкая, ярко-алая кровь. Феликс сглатывает всю ту же неприятную горечь во рту и, проходя мимо них двоих, останавливается аккурат над Чанбином. – Ты специально это сделал, да? – спрашивает, повышая голос. Чанбин вскидывает брови, будто безмолвно отбрасывая: «Я сделал что?», и следом делает еще одну затяжку. – Поставил неравных в силе друг против друга. Мысленно Феликс хочет добавить что-то вроде: «У нас в Каннаме за такое на бутылку сажают», но вовремя вспоминает, что для него уже нет никакого Каннама и никакого «у нас». Теперь его дом – эта улица и эти стены из терракотового кирпича; эта кровь на асфальте и грязные купюры, что рвутся под белыми кроссовками. И этот Со Чанбин – зрелый, холодный, жестокий. – Они сами вышли, – отбрасывает, – сами захотели, – фыркает с презрением. – Что тебя не устраивает? – Того парня, – Феликс вскидывает руку, указывая на избитого бедолагу на асфальте, – чуть не убили. Что бы ты сделал сейчас, если бы это произошло? Чанбин тушит окурок, сплевывает на асфальт и, упираясь ладонями в колени, медленно поднимается на ноги. Он снова долго и молчаливо смотрит Феликсу в глаза, облизывает губы, пока у Феликса внутри штормит от неясной ярости, постепенно теплеющей и впоследствии закипающей. Вероятно, прямо сейчас Чанбин представляет его там, на месте окровавленного бедняги, – лежащим на асфальте в беспорядочных акварельных мазках собственной крови, кашляющим этой самой кровью, неспособным не то что встать и драться дальше – даже пошевелиться или протянуть вперед руку, безмолвно попросить о помощи. Чанбин наклоняется близко-близко и своими ядреными мальборо красными выдыхает Феликсу прямо в лицо. – Я бы спрятал улики. х Примерно на середине боя Чонин вдруг теряет сознание и падает прямо Чану в руки. – Эй, – тот испуганно треплет его за плечо, и Калека с трудом разлепляет глаза, – что с тобой, мелкий? – Я… – с трудом двигая пересохшими губами, лепечет Калека, – крови… боюсь… Продолжая придерживать его, скрестив руки где-то чуть ниже чужих лопаток, Чан растерянно обводит взглядом его лицо – побледневшее, с пятнами темно-серых синяков под глазами. Зачем-то трогает свободной ладонью лоб – тот оказывается почти обжигающе холодным. Чан оттаскивает Чонина, который, судя по ощущениям, не весит почти ничего, в сторону и осторожно усаживает на пластиковый ящик, спиной прислоняя к стене. Мимо очень удачно проходит – нет, скорее даже проносится, – Минхо, и Чану едва удается схватить его за руку. Он смотрит в глаза почти умоляюще, тем самым давая понять, что он в полнейшей растерянности и совсем не знает, что ему делать, и «Шприц, пожалуйста, помоги, ты же всегда мою шкуру спасаешь». – Тут мелкий в обморок упал, – объясняет, кивая на Калеку, который, вытянув вперед ладони, рассматривает собственные пальцы, явно усердно стараясь сфокусировать на них взгляд. – Сочувствую, но у меня там с минуты на минуту труп будет, если не приду, – бросает в ответ Шприц. – Ляпнется еще раз – умой его холодной водой и постарайся нащупать пульс. С этими словами он устремляется прочь, а Чан так и остается стоять, практически в одиночестве, будто непутевый отец, нависая над Калекой. Тот вытягивает руки дальше и снова возвращает обратно к себе, шевелит пальцами и шепотом пересчитывает их, промаргивается и кашляет, пока в итоге не выдает, шумно сглотнув: – Меня сейчас… стошнит… Все, что успевает сделать Чан, – кинуть ему пустой картонный ящик, так удачно оказавшийся под ногами. Иногда со свалок, похожих на эту, действительно можно извлечь пользу. Чонина тошнит два раза подряд, а потом – попросту жутко штормит, и Чан поглядывает на него растерянно, совсем не зная, что еще может сделать и как мелкому помочь. В итоге – тащит Калеку домой. Отводит в душ, дает напиться прохладной воды, переодеться в собственную растянутую футболку и домашние штаны, усаживает на кровать, снова нависает и медленно, тяжело, грузно вздыхает: – И что мне с тобой делать? Чонин, совсем измученный и бледный, этот несчастный ребенок Чонин, только растерянно пожимает плечами. Пришел драться, при этом не имея ни малейшего понятия, как это делать, а теперь еще и крови боится… Что дальше? Темнота? Высота? Пауки? Видел бы эту картину сейчас Чанбин – точно не поленился бы хорошенько Чану вмазать. Потому что какого он вообще черта таскается с этим малолетним несчастьем? Пригрел, приютил. Смотрит, как медленно он оседает на небрежно измятые разбросанные подушки, на которых в принципе никогда не бывает больше одного человека, и не сопротивляется сну, что окутывает его, истощенного и изнеможенного, в считанные мгновения. Чан вздыхает снова и не находит ничего лучше, чем осторожно улечься рядом. Они не соприкасаются ни единой частью тела, но Чану отчего-то все равно до немого ужаса тревожно и страшно; но в то же время – спокойно, как не было уже очень давно. Пристально разглядывая чониновы медово-медные волосы, он подкладывает сложенные ладони под висок и долго муторно думает; и придумать не может, что ему с этим всем делать дальше. Принять и смириться? Прогнать прочь? В заботливом жесте протянуть руку помощи? Таки – протягивает. Макушка у Чонина теплая, поцелованная пыльным закатным солнцем, волосы еще чуть влажные после душа, но мягкие и пахнущие цитрусово-ментоловым шампунем; Чан медленно перебирает чужие пряди и слушает, как тихо и мирно Калека посапывает во сне, пока последние лучи солнца плавно вползают в комнату сквозь пыльное окно и старые жалюзи, грейпфрутовыми бликами бьют по лицу, а следом места ударов – заботливо нежно целуют. Совсем как это делает Чан. Они умудряются уснуть и проснуться почти одновременно, и когда Чан открывает глаза, то в первую очередь натыкается на испуганный и потерянный взгляд напротив, – Чонин смотрит так, будто только что больно обжегся и теперь мысленно отсчитывает секунды до того, как некрасиво, по-мальчишески расплачется от боли. Но этого не случается, и он только шумно сглатывает, дергая маленьким острым кадыком, и часто-часто моргает, хлопая длинными детскими ресницами. Чан только сейчас понимает, что все это время его рука так и продолжала покоиться на чониновой макушке. Испуганно дернувшись, он убирает ладонь за поясницу, а потом поднимается, и Калека, как привязанный к нему невидимой нитью, делает то же самое. Они переглядываются, каждый – неуверенно мнется, явно раздумывая, что правильно будет сказать, но в конце концов Чонин не выдерживает первым. – Ты теплый, – и это даже почти не звучит неловко. Чан негромко, по-доброму, скрипуче смеется в ответ. х Они зовут Минхо, и тот, присаживаясь на корточки, принимается долго и муторно колдовать над избитым. Наиболее противным во всей сложившейся ситуации Феликс находит то, что никому особо нет дела до жертвы – все только спрашивают, кто же все-таки считается победившим. Получается, здесь главное правило – победил тот, кто выжил? – Ты такой ранимый, – нарушает молчание Чанбин, когда они вдвоем стоят в стороне и наблюдают за Минхо, смоченной в антисептике марлей стирающим кровь с чужого побледневшего лица. Отрываясь от сего зрелища, Чанбин смотрит на Феликса – точнее, на его сосредоточенный профиль и на то, как он беспрерывно кусает губы. – Это очаровательно. – Заткнись, – отбрасывает Феликс, в который раз вызывая у Чанбина усмешку. – Он мог умереть. – Ну, не умер ведь, – хмыкает Чанбин, и тут уже Феликс смотрит на него – пристально прямо в глаза, явно будучи крайне недружелюбно настроенным. Чанбин вскидывает брови, нетерпеливо ожидая какого-то выпада в ответ. – Ну? Что? – Да ничего, – брезгливо сплевывает Феликс, но имеет в виду совсем другое: – Я в Каннаме таких как ты косил не задумываясь. – Таких – это каких? – Самодовольных, – Феликс щурит глаза, – бессердечных ублюдков, которые любят наблюдать за мучениями слабых, просто чтобы развлечься. – Тот парень вызвался драться сам, – невозмутимо повторяет Чанбин, – и я не смел ему запрещать. – Но ты же знал, что его размажут, как букашку, – не сдается Феликс, мотая головой, – знал ведь. Чанбин вздыхает и молчит несколько секунд, закусив губу. – Знал. Феликс кивает самому себе и отворачивается, устремляя взгляд в темно-серый неровный асфальт под своими ногами. Они оба о чем-то надсадно и долго молчат, боятся вновь меняться взглядами, будто если они сделают это еще раз – все происходящее начнет что-то значить. Но оно не значит ничего. Феликс – это просто Феликс, Чанбин – это просто Чанбин. Они просто ненавидят друг друга до зуда на коже и шторма под ней. Чанбин вдруг цокает языком. – Знаешь, говорят, если бьет Господь… – А я не буду, блять, подставлять тебе другую щеку, – обрывает его Феликс, пристально и враждебно заглядывая в глаза. И повторяется: – Не буду. Ни за что. Во взгляде, которым отвечает ему Чанбин, на долю секунды проскальзывает нечто, отдаленно напоминающее восхищение. – И каждый наш разговор заканчивается тем, что мы желаем друг другу смерти, – зачем-то говорит он, чуть помедлив. – Даже если не всегда вслух. И он оказывается как никогда прав, потому что в это самое мгновение Феликс с наслаждением и упоением представляет, как плавно ложится чанбинова голова с взъерошенными угольными волосами под блестящее острое лезвие гильотины. – Прежде чем я уложу тебя на место вон того парня, – Чанбин кивает куда-то в сторону хаотичных пятен крови на асфальте в центре двора, – скажи, тебе есть, чем платить? Феликс до хруста суставов сжимает в кармане последнюю тысячу вон. – Для тебя найдется.