gods & monsters

– Рассказывайте, как так произошло, – они сидят уже втроем – Феликс, Чанбин и Уджин, – за столиком в раменной и меняются недоверчивыми, враждебными взглядами. Уджин первым проявляет интерес ко всей сложившейся ситуации. – Как так произошло, что вы заядлыми врагами стали. – Мы не враги, – в унисон отрицают Чанбин и Феликс и так же в унисон этому удивляются. Одеяло перетаскивает Чанбин: – Твой мелкий слишком уж много мне дерзил, как для простого смертного. Тут Уджин прерывается с веселящим и несколько самодовольным: «Да, он это любит». Чанбинов взгляд все темнеет, и темнеет, и темнеет, и темнеет… – Меня оклеветали, – встревает Феликс, чуть не окунув рукав толстовки в стынущий рамен на столе. – Назвали воришкой, имущество конфисковали. – Разбитый айфон, магазинные чеки, презерватив и пять тысяч вон – это не имущество, – возражает Чанбин, хмуро опуская взгляд в собственную тарелку, к которой – тоже – еще не притрагивался. Один только Уджин активно ест и при этом умудряется заинтересованно поддерживать разговор. Чанбин обращается к нему: – Я учил Чана всему тому, чему и ты – Феликса. И, насколько тебе известно, одно из самых главных правил верной тактики любого боя – и физического, и словесного, – не лгать. Феликс не сдерживает усмешки. Сколько уже раз он это правило нарушал? – Вот я и поверил тому, что мой ученик мне сказал, – заключает Чанбин, откидываясь на спинку неудобного стула и складывая руки на груди. Мимолетно переведя взгляд с Уджина на Феликса и обратно, он уточняет: – Вопрос исчерпан? – Я отойду, – бросает Уджин вместо ответа и, оставив на столе недоеденный остывающий рамен, удаляется в сторону маленькой террасы, сжимая в руке вибрирующий мобильник. Когда они с Чанбином остаются наедине, Феликс решает не оставлять тему лжи. – Ты же знаешь, что никогда не лгать невозможно? – уточняет он. По правде говоря, мысль о том, что прямо сейчас они впервые после боя говорят с глазу на глаз, несколько… будоражит. – Ты же сам лжешь повсеместно и даже не замечаешь этого. Чанбин потрясенно распахивает глаза. – Когда это я еще лгал? – Да постоянно лжешь, – не сдается Феликс, наклоняясь чуть ближе к столику и, тем самым – к Чанбину. – Когда на кассе в супермаркете говоришь, что у тебя нет пятисот вон, хотя на самом деле тебе просто лень доставать их из заднего кармана, когда музыку пиратишь, а не покупаешь, а всем хвастаешься, что уважаешь артиста и купил, когда понравившемуся человеку боишься признаться… – Стоп-стоп-стоп, – обрывает его Чанбин категоричным жестом ладони, выставленной вперед перед ним. – Какое еще – признаться? – Вот такое, – Феликс принимается бездумно сворачивать трубочки из тонких бумажных салфеток. – Когда кто-то нравится, и ты молчишь об этом, – это тоже ложь. Чанбин в ответ лишь многозначительно фыркает. – Меня эта хуйня про любовь и светлые чувства, – он делает неопределенный жест рукой в воздухе, – не интересует. Я просто трахаюсь, и на утро мы расходимся. – Это как-то жестоко, – подмечает Феликс, старательно делая вид, что он слишком увлечен доведением своей трубочки из салфетки до состояния «идеал», и что это не ему просто слишком больно прямо сейчас Чанбину в глаза посмотреть. Бесстрашно, как он мог раньше, а сейчас почему-то – не может. – Это правильно, – отбрасывает Чанбин. – Иначе тебе сядут на шею и ножки свесят. – А ты не думал, что у тебя тоже могут появиться… ну… чувства к кому-нибудь? – Феликс не знает, откуда в нем вдруг берется вся эта смелость. – Не смеши, – вновь фыркает Чанбин, – двадцать лет я такой хуйни за собой не наблюдал и не думаю, что это изменится. Феликса забавляет то, что Чанбин говорит о любви, как о болезни. Он хочет спросить что-то еще, но прямо в эту секунду словно из ниоткуда возникает Уджин, кладет на стол мобильник с едва потухшим дисплеем и как-то неоднозначно вздыхает. – Мои, каннамские, – начинает он, вновь роняя себя на стул рядом с Феликсом, – хотят прийти посмотреть на чью-нибудь драку. – На Помойку? – неуверенно переспрашивает Феликс. – Но… – Пускай, – обрывает его Чанбин. – Покажем детишкам настоящую школу выживания. Феликс с обреченным вздохом опускает плечи. – Вот это Чанбин, которого я знаю, – Уджин расплывается в довольной улыбке. х – Ты теперь с охраной ходишь? – подшучивая, спрашивает Чанбин у Уджина, окинув мимолетным взглядом пришедших с ним парней. Каннамские. Зеленые, не вызревшие, но очень, очень прыткие. Это даже по глазам видно да по движениям – резким, рваным, размашистым. – У тебя сомнительный юмор, – беззлобно подмечает Уджин в ответ, приветственно пожимая ему руку. Он бегло поочередно представляет ребят, стоящих рядом, чисто ради формальности, ведь знает, что настоящие имена кого-либо Чанбин запоминает крайне редко – скорее, только когда ему самому выгодно. – Будут ошиваться тут недельку, опыта жизненного набираться. Это, знаешь ли, как интернатура, только мы не лечим, а ломаем. – Без проблем, – пожимает плечами Чанбин. – Я бы мог рассказать, как у нас тут все устроено, но правило, в принципе, только одно: не дерзи Балерине, если не хочешь проблем. – А Балерина это?.. – негромко спрашивает парень в безразмерной ярко-синей толстовке. – Узнаешь, – обрывает его Чанбин. – С ним-то вы точно столкнетесь. х И правда – не могут не столкнуться. Джисон дожевывает фильтр истлевшей потухшей сигареты нервно, в глупом немом ожидании – чего-то. У них с Минхо все плохо закончилось, или же – плохо – по-прежнему не начиналось. Они как-то глупо по отношению друг к другу молчат, неуважительно, почти грубо. Так не должны вести себя люди, у которых, вроде бы, ничего такого и не случилось. Если к «ничего такого» можно отнести поцелуй. Но Джисон случайно замечает, как к Минхо подходит какой-то парень – кажется, новенький, – и уже не может отвести взгляда, стойко наблюдая только за ними двумя; закуривая вторую, третью, проедая мутным дымом сигарет ветровку Минхо, будто тем самым назойливо стараясь оставить собственный отпечаток на всем, что Шприц любит и что ему принадлежит. А парня, который бесстрашно и крайне самонадеянно заговаривает с Минхо первым, зовут Сан. – Привет, – и Минхо поначалу думает, что обращаются не к нему. Сан чуть отодвигает назад капюшон толстовки, но не снимает его полностью, будто оставляя за собой какую-то тайну. (Может, ярко-розовый цвет волос?) – Ты мне не нравишься, – сразу отбрасывает в ответ Шприц, не грубо – просто спокойно, мимолетно взглянув на Сана в ответ. – И вообще вся ваша шайка не нравится. – Почему же это? – Сан опирается на стену рядом с ним, пряча ладони в карманы. – Интересно. – Интересно, – передразнивает его Минхо, складывая руки на груди и отворачиваясь. Через минуту возвращает взгляд – смотрит враждебно, холодно, пробирающим выстрелом до самых косточек. Сан невольно ежится. – Слушай сюда. Если ты кому-то из наших стрелу забьешь – я тебя после боя латать не буду. И никого из вас не буду. – Больно надо, – фыркает Сан и щурит лисьи глаза. – Позаботься лучше о том, как бы тебя самого латать не пришлось. Минхо в приступе ледяной ярости резко отходит от стены и выпрямляется, как натянутая струна, готовясь ответить, но его перебивают, едва он успевает открыть рот. – Эй ты, Смурфетта, – окликает Сана взявшийся будто из воздуха Джисон, затаптывая ботинком истлевшую сигарету на асфальте. – Лучше не лезь к нему. Они с Минхо мимолетно переглядываются, и последний резко выдыхает, смиренно опуская до этого напряженные плечи. Это что-то похожее на taking shelter: вот Джисон здесь – и он больше не чувствует себя беззащитным. Рядом с ним – никогда – не чувствует. С прищуром, не предвещающим ничего хорошего, Сан медленно отлипает от стены и вынимает руки из карманов своей затасканной синей толстовки. – А что? – переспрашивает он, опускаясь почти до шепота. – Это твоя сучка? «Не дерзи Балерине, если не хочешь проблем». Предупреждал же Чанбин. Ну предупреждал же. Джисону хватает одной маленькой искорки, чтобы молниеносно вспыхнуть; сановский костер инквизиции, не иначе, – чужой кулак метко прилетает аккурат в челюсть, Сан отшатывается обратно к стене, вслепую пытаясь нащупать ее ладонями и опереться, но не успевает, потому что Балерина со всей дури впечатывает его в холодный твердый кирпич. – Эй, – пальцы Минхо робко смыкаются на его предплечье. – Не стоит, я сам могу разобраться. Джисон в ответ лишь фыркает. – Ты же драться не умеешь, – отбрасывает он, продолжая беспрерывно сверлить враждебным взглядом Сана, тыльной стороной ладони зажавшего кровоточащий нос. – Только угрожаешь красиво. – Ему об этом знать не обязательно, – шипит прямо на ухо Минхо. – Отпусти немедленно. Джисон крепче сжимает пальцы на чужом – костлявом под плотной тканью толстовки – плече. – Отпусти, кому говорю, – не унимается Минхо, пытаясь самостоятельно убрать его руку. – Уходи, это не твое дело. Джисон хочет сказать что-то вроде: «Ты – еще как мое дело», но молчит, сдается и слушается, размыкая пальцы. Сан, как ни странно, ничего не делает – только медленно поднимает на них двоих хмурый мутный взгляд и шумно сглатывает слюну. Совсем еще зеленый, а ведет себя, словно бессмертный. – Еще раз увижу, что ты до него доебываешься, – Балерина кивает на стоящего рядом в последствиях легкого оцепенения Минхо, – пожалеешь, что родился. Понял? Сан как-то неоднозначно морщится в ответ. – Понял, – сквозь стиснутые зубы. – А теперь пиздуй отсюда. х Закатное солнце миролюбиво целует его в лопатки майским теплом, мазками солнечных зайчиков скользит по медовым волосам, щекам, шее, усыпанным родинками плечам. Такой Чонин, обнаженный, завернутый в белую простынь, начинающуюся чуть ниже его выпирающих ребер, выглядит чересчур кинематографично, непозволительно очаровательно – так, что хочется уложить его прямо на теплый мягкий ковер, усыпанный мелкими хлебными крошками, и целовать, целовать, целовать, пока он не зальется краской и не начнет стыдливо прятать лицо, тщетно отрицая то, как ему на самом деле все происходящее нравится. Чонин, крепко вцепившись тонкими пальчиками в простынь, сидит, чуть согнувшись, на кровати, и мечтательно смотрит в окно на закатное небо, что с каждой минутой становится все более насыщенно-апельсиновым. Чан курит прямо в постели. – Хен, – окликает его Калека, не оборачиваясь. – Мне домой, вообще-то, нужно. Чан просто ненавидит слышать эти слова. – Ну так поезжай, – тем не менее фыркает он. – Я тебя тут держу что ли? Чонин медленно глубоко вздыхает, оборачивается и следом откидывается обратно на подушки. – Так в том-то и дело, – негромко, почти шепотом говорит он, глядя Чану в глаза снизу вверх, – что я никуда не хочу отсюда уезжать. Невыкуренную даже до половины сигарету Чан оставляет тлеть в пепельнице на тумбочке, а сам сползает, подтаяв, вниз по приподнятой измятой подушке, и тут же тянется к чониновым губам. Они целуются плавно, карамельно-сладко, растягивая каждую секунду, а когда Чонин отрывается первым, то легонько касается пальцами чужой холодной ладони на своей щеке. Чан и правда самый настоящий вампир – мертвенно-бледный и ледяной. – Это лучше, чем драться, – шепчет Калека ему в губы, роняя робкую улыбку. Самодовольно усмехнувшись, Чан вновь вовлекает его в поцелуй, зарываясь пальцами в чужие согретые солнцем волосы. Чонин свободной ладонью все так же придерживает обмотанную вокруг худого тела простынь, тем самым сохраняя видимый и ощутимый барьер. Чан не нарушает границ. Между ними – какая-то пугающая нежность, будто это не они по вечерам обычно тренируются драться, раз за разом роняя друг друга на лопатки на холодный твердый пол, перебирая инициативу, учась защищаться и отражать атаки. Порой Чан поддается нарочно – позволяет Чонину взять реванш, в победной позе усесться на чужие бедра и растянуть тонкие розовые губы в самодовольной улыбке. – Я выиграл, – в такие моменты слишком горделиво произносит он. – Я знаю, – шепчет Чан в ответ. И следом утаскивает его долго целоваться на кровать. х Атмосфера на Помойке стоит напряженная – будто вот-вот разгорится большой пожар, а они, они все – не делают ничего, чтобы хоть как-то к нему подготовиться; обезопасить, спасти себя. А зачем? «Подыхать – так с гордостью», – почти что девиз. Не бежать прочь, трусливо, будто крысы с тонущего корабля, а смириться со своей участью. Конечно, среди них есть буйные, стойкие, так и не – смирившиеся. Хенджин, опершись на стену, читает какую-то книжку, раскрытую аккурат посередине, когда к нему неприметной поначалу тенью подплывает Уджин. Смотрит через плечо – вчитывается в строчки, отдаленно знакомые из университетской программы. – «Госпожа Бовари»? – уточняет, и Хенджин от неожиданности вздрагивает, роняя книгу на асфальт. Уджин виновато чешет за ухом и неловко улыбается. – Прости. Поднимая и оттряхивая потрепанную книжку от пыли и песка, Хенджин глядит на него через плечо с недобрым прищуром. – Ты словно призрак, – сетует, отбрасывая отросшую прядь черных волос со лба. И запоздало отвечает на прежде поставленный вопрос: – Точно, а ты откуда знаешь? Читал, что ли? – Возможно, – Уджин мысленно добавляет: «Если сокращенная версия в интернете считается». – А что, не выгляжу как образованный человек? Хенджин медленно, скрупулезно смеряет его взглядом, будто ответ на этот вопрос требует предварительных математических исчислений, и заключает, неуверенно и робко: – Да не то чтобы… – с тяжелым вздохом переводит дыхание, захлопывая книжку одной рукой. – Просто ты горячий, а горячие парни в девяноста девяти процентах случаев тупые. Уджин едва ли не давится воздухом, но мастерски скрывает свой искренний восторг от поведения и жестов Принцессы за тенью самодовольной улыбки. – Тогда будем считать, что я – тот самый один процент. х – Может быть, ты наконец перестанешь лезть, куда не просят? Шприц подлавливает его внезапно, посреди переулка, и бесцеремонно упирается ладонью в стену слева от лица. Джисон, с незажженной сигаретой в пересохших губах, с растерянным взглядом, с мутно-серыми полупрозрачными пятнами синяков под сонными глазами, удивленно приоткрывает рот, но сказать ничего в ответ не успевает. – Сан тебя не трогал – на кой черт ты к нему полез? – А, ты про Смурфетту, – обмякает Балерина, безнадежно вздыхая и вынимая сигарету изо рта. – И перестань его так называть. – Смурфетта, – нарочито делает акцент Джисон, неотрывно глядя Минхо прямо в глаза, – до тебя доебался. А я, в свою очередь, – он самодовольно вскидывает подбородок, – тебя защитил. Минхо фыркает. – А меня не нужно защищать, – вздохнув, бросает мимолетный взгляд в сторону. – Просто, не делай так больше, хорошо? Не вступайся за меня. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за этого, а еще… – Еще? – Джисон вопросительно вскидывает брови. – А еще, – продолжает Шприц, – не хочу, чтобы это значило, будто между нами что-то есть. Он замолкает, и какое-то время они еще просто и безмолвно смотрят друг другу в глаза, и каждый молчит о своем: Минхо – о решимости и категоричности, болезненной, горестной, режущей, Джисон – о любви, что таки поселилась у него внутри и прижилась уже очень давно, с первого бинта, заботливо обмотанного Минхо вокруг его сбитых кровоточащих костяшек, как вирус, не желающий ничем излечиваться и никуда исчезать. – Ладно, – сдается Джисон, облизывая сухие потрескавшиеся губы, и позволяет Минхо уйти. Просто, черт возьми, позволяет ему уйти. Остервенело бьет ногой по стене, пачкает и сдирает носок изношенного ботинка, следом – упирается в грязный кирпич кулаком, опускает голову и устало, измученно, так – ох, если честно, выебано просто всем чертовым миром! – вздыхает, мечтая просто, просто, просто, просто… … так просто и легко перестать существовать. Измученно опускаясь на корточки, он сильнее кутается в куртку Минхо, по-прежнему Минхо пахнущую; а еще – майским ветром, пылью городских обочин, нежным окутывающим весенним теплом, ванильной колой, сиропом бабл-гам, черничными карамельками… – Блять, – Джисон устало зарывается ладонью в волосы, откидывая голову назад, и это – красноречивее всех слов, которые он может произнести сейчас. х На закате дня, когда на небе вспыхивают звезды-одиночки, Калека, прежде зацелованный до помутнения в мальчишеской голове, приезжает вместе с Чаном на помойку – как обычно ужинать пятничным раменом. Точнее, смотреть, как ужинают другие, и стойко терпеть бурлящий от голода желудок. – Я сам тебе чего-нибудь закажу, – предлагает Чан, наклоняясь ближе к Чонину, когда они уже сидят за столом, но замолкает, случайно сталкиваясь с предупреждающим взглядом сидящего неподалеку Чанбина. Он вздыхает. – Прости. – Все в порядке, – и Чонин почти не лжет, в успокаивающем жесте кладя одну руку ему на бедро. – Я понимаю. Уважение своих и все такое, да? – Ага, – Чан неловко чешет за ухом. Впрочем, когда Чанбин с еще несколькими ребятами уходит покурить, Чану таки удается поделиться с Калекой своей порцией рамена. Чонин ест быстро, размашисто, но с большим упоением, не скрывая того, насколько он на самом деле голоден. – Я тут подумал, – вдруг раздается за их спинами чанбиновский голос. Чонин от неожиданности вздрагивает и, подавившись, закашливается. Чан хлопает его по спине. – Что это наш Калека без дела штаны протирает? – и, обращаясь уже ко всем присутствующим, оглядывается по сторонам. – Надо устроить ему дебютный бой. Отовсюду тут же начинают раздаваться поддерживающие вскрики и одобрительные хлопки. – Хен, но, – встревает Чан, – с кем ему драться? – С кем-то, кто успел хорошо выучить все его сильные и слабые места, – уверенно отвечает Чанбин и, чуть наклонившись к нему, опускает голос до шепота: – С тобой, разумеется. Чан чувствует, как под столом дрожащая чонинова ладошка до хруста костей сильно сжимает его собственную. Чанбин смеряет Калеку изучающим взглядом и обращается уже к нему: – Заодно и узнаем, достоин ли ты находиться среди нас.