gods & monsters

Каждый раз, когда Джисон подходит к Минхо поговорить – о жизни, о смерти, о насущном, былом, – его словно парализует; ноги отнимает, руки дрожат, и раскрывать рот так страшно, будто от каждого слова зависит, проснется ли он завтра, пойдет ли под гильотину. А Минхо взглядом – режет. – Эй, Шприц, – зовет его Джисон как ни в чем ни бывало, как раньше, как во времена, когда они еще – почти хорошие друзья, эдакие frenemies с вечными глупыми шутками и подколами в сторону друг друга. Им нравилось это. Им было смешно. Пока Джисон не увидел в Минхо нечто, что было – больше, важнее, глубже – глупого смеха. – Что по дозам сегодня? Минхо смеряет его медленным, до грубости пронзительным взглядом. – Тебе – ничего, – бормочет, отворачиваясь с сигаретой. Джисон открывает рот, чтобы окликнуть его снова, но тут аккурат Минхо навстречу из-за поворота выплывает Сан, выспавшийся бодрый Сан, в своей привычной синей худи и с улыбкой во все тридцать два, будто Минхо – единственное Солнце, которое ему нужно. Сан призывно раскрывает ладонь, и Шприц молниеносно быстро, почти незаметно вкладывает в нее маленькую таблетку. Взамен Сан пихает в задний карман его джинсов несколько свернутых купюр и, не упустив возможности полапать Минхо за задницу, отстраняется и с хитрой улыбкой уходит прочь. – Это что, блять, было? – четко отделяя слова, спрашивает Джисон у пересчитывающего купюры Минхо. Тот поднимает на него невозмутимый взгляд. – Что именно? – Что за хуйню ты ему дал? – Джисон потрясенно вскидывает брови. – И почему для него у тебя все есть? Шприц расплывается в очаровательной улыбке, а после наклоняется ближе и мимолетно щелкает Балерину по носу. – Потому что он мне платит. И уходит, но Джисон мысленно заканчивает предложение за него: «…в отличие от тебя». От осознания собственной ничтожности хочется размозжить голову о стену. И не факт, что только свою. х Чанбин как-то слишком кинематографично ловит его за рукав на автобусной остановке. Феликс, испуганно вздрогнув, вынимает один наушник и оборачивается, сталкиваясь с привычно хмурым взглядом темных глаз, – как-то почти магически они выделяются этой пронзительной темнотой среди полуденного солнечного света. – Если ты вдруг забыл, – медленно, почти по слогам чеканит Чанбин, – то кое-кто здесь мне еще должен денег. Феликс мысленно бьет себя по лбу. – Слушай, – он поджимает губы; одна из них – еще не так давно разбитая (Чанбином же) – болит. – У меня нет с собой ни копейки, я домой съезжу и привезу тебе. И он уже собирается деликатно вырвать рукав из чужих цепких пальцев, но Чанбин сжимает – будто на зло – только крепче. – Еще чего, – взгляд становится подозрительным, недобрым. – А вдруг ты сбежишь? Феликс вздыхает, опуская плечи, и в глазах его наверняка читается безнадежным тоном: «Ну куда я от тебя сбегу теперь?» «Ну куда?» – Ладно, – он прокашливается и кивает в сторону так кстати подъехавшего автобуса. – Тогда поехали со мной. Автобус довозит их до метро, метро – до Каннама, в Каннаме они идут пешком по вымазанным солнечным светом (так неаккуратно и броско) улицам, и Чанбин все это время молчит строго и деловито, будто Феликс обзавелся личным телохранителем в его лице. Это молчание напрягает и скребется внутри, под кожей, каким-то тупым неврозом, но Феликс думает: это – лучше, чем если бы Чанбин говорил. Потому что: всякий раз, как Чанбин открывает рот, Феликсу – больно. Ему приходится заговорить первым, когда они подходят к высотке. – Предков сейчас дома нет, так что не парься, – Чанбин в ответ – да как же достал! – молчит и только сдержанно кивает, первым поднимаясь к двери подъезда по белой мраморной лестнице. Здесь все лаконично и строго, чисто до блеска, одним словом – дорого. Двери открываются специальными картами, отовсюду на тебя призывно смотрят камеры видеонаблюдения, целые группы охранников собираются темными мазками по углам. – Здесь бизнес-центр, – объясняет Феликс, пока они по ступенькам поднимаются к лифту, и сжимает в руке специальную карту. – Охраняют, будто Белый дом. – Ясно, – снова отбрасывает Чанбин, и по нему невозможно понять: то ли он действительно настолько не заинтересован во всем происходящем, что ему лень проявить хоть каплю эмоций, то ли внутри он кричит от восторга (потому что Феликс впервые – кричал), но мастерски не показывает этого снаружи. – На какой нам этаж? – еще спрашивает он, когда Феликс карточкой вызывает лифт. – Двадцать шестой. – Ясно, – Феликс едва ли не закатывает глаза. Они заходят в лифт, Феликс нажимает на нужную кнопку, серебристые блестящие двери медленно съезжаются. Принципиально отворачиваясь от зеркала за своей спиной, Феликс, дабы успокоиться, принимается считать кнопки на панели справа от двери, хоть и точно знает, что их сорок или около того. Но стоящий позади, в одном шаге, привычно шумно дышащий Чанбин не дает покоя, не вылезает из мыслей, и – Феликс ненавидит себя за это, но – ему приятно даже то, как едко он пахнет своими бессменными мальборо красными, как хрипло прокашливается, поднося сжатый кулак ко рту, как хмурым взглядом скользит по зеркальным стенам кабинки, как переминается с ноги на ногу, как зевает, как… По кабине будто ударяет что-то тяжелое, и лифт с противным скрежетом сначала резко замедляется, а потом и вовсе останавливается; свет несколько раз мигает. У Феликса сердце падает в пятки, дыхание в одну секунду сбивается. – Ну и что это за хуйня? – раздается грубый голос Чанбина за спиной. – Мы, кажется, застряли... – потерянно чеканит Феликс. – Я вижу, умник, – Чанбин делает шаг вперед, оказываясь рядом, и Феликс невольно вздрагивает, забывая дышать. Дышать вообще становится чертовски сложной задачей, когда Чанбин настолько близко. – Что делать будем? Феликс протягивает руку и зажимает пальцем кнопку вызова диспетчера на панели, но та – ох, как иронично! – оказывается сломанной. Браво. Все в лучших традициях тривиальной затасканной драмы. Этот чертов лифт ни разу за все десять лет не застревал, ни единожды, никогда. И вот именно теперь, когда внутри Феликс Ли, Феликс Ли наедине со своим самым страшным кошмаром и своей самой большой любовью, эта блядская железка решает… сломаться. И кнопка вызова помощи западает. – Какое быдло здесь ездит? – вопрос оказывается грубым и, как ни странно, риторическим. – Мы, – Феликс, тем не менее, отвечает. – Очень смешно, – Чанбин закатывает глаза и складывает руки на груди, спиной опираясь на зеркало. Смотрит на Феликса в упор – долго, выжидающе смотрит. – Ну, давай, сделай что-нибудь. Это же твой дом. Феликс достает из кармана мобильник и тут же раздосадовано вздыхает. Сети нет. Как предсказуемо. – Здесь довольно часто ездят люди, так что… – Но не в полдень понедельника. – … так что, – Феликс медленно переводит дыхание, чтобы громко не закричать. – Если мы подождем немного, то кто-то точно спохватится. – А может, – Чанбин закатывает рукава, – мне просто выбить эту ебучую дверь? Феликс возникает прямо перед ним предупреждающим сигналом. – Ждать умеешь? – уточняет; пытается звучать холодно, но голос его, чертов предатель, дрожит. Чанбин как-то неоднозначно усмехается в ответ, но руки прячет в карманы и снова опирается на зеркало. – Вот и подожди. х Хенджину скучно и он ломает пополам сигареты. Одну за другой, третью за второй, просто разламывает в ладонях, крошит в мелкий мусор и высыпает на асфальт. Пачку за пачкой, пачку за пачкой… аккурат кому-то под ноги. – Привет, – Хенджин испуганно поднимает голову и видит перед собой Уджина, сдержанно и оттого слегка таинственно улыбающегося. – Что делаешь? – Ерундой страдаю, – невозмутимо отвечает Хенджин, возвращаясь обратно к своему занятию. Уджин хмыкает, словно какой-то важной мысли, и садится рядом – будто бы нарочно так, чтобы они с Принцессой соприкасались предплечьями. Хенджин ерзает на месте и невольно трется голой кожей о глянцевую ткань чужой кожаной куртки. – А ты почему ходишь вокруг да около? – Чанбин куда-то испарился, – хмыкает Уджин, наблюдая за тем, как все новые и новые сигареты погибают в чужих элегантных, аристократически-бледных ладонях. Хенджин весь такой – к нему и подойти страшно, и взглянуть на него, и даже дыхнуть в его сторону. Но Уджин – так самонадеянно и бесстрашно – и подходит, и смотрит, и дышит. – Я так понял, его вообще здесь трудно поймать. – Это правда, – Хенджин усмехается, одним рывком срывая прозрачную пленку с очередной пачки сигарет. Что за безумство он творит – одному Богу известно. – А еще ты никогда не знаешь, что у него в голове и о чем он подумает в следующую секунду. Я слишком долго и муторно учился его читать. – Вы были близки? Уджин задает этот вопрос просто и прямо, без задней мысли о том, что для Принцессы он может быть деликатным или даже болезненным. Хенджин замирает на какое-то время, задумчивым взглядом смотря в одну точку на своей ладони, а потом поджимает губы и кивает. – Мы трахались, – как в магазин за хлебом сходить. – Долго, оскорбительно долго издевались друг над другом. У нас было некое подобие романа, который начался, как вспышка, и так же быстро закончился. Теперь мы живем, как зверьки в клетке – то деремся, то обнимаемся, то и вовсе разбредаемся по разным углам. Пытаясь переварить услышанную информацию, Уджин задумчиво хмыкает. – А он действительно времени зря не теряет, – Хенджин на это отзывается лишь каким-то подобием безразличного тихого: «Угу». Кажется, Уджин действительно задел нежелательную тему, пускай и неосознанно. – Прости. – Да все в порядке, – наконец прекратив мучить сигареты, Хенджин прячет последнюю выжившую пачку в карман и поднимает на Уджина взгляд. Смотрит – как мальчик-модель с картинки на «Тамблере», соблазнительно и в то же время таинственно, будто главный герой драмы, он просто слишком красивый, чтобы не восхищаться им, не задерживать на нем взгляд подольше, стараясь запомнить все до малейшей детали и все равно в итоге – безнадежно – упускать из виду что-то мелкое, но очень (очень!) важное, как, например, маленькую родинку на подбородке. О той, что под глазом, Уджин вообще не говорит, – он в нее влюблен; да и уже, наверное, не только в нее. – Лучше ты скажи, что тебе болит. Уджин даже тихо хрипло смеется. «Слишком многое… знаешь, все». Хенджин выглядит, как добрый старый друг, который выслушает в любом случае, что бы ты ни сказал. Ему хочется довериться, ему хочется рассказать все, все, что внутри скребется, дерется, болит, так невыносимо ноет натянутыми нервами, тревожностью, бессонницей, желанием напиться и накуриться, а потом уснуть на двадцать часов. Кажется, это зовется… жизнью? – Ну, слушай. х Проходит, быть может, десять минут, но кажется, что они сливаются с вечностью, становятся ее неотъемлемой частью, вплывают в нее, как ночные облака, и молчание обрушивается на плечи моросящим дождем. Феликс стоит прямо напротив и наблюдает за тем, как Чанбин то изучает собственные пальцы, то хрустит костяшками, то будто пытается вычитать что-то на ладонях, а потом – откидывает голову назад, на зеркало, измученно прикрывает глаза, и Феликсу вдруг так нестерпимо сильно хочется просто резко податься вперед и поцеловать его, даже несмотря на то, какой он холодный, грубый, непростительный мудак, и как много в нем того, что зовется ненавистью. Если бы Феликс мог, то превратил бы всю чанбинову ненависть в любовь, и тогда ее стало бы так много, что точно хватило бы на этот мир и еще на несколько миров помимо этого. – Хен, – Феликс размыкает пересохшие от волнения губы. Чанбин открывает глаза и отзывается кивком. – Ты учил Чана драться, но кто учил тебя? Чанбин усмехается. – Жизнь, – просто говорит он, – улица. И уроды, которые повсеместно травили. Сначала за то, что бедный, потом за то, что некрасивый, потом… – Но ты красивый, – вырывается у Феликса как-то само по себе, и он тут же ненавидит все свое существование за это. – Чушь, – просто отзывается Чанбин и продолжает: – В то время мне казалось, что я заслуживал быть избитым просто за то, что дышал, и именно это впоследствии сделало меня таким… – Мудаком? – поджав губы, спрашивает Феликс. – Я хотел сказать «жестоким», – Чанбин сдается: – Но твой вариант тоже подойдет. Он продолжает рассказывать что-то еще, и Феликс уже не понимает, в какую конкретно минуту он перестает слушать – просто наблюдает за тем, как двигаются чужие губы и руки в редких ленивых жестах, размашисто, грубо, но во всем этом сквозит какой-то непреодолимый шарм, заставляющий хотеть так унизительно, жалко и некрасиво упасть Чанбину к ногам и молиться, молиться, молиться… Феликс падает – сначала на корточки, а после просто садится на пол, обнимая руками колени. Чанбин делает то же самое, повторяя его позу, и это вдруг делает его таким беззащитным и маленьким, превращает в совершенно иного Чанбина – не того, которого они все знают столько лет. Они не соприкасаются даже носками кроссовок, но Феликсу все равно тревожно – просто потому, что они напротив, в настолько тесном и замкнутом пространстве, не пропускающем ни единого звука наружу; они напротив и смотрят друг другу в глаза, напряженно, долго, ломают друг друга взглядами, как арматурой, и никто – ни Чанбин, ни Феликс, – не решается отвернуться первым. Просто Феликсу слишком нравится смотреть, а Чанбин… а никто вообще не знает, что у Чанбина в голове. – Знаешь, а меня ведь тоже унижали раньше. – Знаю, – фыркает Чанбин. – Я у тебя за спиной стоял, когда те старшеклассники тебя ногами избивали. Феликс потрясенно распахивает глаза. – Почему ты не помог мне? – Если бы помог, – Чанбин хмыкает, – ты был бы мне благодарен сейчас? – Феликс молчит и сдается, потому что они оба знают ответ. – То-то же. Пока сам не встанешь на ноги, сам не ответишь, сам не отобьешься… ничего никогда не будет. Ответ Феликса в голове колеблется между «Я знаю», «Спасибо» и «Я люблю тебя», и он не знает, какой выбрать сейчас, чтобы он был правильным, чтобы иконка с ним в воображении загорелась ярким неоновым зеленым. Впрочем, сейчас кажется, что, какой бы ответ Феликс ни выбрал, они все будут загораться красным. Потому что, на самом деле, это Чанбин должен что-то сказать сейчас, что-то добавить, это его очередь заполнять awkward silence. – По правде говоря, – и он заполняет, делая ее еще более awkward, – хоть ты и не был моим учеником, я всегда гордился тобой. И сейчас горжусь. Феликсу хочется нащупать его теплую шершавую ладонь, так неэстетично и беззащитно лежащую прямо на холодном полу кабинки лифта, и до хруста костей крепко сжать ее в своей. Он рискует – подбирается дрожащими пальцами к чужим неуверенно, медленно, будто в слоу-мо, и когда легонько касается чужих ногтей – вздрагивает, будто его ударило током, но не останавливается. – Что ты делаешь? – спрашивает Чанбин, и в голосе его проскальзывают эти недобрые нотки. Феликс думает, что не боится его, и он смехотворно глупо обманывает самого себя. Чанбин уже единожды выбил из него весь чертов дух и с удовольствием сделал бы это снова при первой же удачной возможности, но Феликсу настолько все равно, о Господи, ему настолько все равно, что от этого хочется смеяться. Пусть размажет его, как букашку ботинком, о стены зданий, об асфальт, можно даже прямо тут и сейчас, в солнечном дорогом Каннаме, в его, Феликса, родном доме, в ебучем застрявшем лифте, в этот час, эту минуту и секунду, в вечности, космической пылью растворившейся во спертом воздухе. Пусть Чанбин убьет его – Феликс будет совсем не против. – Эй, мелкий. Чанбин пробует отдернуть руку, но Феликс неожиданно для самого себя хватается за нее – крепко, как за спасательную веревку, нечаянно царапает отросшими ногтями кожу и впивается пальцами в запястье, будто умоляет: «Спаси меня, спаси, спаси… … спаси меня от меня». Пойманная, будто в тиски, ладонь вдруг расслабляется, и Феликс расслабляется тоже, а потом они с Чанбином случайно пересекаются взглядами, – и происходит вспышка, такая резкая, громкая, болезненно яркая, что простреливает до кончиков пальцев высоким разрядом, и воздух начинает искриться. У Феликса пересыхает в горле. – Если я поцелую тебя сейчас, – сиплым шепотом спрашивает он, – что ты сделаешь? Чанбин совсем не доброжелательно хмурится. – Вероятно, врежу тебе. Сглотнув, Феликс только коротко кивает. – Я потерплю, – и резко подается вперед. В последнюю секунду, когда их губы уже почти соприкасаются, где-то вверху, под потолком кабинки, раздается негромкий звон, и в следующую секунду двери лифта начинают медленно разъезжаться в стороны. Оборачиваясь одновременно, Чанбин и Феликс видят возвышающегося над ними какого-то мужчину в форме и с небольшим ящиком инструментов. – Чего так долго трезвонили? – бормочет он. – Нажали разок на кнопку – и ждите, – он рукой указывает на небольшой листок, висящий возле кнопочной панели. – Инструкция для кого висит? х У Джисона без шуток чешутся кулаки. Он давно не чувствовал такой ярости, постепенно закипающей во всем теле, в каждой его чертовой клеточке, бегущей по венам щекотливо, призывно, отзывающейся жутким желанием сломать что-то (или кого-то) прямо сейчас. Джисон не трогает Сана только потому, что Минхо попросил. Но сегодня из него выжимают последнюю каплю терпения. Время близится к вечеру, когда все начинают кучковаться на Помойке, и Джисон тоже туда приходит, бросив свою коммуналку с невкусным дешевым черным чаем, перестоянным, слишком крепким, остывшим, и думает, что сегодня – прекрасный день, чтобы понаблюдать за чьим-нибудь боем. Он останавливается у стены и, скрестив ноги, достает из портсигара не так давно скрученный косяк. Зажимает его в зубах, выворачивает карманы на предмет старенькой затертой зажигалки и, когда уже готовится подкурить, вдруг замирает от картины, так ненавистно ставшей привычной. К Минхо, живо обсуждающему что-то с Уджином и Принцессой, тенью, размашистым пятном ярко-синей акварели, подплывает Сан и незаметно дергает за рукав. Джисон ловит взглядом каждый жест, каждую мелочь, каждый чужой вздох, и просто ненавидит себя за это. А когда Шприц и Сан вместе скрываются за стеной переулка, раздражение, в котором варится Балерина все эти дни, доходит до точки кипения. Он ненавидит себя за это, но ревнует так, что от отчаяния хочется карабкаться на стены домов, ругаться, драться, кричать. Он убеждает себя, что Минхо просто поставляет Сану наркоту и колеса, за которые тот хорошо платит, и ничего, ничегошеньки между ними больше нет, но это все так тяжело, особенно когда Балерине так безумно хочется, чтобы каждый шаг Минхо, каждый вздох, каждая улыбка, каждый жест, – повсеместно принадлежали только ему одному. – Блять, – вздыхает он и вынимает изо рта косяк. Минхо и Сан возвращаются буквально через пять минут, идут почти в обнимку, о чем-то переговариваются и изредка невинно смеются, будто лучшие друзья. Джисона эта картина злит до зубного скрежета, до боли в костяшках сжатых кулаков, до слепой ледяной ненависти, расплескивающейся внутри, как безудержное море в шторм. Последней каплей становится момент, когда они вдвоем останавливаются, и Сан ненавязчиво просовывает одну ладонь в задний карман джинсов Минхо, оставляя ее покоиться там, а сам наклоняется и что-то шепчет ему на ухо. Минхо негромко смеется, а Джисон, от злости разломав свой последний косяк пополам, размашистым быстрым шагом направляется к ним. – Я, кажется, тебя предупреждал, – резким грубым жестом он отталкивает Сана в сторону, заставляя его оторваться от Минхо, и отпихивает его куда-то к стене, угрожающе глядя в глаза. – Говорил отъебаться от него, говорил ведь. Сан невозмутимо поднимает на него взгляд и усмехается. – Не вижу проблемы, – спокойным тоном сообщает он и кивает в сторону Минхо, расплываясь в самодовольной улыбке. – Ему ведь нравится. – Ты, блять, нарвался, – и, быстро закатив рукава, Джисон принимается наносить размашистые удары по рукам, ногам, животу – размашисто и резко, он бьет не глядя, короткими отрывистыми разрядами, попутно матерясь и шумно выдыхая. Сан пытается ему ответить, но каждый его удар пролетает куда-то мимо, потому что Джисон ловко выворачивается в разные стороны и в итоге заламывает чужие руки за спину, не давая еле дышащему Сану даже дернуться. Минхо пробует ухватить Джисона за предплечье, но он и его отталкивает, ни на кого больше не обращая внимания и никого не слушая. – Дерись, урод, если хочешь доказать, что чего-то стоишь, – роняет Джисон Сану на ухо и отпускает его руки, следом вновь отталкивая его к стене. Сан пытается отвечать, даже несколько раз попадает Балерине куда-то по животу, но слабо и неуверенно, и в итоге Джисон просто заставляет его обессиленно упасть на асфальт и скрутиться ярко-синим комком тупой боли. Джисон нависает над ним, упираясь одной ладонью в стену, и старается отдышаться; сбитые костяшки ноют невыносимо, голова начинает резко кружиться, и в момент, когда Джисон от этого мимолетного наваждения почти теряет сознание, Сан вдруг медленно, но верно поднимается на ноги, придерживаясь руками за стену за своей спиной. И через несколько секунд Джисону резко и сильно прилетает кулаком по челюсти.