#np: the neighbourhood – everybody's watching me
Феликс приходит в себя в чужом доме и на чужой кровати. Первая картина в его поле зрения – Минхо, тщательно выстирывающий бинты в небольшой миске и выносящий их сушиться на веревку на балконе. Солнце затапливает светлую комнатку с ободранными обоями, старой мебелью и несколькими сомнительными картинами на стенах. Феликс пробует приподняться, но все его тело в один миг простреливает такой ужасающей болью, что он тут же без сил валится обратно на подушки. – Что, очнулся, герой? – Минхо тянет губы в усмешке. Его рукава, закатанные почти до самых локтей, все равно каким-то образом намокли по краям в мыльной воде, создавая оборванный морской берег. – Как самочувствие? – Хуево, – просто отрезает Феликс, глядя в потолок и пробуя сфокусировать взгляд на одинокой голой лампочке. – Не говори только, что я уже в Раю, а ты все-таки Господь. – Сомневаешься? – хмыкает Минхо, подходя ближе и зачем-то трогая мокрой прохладной ладонью его лоб. От ладони пахнет химикатами стирального порошка. Феликс отмахивается. – Небось, твое самолюбие в этой ситуации пострадало на порядок больше всего остального. Шприц скрипуче смеется, а Феликс морщится от боли в ноющих костях и уже даже не пытается шевелить любой из частей тела; и вообще, он будет совсем не против, если его просто оставят здесь умирать. Но перед этим, желательно, полностью изолируют комнату от солнечного света. – Это не Рай, – вновь подает голос Минхо, – всего лишь комната Чанбина. Феликс подрывается на кровати так резко, что все его косточки и суставы будто в один момент становятся на места. – Он тут, – показывает пальцем на постель, – спит? – Ага, – Минхо сомнительно морщится. – И трахается, наверное, тоже. Феликс не может упустить из виду тот факт, что белоснежная постель под ним абсолютно чистая, выстиранная с порошком (и, наверняка, кондиционером!) до почти противного хруста, и почему-то мысль о том, что Чанбин способен быть таким аккуратистом, заставляет Феликса заливисто смеяться внутри. Снаружи – он только нервно сглатывает и зачем-то оглядывается по сторонам, словно Чанбин может прямо сейчас, как призрак, выплыть из любой из стен и оказаться рядом – дабы, в своем стиле, как следует поиздеваться. – Да не волнуйся ты так, – Минхо будто читает его мысли. – Я его подлатал, и он сразу же куда-то убежал. Видно, не хочет с тобой сталкиваться в ближайшее время, – он делает шаг ближе, чуть наклоняется и зачем-то понижает голос почти до шепота: – Знаешь, он от тебя тоже здорово отхватил. Я думал даже, в больницу везти придется. Феликс толком не может сказать почему, но этот факт его не особо радует. Скорее даже, наоборот. x – Хен, – Минхо, колдующий над столешницей и скрупулезно нарезающий овощи в салат, отзывается тихим: «А?». Феликс сидит за кухонным столом и нервно хрустит костяшками пальцев. – А с кем Чанбин трахается? Минхо даже не пытается сдержать усмешки. – Да со всеми, – отбрасывает он, ножом измельчая зеленый лук. У Феликса каждое его отточенное движение отдается какой-то неприятной колкостью в сердце. – Проще спросить, с кем он не. – С кем он не? – Феликс не сдается. Минхо замирает и, помедлив несколько секунд, осторожно смотрит на него через плечо. – Со мной, – будто мысленно проведя какие-то вычисления, выдает в ответ он. – Со мной Чанбин не трахается, – он снова отворачивается и продолжает начатое. – А что? – Да так, – Феликс вздыхает и зачем-то смотрит на свои руки: переворачивает ладони тыльной стороной – режется взглядом о сбитые костяшки с подсохшей бордовой кровью; переворачивает еще раз – ведет пунктир аккурат вдоль линии жизни, будто способен что-то по ней прочитать. – Мне отчасти интересно, какой он человек. – Ну ты, конечно, и вопросы задаешь, – Минхо фыркает, несколько секунд осматривая содержимое кухонных тумбочек на наличие стеклянной пиалы. – Тот, кто он есть, и тот, кем пытается казаться, – это два совершенно разных человека. Феликс тихо шмыгает носом. «А кого из них я тогда полюбил?» х За маленьким тесным столиком они едят салат, любезно приготовленный Минхо, и молчат – каждый о своем. Шприц вилкой царапает дно глубокой тарелки, взглядом – задумчиво впивается в одну точку напротив. Феликс силой мысли пытается унять боль в костях, но у него, ожидаемо, не выходит. Минхо смеряет его взглядом несколько жалостливым. – Надеюсь, ты не будешь больше говорить и делать глупости, а спокойно вернешься в Каннам, – он не то советует, не то приказывает. – Не вернусь, – и Феликс уверен в этом, как прежде никогда не был. – Думаю, мне место среди таких же несчастных, но беззаботных, как и я сам. – Ты путаешь понятия «беззаботные» и «смирившиеся», – беззлобно смеется Минхо. – Мы знаем, что все может быть иначе, но ничего не делаем, чтобы поспособствовать этому. Хотя в самом начале, конечно, пытались. Он вспоминает их недавний разговор с Балериной. хflashback
Долгое время Минхо был уверен, что таких, как они с Джисоном, жалеть ни к чему. Они сами выбрали свою судьбу, распорядились ею, свершили ее, если угодно. Сами пришли туда, где теперь обосновываются и беснуются, где коротают деньки, а за деньками – лучшие годы жизни, как бы пафосно ни звучало. Тайно любят друг друга, тайно ходят к другим, тайно выдумывают сплетни, тайно точат ножи… тайно, тайно, тайно… так, будто если поймают, – смерть. Балерина, когда чуть хмельной, любит травить житейские рассказы. Правда, Минхо – единственный, кому от них совсем не хочется смеяться. – Я был самым успешным, самым обсуждаемым, понимаешь, – Джисон размахивает полупустой стеклянной бутылкой пива, почти как оружием. – У меня могло бы быть великое будущее, а потом та одна доза какой-то дряни на афтепати очередных соревнований и – мрак. Следующее, что помню – перевожу вещи в коммуналку, месяцами выпрашиваю выплатить мне остаток денег и живу на растворимой лапше с проточной водой. Он шмыгает носом и вдруг поднимает жалостливый взгляд на Минхо. – Это очень больно – резко терять все, что так долго накапливал, знаешь? Кому, как ни Минхо, некогда лучшему студенту медфака, знать, что это такое, когда все вокруг только и ждут, что ты дашь слабину. На медфаке вообще слабых не бывает – там выбрасывают на помойку за любую ошибку. А Минхо не просто ошибся – он знатно так проебался. И вот теперь он коротает свои деньки на Помойке. Так что, да, он определенно знает. И эту историю он от Балерины сотни раз уже слышал, только перекрученную, переигранную, театрально поставленную, пьесу в двух актах – «до» и «после». Про них буквально можно написать историю: «Вот какой стала наша жизнь без всего, что мы любили». И если Минхо еще немного повезло с влиятельными родителями, которые все обещают замолвить за него словечко в приемной комиссии другого университета, поменьше, где-то в Тэджоне, в следующем году, то у Джисона нет ничего – ни будущего, ни прошлого, ведь его он стер подчистую. – И давай мы не будем вспоминать, – театрально морщится он, – каждый мой вывих лодыжки и синяк на руке в тренировочном зале лет десять назад. То были пустяки. – А ты тогда не вспоминай, – Минхо, не встречая никакого сопротивления, забирает бутылку с пивом из его руки и делает большой глоток; вместе с ним – ответный выпад, неясно против кого, – как я Чанбин-хена просил найти мне работу. – Ты круто смотрелся в той кепочке из «Макдональдса», – не сдерживается Джисон и тут же за это несильно получает сжатым кулаком куда-то под ребра. Но Минхо действительно работал в «Макдональдсе» несколько месяцев, когда только попал на Помойку. Еще одна, давно уже не удивляющая и не трогающая никого, история о том, как шикарная жизнь может превратиться в ад за один неосмотрительно сделанный шаг. Джисон вскидывает руки в примирительном жесте: – Ладно, все-все. Минхо откидывается назад, вжимаясь выпирающими лопатками в холодную неровную стену дома, и задумчиво смотрит на вечернее небо, несколько часов как покрывшееся россыпью редких, одиноких, бледных звезд. Они с Джисоном дышат в унисон. Не то Минхо, не то звезды. – Хен, – вновь отзывается Балерина, – а если бы не это все – то что? В каком-то из возможных смыслов, Минхо ждал этого вопроса. – Я не знаю, – честно признается он, ни на секунду не задумавшись, – наука? Медицина? Ядерная физика? Космические полеты? Тайны мироздания? – Скукотища, – фыркает Джисон и тут же за это вновь получает под ребра. – Мне совсем не до космоса было, когда к татами в зале гравитация тянула, казалось, в разы сильнее, чем где-либо на Земле. Минхо смеется – не то Джисону, не то звездному небу, не то самому себе. «Жаль, что наши с тобой синяки уже никогда ничем не сотрешь». х Феликс не может точно сказать, с какой целью, но как только ему становится лучше, он находит Уджина. И не то чтобы его нужно искать – достаточно просто позвонить, написать, позвать; дать понять, что он нужен и нужен прямо сейчас. Феликс приходит к Уджину, как к своему единственному пророку, когда ему необходимо найти ответы на волнующие вопросы и получить наставления на путь истинный. Он приходит к Уджину, потому что: Уджин никогда не задает лишних вопросов. – А ты вырос, – их разговор всегда начинается одним и тем же, даже если они и знают, что Феликс – ни капли. Не вырос, не стал ни умнее, ни мудрее, ни опытнее. Но Уджин как-то странно улыбается в чашку своего едва сладкого эспрессо, и его так хорошо знакомые Феликсу глаза, сверкают тем же юношеским вдохновением, что и тогда, в студенчестве, когда Уджин еще не понимал, зачем он просыпается по утрам, но продолжал делать это в надежде, что однажды поймет. Возможно, встретив Феликса, он понял. – Отрабатываешь удары, как я говорил? Уджин заботится о нем, даже когда Феликс лжет, что ему это больше не нужно. – За все это время я проиграл лишь единожды, – отвечает он, не притрагиваясь к своему кофе, и наверняка ждет, что Уджин потребует подробностей. Но Уджин молчит – только слегка удивленно вскидывает брови, а после смотрит в немой задумчивости куда-то в окно, где майское солнце топит улицы в бледно-оранжевом и карамельном. – Твоему лучшему другу. И вот тут уже он спохватывается. – Не говори, что… – Да, – получается отчего-то почти обреченно, измученно, словно Феликс в чем-то непростительно провинился. – Да, Чанбин меня избил, – «Прости, хен», – Не хочешь встретиться с ним? – Я… я не знаю, – теряется Уджин, неуверенно ерзая на стуле. – Мы много лет не разговаривали после той истории с клубом, я сомневаюсь, что он будет сильно рад меня видеть. Феликс не спрашивает, что за история с клубом, однако не может отрицать, что ее упоминание действительно цепляет его внимание и включает глубоко запрятанный интерес; он решает, что спросит об этом потом, при первом же удобном случае. Сейчас же случай – странный; Уджин сидит напротив, глядит хмурым немигающим взглядом прямо в глаза, и по лицу его трудно прочесть, разочарован он, или расстроен, или же, наоборот, гордится тем, что Феликс не побоялся выйти один на один против того, кому явно уступал по опыту и силе. Феликс бесстрашен только лишь потому, что ему нечего терять. Было нечего. х Когда Феликс приводит Уджина на их Помойку, тот, кажется, даже не удивляется. Будто бы он ждал, что здесь все будет так, или, более того, уже бывал здесь не единожды, именно в таком «здесь» – нынешнем, затхлом, поздне-весеннем, избитом, но (удивительно) очень, очень живом. Картина, в принципе, почти типичная: Балерина курит, сидя на старой полуразваленной скамейке, и на нем почему-то (уже который день) бессменная изумрудная ветровка Минхо; сам Минхо носится, как и обычно, от компании к компании, с кем-то смеется, с кем-то ругается, кому-то снимает наложенные ранее в больнице швы (въевшийся в ноздри, настырный запах медикаментов, и ложь о том, что упал со скейта) и вкалывает в вены обезбол. Калека вместе с Чаном где-то привычно пропадают. О последнем Феликс даже немного жалеет, поскольку Уджина и Чана между собой познакомить он хотел бы на порядок больше всех остальных. Но поначалу получается только – с Принцессой. Хенджин, отвлекшись от разговора с каким-то парнем, почему-то ловит Феликса взглядом через плечо и, задержавшись не дольше чем на три секунды, смотрит на Уджина. Что-то в его глазах неестественно резко меняется, становясь настороженным, темным, холодным. И Уджин тоже смотрит на него – но беззлобно, спокойно, разве что самую малость заинтригованно. – А кто это? – бестактно спрашивает Принцесса, едва успев к ним подойти, и кивает на Уджина. – Мой старый приятель, Уджин, – отбрасывает Феликс, прослеживая за чужим взглядом. – Хен, это При- – Хван Хенджин, – вновь бестактно обрывают его, и вперед тянется тонкая, бледная, почти аристократически элегантная ладонь. Уджин пожимает ее быстро, но уверенно, – это достаточно типичный жест, как для него. – Я с недавних пор не дерусь, но если ты вдруг захочешь понаблюдать за небольшим представлением, то… – Мы не за этим пришли, – грубо отрезает Феликс и, столкнувшись с чужим хмурым взглядом, холодно добавляет: – Спасибо. Они отходят, оставляя Хенджина одиночкой где-то позади, и Феликс почти физически ощущает, как Уджин настырно топит в себе желание обернуться и еще раз на Принцессу взглянуть. Это отнюдь не кажется удивительным – Хенджин настолько привык приковывать к себе взгляды всех окружающих, ничего при этом не делая, просто существуя, что Феликс за рекордно короткий отрезок времени успел выработать в себе иммунитет к его шарму. Право, такой как Хенджин затащит в постель любую и любого, приложив при этом минимум усилий. – Он всегда разговаривает так, будто только что из порнухи вылез? – беззлобно смеется Уджин позже, когда они останавливаются у стены, и достает из кармана прокуренной кожанки сигареты. Феликс, настырно пытающийся бросить курить, смотрит в его ладони жадно. – Не-а, – отбрасывает он, нервно сглотнув, и даже почти не лжет – обычно речь Принцессы более… сдержанная? Он скорее любит вызывать у других неконтролируемое желание пофлиртовать с ним, нежели тратить бесценную жизненную энергию на то, чтобы флиртовать самому. – Странно, но нет. Кажется, будто Уджин переводит дыхание перед первой затяжкой, чтобы сказать еще что-нибудь, но не успевает, потому что из переулка непрошеным порывом ветра появляется – они с Феликсом устремляют на него взгляды одновременно – Чанбин с перебинтованными костяшками пальцев и заметной припухлостью на разбитой губе. Спонтанно Феликсу в голову приходит мысль о том, что с него такого – в самый раз писать картины. Чанбин подходит ближе, останавливается напротив, и они с Уджином смотрят друг на друга так, будто между ними – многолетняя вражда; будто никакой вселенской дружбы никогда и не было. У Феликса внутри ноет, не прекращая, назойливая тревожность. – До сих пор нянчишься с ним? – из чанбиновых уст это звучит так грубо, что Феликс обжигается. – Не надоело еще? – Заканчивай уже с этим, – смеется в ответ Уджин, зажимая сигарету краешком рта и, чуть подкатав рукав, протягивает Чанбину ладонь. Нехотя и смазано, но Чанбин пожимает ее.