gods & monsters

Джисон тайком подкладывает в аптечку Минхо свои сигареты, пока тот не видит. Он не знает, что именно делает и делает ли это правильно, потому что его никто и никогда не учил выражать любовь и признание, а еще он не знает, за что конкретно хочет его, Минхо, поблагодарить: за то, что всегда убивал его по первой же просьбе, или за то, что единожды позволил ему выжить? Можно еще поблагодарить за его улыбку, которая такая искренняя и всегда яркая, даже когда ему больно, когда он тащится с аптечкой к очередному побитому пареньку с рассеченной бровью и эту самую бровь промывает, сетуя и приговаривая что-то вроде: ну как же ты так, не надо было лезть, не стоило оно того… Часто Джисону кажется, будто Шприц излечивает их не только физически, но и ментально. Он – как добрый старший брат, который вовремя скажет, когда пора остановиться, сделает тебе тосты с кисловатым черничным джемом, сварит какао и набросит плед тебе на плечи, согнутые под бременем страхов и обязательств, погладит теплой ладонью вдоль еле выдерживающего позвоночника. Он всегда делал это с каждым, кроме Джисона. И Джисону, возможно, было немного больно от этого. После пятничного вечера с привычным раменом от Чанбина, они сидят на ступеньках и курят одну на двоих – последнюю из пачки синего винстона Минхо, а джисоновские сигареты он все еще бесстыдно игнорирует. Холодно – Минхо стаскивает с себя темно-изумрудную ветровку и набрасывает Джисону на плечи, когда у того от пробирающего ветра начинают тихо стучать зубы. Впрочем, от такого, казалось бы, простого жеста Минхо у Джисона дрожь во всем теле лишь усиливается в разы. – Заткнись, – просто бросает Минхо, хмуро глядя в стену напротив, когда Джисон уже размыкает губы, чтобы выдать какую-нибудь саркастичную реплику. – А то что? – не отступает Джисон, сильнее закутываясь в его ветровку и невольно вдыхая свежий запах ткани, выстиранной с цветочным кондиционером для белья. Вечер красивый – весенний, горящий бледно-оранжевыми огнями; сумерки сгущаются вокруг, проворно вползают в переулок, темно-серой акварелью мажут по стенам. Ветер порывами бесхозно бродит под ногами. У Джисона самую малость ноют кости, – наверное, ночью будет ливень. Слишком уж свежо пахнет в воздухе. – А то я тебе врежу, – Минхо затягивается и, уголком губ выпуская дым, хмуро рассматривает сигарету, сжатую средним и указательным пальцами. Джисон не сдерживает усмешки и тут же жалеет об этом, потому что привлекает к себе враждебно настроенный взгляд. – Что смешного? – Это нервный смех, – выкручивается Джисон. – У меня бывает, когда… ломка подступает. – Тебя как-то странно штормит, – вслух подмечает Минхо, передавая ему сигарету, – порывами. Забирая фильтр из его пальцев, Джисон не докуривает, но тушит его о ступеньку под ногами, а следом, мимолетно облизав пересохшие от волнения губы, резко подается вперед и зачем-то, черт подери, целует Минхо. Целует так просто, как если бы этот поцелуй не был их первым, а был привычным, чем-то самим собой разумеющимся и очень простым, будто они – актеры, что отыгрывают романтическую линию в тривиальном фильме, и никаких реальных чувств друг к другу у них нет и подавно. А когда Джисон отстраняется, глаза у Минхо еще несколько секунд закрыты. Он переводит дыхание, шумно сглатывает и распахивает их так резко, что Джисон невольно вздрагивает. – Сделаем вид, – негромко произносит он, хаотично блуждая взглядом между джисоновскими глазами и губами, будто не зная, на чем же ему остановиться, – что этого не произошло. Джисон, не зная зачем, только глупо рассеяно кивает в ответ. х После этого они не разговаривают почти неделю, а когда случайно видят друг друга даже издали, то спешат разбежаться в разные стороны, как глупые дети, будто не замечая. х – Долго ты будешь ломаться? – Феликсу прилетает что-то нетяжелое в затылок. Он оборачивается и поднимает – пачка чанбиновских красных мальборо. Открывает – пустая. Он усмехается и мнет ее в кулаке. – Или таки денег зажал? У Феликса язык не поворачивается сказать, что их у него попросту нет. Стыдоба – в Каннаме у него всегда был под рукой Уджин, добрый парень Уджин, наследник из семьи крупных предпринимателей, шуршащий деньгами по карманам не хуже, чем Чанбин – чеками из алкомаркета. Вряд ли они даже знакомы между собой, но Феликс почему-то не удивился бы, если бы узнал, что да. А возможно, он знает. Просто Уджин, кажется, знаком с целым миром. – Мне они не понадобятся, – усмехается Феликс куда-то себе под ноги, будто надеясь, что Чанбин его не услышит, но он услышал. Они встречаются взглядами, неловко и почти на грани холодной ненависти, смотрят и смотрят, прищуриваются, будто готовясь вот-вот друг на друга напасть. И когда Феликс подступается к нему, поднявшемуся со своих излюбленных корточек, и на опасно близком расстоянии смотрит в глаза, Чанбин вдруг размыкает губы и неуверенно, судорожно выдыхает остатки дыма недавно погибшей на сыром бетоне сигареты. – Я помню тебя, – не сдержавшись, выпаливает он. – Что? – у Феликса сердце падает куда-то в пятки. – Я помню тебя, – повторяется Чанбин, хмурясь и хватаясь пальцами за виски. – Ты из Каннама, ты тот веснушчатый мальчишка, который вечно ходил за Уджин-хеном, как привязанный, не отцепляясь от его рукава, и все смеялись еще, что из тебя ничего путного не получится. Феликса будто мощным ударом отбрасывает в те деньки, когда он, совсем зеленый парнишка, тогда еще не имеющий права называться даже подростком, после уроков сбегал играть на детскую площадку, позже демонтированную, и как там однажды он познакомился с парнем постарше – очевидно, студентом, который просто протянул ему широкую теплую ладонь, и Феликс за нее – слишком опрометчиво и доверчиво – ухватился. У Уджина был слишком добрый взгляд, чтобы не последовать за ним хоть на край света. – Мы занимались этим вместе, – вспоминает Чанбин, все еще смотря Феликсу только в глаза, но при этом умудряясь заглядывать в самую душу. – Искали мальчишек, у которых, как нам казалось, был большой потенциал, и делали из них бойцов. Феликс горько усмехается. – Ты сам помнишь, как надо мной все издевались, какой у меня мог быть потенциал? – Уджин-хен рассказывал мне, что однажды увидел, как ты догнал мальчика, который в песочнице отобрал лопатку у маленькой девочки, и вернул ее, – Чанбин дарит ему ответную усмешку – и неясно, одобрительную или же, наоборот, издевательскую. – Ему больше ничего не нужно было знать. Ты был мальчишкой с добрым сердцем, а из самых открытых обычно получаются самые стойкие. Знаешь, почему? Феликс кивает. – Потому что мы раньше остальных узнаем, что это такое – быть сбитым с ног ближайшими из всех людей на Земле. Чанбин кивает тоже, и усмешка его сменяется тенью улыбки – мимолетной, неуверенной, но очень доброй. Феликс и представить не мог, что он способен на подобную. – Знаешь, а я тоже тебя вспомнил, – делает ответный выпад он. – Просто был не уверен, а потому и не мог сказать… Мысленно он продолжает: «… да и, вообще-то, запомнил не совсем тебя, а твои жуткие ядреные сигареты, которые в то время воняли настолько, что я не мог даже рядом с тобой стоять. И еще то, как Уджин-хен хлопал тебя по спине при каждой встрече, а потом вы долго что-то обсуждали, пока я ошивался рядом и от безделья пинал носками кроссовок камушки на асфальте». – Как это все закончилось? – резко помрачнев, спрашивает Чанбин. – Ну, в смысле, как так вышло, что вы разошлись, ты перестал таскать его брендовую одежду и тайком красть сигареты, подшучивать над ним и получать подзатыльники, рассказывать ему про девушку, которая тебе нравилась в средней школе и… все такое прочее. – А как у вас с Чаном так вышло? И на это у Чанбина не находится никакого ответа. х Они таки сталкиваются – неловко и очень странно, на перепутье дорог, когда Джисон пешком идет из своей коммуналки, а Минхо как раз ночевал у университетского знакомого на вечеринке. Они замирают друг напротив друга во всей своей неуверенности и немом страхе, Минхо чешет затылок и вроде бы хочет Джисона тактично обойти, будто и вовсе его не знал никогда, но в то же время – нуждается в том, чтобы замереть и посмотреть в его глаза еще немного. Большие, распахнутые, блестящие тоской и влюбленностью глаза. «А если бы я попросил, ты бы подрался за меня?» Джисон сглатывает острую горечь в горле. «Только попроси». – Как дела? – Джисон с надеждой вскидывает брови; он не знает, что еще можно спросить. Самое отвратительное – то, что он до сих пор помнит, какие на вкус губы Минхо. Такие чуть сладковатые, будто на них остались следы приторного клубничного бальзама для губ, или ягодных сигарет, или терпкого сахара в кубиках. Минхо целуется медленно и с большим наслаждением, будто гурман, пробующий самое вкусное блюдо в своей жизни. – Нормально, – отбрасывает он и следом чешет висок. – Только я ночью на вечеринке сильно напился и случайно с кем-то переспал, – он оттягивает в сторону воротник толстовки, демонстрируя Джисону аккуратную, будто по специальному алгоритму или сценарию вырисованную дорожку из царапин и засосов. У Джисона начинает неприятно ныть где-то под сердцем и резко пересыхает в горле. – И имени не запомнил, представляешь? – Кошмар, – Джисон пробует в своей манере издевательски рассмеяться. У него не выходит. – Что делать будешь? Минхо только пожимает плечами в ответ. – Точно не искать. Он не говорит еще многого. Не говорит, что с того дня, как они с Балериной поцеловались, он об этом поцелуе бесконечно долго думал и ни секунды его не смог забыть, как бы ни старался подчистую стереть его из своей памяти. Не говорит, что отчетливо запомнил, чем Джисон пахнет, вот так, вблизи, на критическом расстоянии, доступном не каждому, – коммунальной квартирой, эвкалиптовой зубной пастой, черным чаем с лимоном… и ночным весенним ветром, что обласкал Минхо всего с ног до головы, едва он позволил себе вольность – стащить с плеч ветровку и отдать ее промерзшему до косточек Джисону. Он не говорит ничего из этого. Они вместе, не хватаясь за руки, не держась друг за друга, доходят до переулка и ныряют в него, молчат и не объясняют удивленным взглядам, почему пришли вместе, – они просто разбредаются в разные стороны, будто бы так и нужно, и когда Джисон уже почти уходит в сторону тусовки Хенджина, то вдруг закусывает губу и оборачивается. Чтобы увидеть, что в этот самый момент Минхо обернулся тоже. х «Ну вот, и что нам теперь делать с этим всем?» Они сидят рядом, на этот раз – цивилизованно, на скамейке, и почти соприкасаются предплечьями. Феликс мнет пальцы и хрустит костяшками, Чанбин – не поднимает хмурого взгляда от асфальта под ногами. Тишина между ними натягивается, как струна, куда-то почти исчезает кошмарный зуд в ладонях и кончиках пальцев от желания просто, черт возьми, навалять друг другу как следует. Теперь Феликс не уверен, что хочет бить Чанбина, потому что Чанбин хранит в себе кусочек его детства. – Ты мне еще ириски таскал, – зачем-то припоминает он вслух, по-ребячески шмыгая носом. А Чанбин не уверен, что хочет бить Феликса. – Точно, – его шепот тонет в усмешке, – а ты их никогда не ел, потому что не любил. Феликс тихо смеется своим от природы низким хриплым смехом и достает из кармана тонкие вишневые сигареты – поддевает крышку портсигара ногтем и тут же закрывает, поддевает, закрывает, поддевает, закрывает… – Прекрати, – недовольный чанбинов голос заставляет его остановиться. – Бесишь. – Будешь? – приглашающе спрашивает Феликс, на этот раз открывая портсигар уже полностью, дабы замять это надоедливое неловкое молчание между ними. Чанбин заглядывает внутрь, видя штук семь одинаковых тонких сигарет с золотистым фильтром, несколько разноцветных таблеток и одинокий презерватив, и негромко усмехается. – Эту гадость? – вскидывает бровь, будто спрашивая: «Ты серьезно, что ли?». – Не курю такое. Феликс пожимает плечами – «Ну и ладно» – и закуривает сам, зажимая фильтр сигареты в зубах и роясь по нагрудным карманам своего бежевого клетчатого пиджака в поисках зажигалки. Он на секунду даже успевает подумать, что между ними с Чанбином все начинает налаживаться, но быстро топит эту мысль где-то глубоко внутри, потому что Чанбин вдруг подскакивает на ноги и смотрит на него так, как до этого смотрел каждый раз – отчужденно, холодно, почти на грани грубости. И чеканит: – То, что нас что-то связывало в прошлом, не значит, что связывает сейчас. – Я знаю, – Феликс пожимает плечами, затягиваясь и отводя взгляд в сторону. Прохладный весенний ветер беспорядочно ерошит ему волосы. – Я от тебя ничего и не жду. – Отлично, – Чанбин кивает, будто самому себе, будто приняв какое-то важное решение. – Тогда готовься – завтра вечером покончим с этим, и проваливай на все четыре стороны. Он словно хочет добавить что-то еще, но уходит, так и оборвав мысль, оставляя Феликсу некое подобие недосказанности, с которой последний понятия не имеет, что делать. Он отгоняет ее от себя, обдавая сладким сигаретным дымом из обветренных губ, и долго-долго-долго (и неясно, зачем) смотрит Чанбину вслед, куда-то на поясницу. Помимо недосказанности Чанбин оставляет ему что-то из детства – ностальгию, что ластится к ладоням и запястьям, как несмелое утреннее солнце; что-то колкое и болезненное до стыдливых слез, как первое падение с велосипеда и разбитые коленки, как ментоловые леденцы, которые Феликс всегда воровал у Уджина из карманов, понятия не имея, что тот сам воровал их у Чанбина. И кажется, что за все эти почти десять лет, каждый год, каждый день, Феликсу доставалось от Чанбина что-то – разбитое, разломанное, такое до немой жути неправильное, что-то, с чем он понятия не имел, как справиться. Это болело ему, стучало в грудной клетке настырно, рвалось наружу первыми матерными словами в четырнадцать, первым алкоголем в шестнадцать, первой любовью в… а во сколько? Феликс усмехается, вспоминая, как Уджин всегда любил шутить: «Первая любовь – это что-то, что всегда происходит между тридцатым и тридцать первым февраля». Феликс еще не понимает, что именно такая любовь и случилась у него к Чанбину.