gods & monsters

– Ты совсем ничего не ешь. Чонин, бесцельно водящий ложкой в остывшем супе, вздрагивает от позабытого голоса, когда напротив него за столиком в кафетерии садится Сынмин, ставя перед собой большой поднос еды и напитков, от одного взгляда на который Чонину болезненным узлом скручивает желудок. – Извини, больше не было мест, – виновато пожимает плечами Сынмин, снимая с себя школьный пиджак и вешая его на спинку стула. Чонин отвечает сдержанным кивком, вновь опуская взгляд в тарелку. – Так что случилось? И на этот вопрос у Калеки ответов вроде бы слишком много, а вроде бы и нет совсем. – Да, просто, – он вздыхает, наконец откладывая ложку в сторону и отставая от многострадального супа. Сынмин смотрит прямо на него внимательно, даже не притрагиваясь к еде, и Чонина такая пристальность слегка пугает – будто его разглядывают под микроскопом. Он не привык к тому, что кто-то серьезно может интересоваться его делами и самочувствием. – Слушай, а вот если бы на тонущем корабле был ты и твой самый любимый человек на Земле, кого бы ты спас? И Чонин ждет любого ответа, кроме того, который Сынмин ему дает. – Никого, – он пожимает плечами, как будто это самая очевидная вещь среди всех, которые можно сказать. Чонин непонимающе хмурится. – Я имею в виду, спастись с тонущего корабля – дело достаточно безуспешное. Поэтому, если гибнуть, то лучше вместе. Эти слова Калека прокручивает в голове весь остаток дня и на следующий день тоже. С ними едет домой, с ними выслушивает упреки от снова напившегося хена, с ними убирает в квартире, с ними сбегает к Чану, с ними ныряет в его мягкие теплые объятия и размякает от мимолетного поцелуя в висок. – Завтра, – из чановских уст это слово звучит, как приговор. – Просто сделаем это и забудем. Калека покорно кивает, выпутываясь из чужих объятий. Чуть позже, во время перерыва в тренировке, они смотрят какой-то вечерний ситком по телевизору, едят снеки и боятся друг на друга взглянуть. Чонин шуршит упаковкой чипсов, отказывается от яблочного сидра и робко, стыдливо подбирает под себя тонкие веточки ног, отзывающиеся нестерпимой болью в мышцах. – Знаешь, я говорил с Минхо вчера, – вдруг подает голос Чан, когда начинается реклама, – попросил в случае чего не латать тебя самостоятельно, а повезти сразу в больницу. Чонин откладывает чипсы на столик. – В случае чего? – Ну, – Чан хрипло прокашливается и не знает, куда деть взгляд, – если все будет… слишком плохо. До боли и побледнения сжимая губы в тонкую полосу, Чонин только кивает и отворачивается, глядя куда-то в пол и чувствуя, что его глаза неумолимо наполняются безосновательными тупыми слезами. Чан кладет широкую теплую ладонь на его плечо, но это – как бы Чонину ни хотелось – не помогает. Чан, на самом деле, нечто большее, чем все люди на Земле, он особенный и абсолютно космический, даже если поначалу таким не кажется; но, стоит ему открыть рот, как ты напрочь забываешь, что перед тобой – точно такой же человек, как и ты сам. Вот и Чонин – опрометчиво и глупо – забыл. Ну, а о чем тут можно говорить? Это очевидно, что Чан размажет его в порошок, даже если не будет стараться. Нареченный Калекой калекой и останется, а если Чан вдруг решит поддаться – Чанбин сразу же заметит это, и им придется начать все заново. Новые удары, новые шрамы. И бить придется не поцелуями. – Почему он такой? – Калека глотает слезы. – Чанбин-хен. – Он не виноват, – стремление Чана защитить и оправдать всех, даже тех, кому оправдания нет никакого, порой начинает пугать. – Он живет нелегкую жизнь, потеряв все, что когда-то любил и ценил. – Разве он не ценит… нас? – Чонин находит в себе силы посмотреть Чану в глаза. – О, ценит, еще как, – фыркает Чан. – Чанбин-хен загнулся бы без нас, просто он слишком горд, чтобы это признать. – Гордость творит с людьми страшные вещи, правда? – шмыгает носом Калека. – Она уродует их, – соглашается Чан, в один глоток допивая оставшийся сидр. – Делает черствыми и холодными. Некоторые думают, что такой образ притягателен, но на самом деле он лишь обнажает все внутреннее уродство. – Что ты имеешь в виду? Чан пожимает плечами. – Никто не будет гнаться за бесчувственным человеком, – объясняет он, откидываясь на спинку дивана. – Самые отчаянные поначалу, быть может, и пытаются, но быстро перегорают, когда не видят никакой отдачи. Вон, наш Принцесса его, Чанбина, страшно любил, и что? – Чан фыркает. – В итоге только устроил похороны своим нервным клеткам, звонил мне в четыре утра пьяный и рыдал, говорил, с моста в Ханган прыгнет. – Ого, – растерянно выдыхает Чонин, не зная, что ему чувствовать. – Так, получается, страшно любить – это плохо? Возвращая ему пристальный взгляд, Чан делает глубокий вдох, затем медленно выдыхает и ладонью тянется к его лицу, пальцами убирая чужие спутавшиеся короткие пряди со лба. – Мы так не умеем, – отвечает он. – Я, потому что во мне это чувство давно погасло, а ты, – он щелкает Калеку по кончику носа, – потому что в тебе оно еще не разгоралось. И на это Чонину нечего сказать. В голове снова всплывают слова Сынмина – эдакого мессии, который всегда направит к спасению. «Если гибнуть, то лучше вместе». Вместе… с кем? – Надеюсь, ты хорошо перекусил, – Чан оборачивается, мимолетно глядя на настенные часы. – А теперь вставай, у нас еще много работы. Они тренируются, пока у Чонина от усталости не начинает двоиться в глазах, и тогда Чан заботливо отводит его в душ, терпеливо дожидается, пока Калека почти засыпает, натираясь лавандовым мылом под струями теплой воды. У него странно болит где-то в сердце, так, как много лет не болело, и похоже, что сейчас они делят эту боль на двоих. – Хен, – выключив воду, Чонин, абсолютно обнаженный, резко отодвигает шторку и глядит на Чана сквозь пряди потемневшей от влаги челки. Чан вопросительно вскидывает брови, замирая в ожидании и смотря – исключительно – ему в глаза. – А я ведь тебя страшно люблю. Отзываясь тихим хриплым смехом, Чан подходит ближе и одним мимолетным порывом заключает его, мокрого и дрожащего, в объятия, каплями воды насквозь пропитывая свою любимую домашнюю толстовку – серую и безразмерную. Сейчас, из-за того, что Чонин стоит в ванной, он кажется выше, а оттого и их лица – на одном уровне. И им было бы очень легко поцеловаться прямо сейчас, но Чан просто отходит, а в следующую секунду заботливо оборачивает вокруг чужих бедер большое махровое полотенце. – Спасибо, – Калека дарит ему робкую улыбку, являя миру очаровательные ямочки на щеках. – А теперь вылезай, Лисенок, – Чан кивает в сторону двери. – И бегом спать. Завтра тяжелый день. Уже будучи в дверном проеме, Чонин вдруг останавливается и смотрит через плечо на чужую обнаженную бледную спину. Чан рукой ерошит кудрявые волосы, включает воду, регулирует напор и протягивает ладошку (словно ребенок, что пытается поймать первый снег), чтобы проверить температуру. Можно предать целый мир, и это определенно будет стоить того, чтобы хоть раз увидеть Бан Чана… таким. Калека улыбается снова. «Прости, Сынмин-а, но я бы, наверное, выбрал его». х – Давай поговорим, – враждебно нахмурившись, Феликс преграждает ему путь в переулке и с вызовом смотрит прямо в глаза. Чанбин, пожевывающий фильтр тлеющей сигареты, устало вздыхает. – Чего тебе опять? – лишь по тому, как хаотично он скользит взглядом по асфальту и стенам, можно заметить, как кошмарно он нервничает. – У меня есть план, – объявляет Феликс, складывая руки на груди, и этот жест придает его образу некой комичной серьезности. Чанбин в ответ лишь фыркает, едва ли будучи заинтересованным в его словах. Ему так херово сейчас, откровенно говоря, просто по-человечески херово, он мало спит и мало ест, шатается переулками, как неродной, сидит на алкогольно-табачной диете, мысленно составляет завещание, переходит дорогу в неправильных местах, смиренно ожидая, когда его наконец собьет чей-нибудь мерседес, и, если честно, просто всячески пытается дать понять жизни, как сильно он, черт подери, уже устал ее жить. Но тут Феликс вдруг говорит: – Это касается твоего клуба, – и одной репликой привлекает чанбиново внимание. – А что с моим клубом? – недоверчиво хмурится Чанбин. Где-то на периферии сознания он подмечает, что сегодня Феликс замазывать веснушки не стал, и почему-то этот простой, возможно, даже не имеющий какой-то вселенского значения факт заставляет все его нутро предательски ликовать. Просто – Феликс сделал это, потому что Чанбин попросил. Феликс сделал это, потому что Чанбину так нравится больше. Феликс сделал это, потому что когда Чанбин говорит, – он слышит. И это удивительно. – Мы восстановим его, – объявляет Феликс почти торжественно, одним плечом опираясь на стену дома. – Реконструируем. У моей семьи достаточно денег для этого, я могу дать тебе, сколько потребуется. Чанбин фыркает, затаптывая ногой сигарету. – Не-а, ни за что. Я не буду делать это за твой счет. – Будем совладельцами, – не унимается Феликс, отчаянно пытаясь заглянуть ему в глаза – и даже чуть наклоняясь для этого. – Я оплачу все сейчас, а ты вернешь половину, когда сможешь, – и следом он болезненно давит на главную слабость: – Это ведь твоя мечта. Чанбину хочется раздосадованно закричать – «Да что ты, сопляк, вообще знаешь о моих мечтах?» – но мысль о том, что, да, Феликс знает, отзывается выстрелом колючей боли в груди. Если бы Чанбин только мог вернуть себе клуб – у него бы появился смысл жизни. Снова. Он бы вспомнил, ради чего потребляет кислород и пищевые продукты, ради чего ложится спать каждую ночь в своей коммунальной квартире и в ней же просыпается по утрам. И сейчас, Феликс предлагает вернуть ему… смысл? – Ты удивительный психопат, знаешь об этом? – Чанбин потрясенно вздыхает, сдаваясь и заглядывая в чужие глаза – темные, глубокие и полные пока еще детского энтузиазма. Феликс расплывается в самодовольной улыбке. Россыпь веснушек на его щеках сверкает, будто чистейшее золото. – Еще бы я не знал. х Их снова встречает темнота и сырость заброшенного клуба, летающая в воздухе пыль, кажется, почти щекочет кожу, отзываясь бархатной колкостью. Со скрипом отодвигая один из высоких деревянных стульев, Феликс усаживается на краешек разломанной в некоторых местах барной стойки и дожидается, пока Чанбин остановится напротив. Забираясь на стул, он мимолетно осматривается по сторонам и в итоге останавливает взгляд на Феликсе. – Ты хочешь вернуть все, как было, или сделать лучше? – уточняет последний. Чанбин неуверенно пожимает плечами. – Мне интересно, возможно ли вновь вдохнуть в это место жизнь, которая тут была. Задумчиво хмыкнув, Феликс вдруг забирается на стойку с ногами и ложится на нее, подкладывая сложенные ладони под затылок и устремляя взгляд в высокий темный потолок, где давно уже не кружится и не сверкает серебристый диско-шар. – Опиши мне ее, – просит он почти шепотом, – эту жизнь. – У меня часто бывает такое чувство, будто все самое важное в мире проходит мимо меня, – почти не задумавшись, начинает Чанбин, вихляя ногами над полом. – Будто я живу и пропускаю по-настоящему значимые вещи, будто они мелькают, как мгновения, которые я не успеваю поймать. А здесь… здесь я чувствовал, что вижу и замечаю абсолютно все. Словно в этом чертовом кабаке сосредотачивался центр Вселенной, понимаешь? Чанбин и сам уже не вспомнит, когда в последний раз рассуждал о чем-то с таким оживленным упоением. – Быть может, ты упускаешь что-то важное прямо сейчас, – продолжая смотреть в потолок, Феликс шумно сглатывает и зачем-то прикрывает глаза, будто в наивном ожидании, что Чанбин в одно мгновение все поймет и тотчас поцелует его. Конечно, этого не случается. Вспомнив о другой важной вещи, Феликс резко поднимается и снова садится на стойке. – Ты сказал Калеке подраться с Чаном сегодня, – вслух вспоминает он. – Зачем? – Затем же, зачем и позволил тем неравным в силе парням выйти друг против друга тогда, – спокойно отвечает Чанбин. – Пока тебя не размажут единожды, ты никогда не станешь сильнее. – Ты вообще видел Калеку? – уточняет Феликс. – Сколько бы они там ни тренировались, Чан без всяких стараний прихлопнет его, как букашку. Чанбин смотрит ему в глаза с немым вызовом. – Ну и пускай. У Феликса эти слова отзываются какой-то предательской болью внутри. Ему непреодолимо сильно хочется подойти ближе и крепко зажать Чанбину рот ладонью, чтобы он не смел больше говорить таких холодных, жестоких, бессердечных вещей. Он не такой, не такой, не такой… Как бы настырно Феликс не твердил об этом у себя в голове, Чанбин упорно продолжает заставлять его верить в обратное. И это невыносимо. «Пожалуйста». «Ну, должно же быть в тебе хоть что-нибудь человечное». «Пожалуйста?» – И не напоминай мне больше об этом, – отрезает Чанбин, резко поднимаясь со стула и отворачиваясь, чтобы уйти прочь. – Ты не сделаешь этого ради меня? – разочарованный тон – выстрел наотмашь куда-то в лопатки. Феликс встает следом за ним. – Не остановишь их? Чанбин от отчаяния стискивает кулаки. После – резко разворачивается и порывом ветра подлетает к Феликсу, пристально и на запредельно близком расстоянии заглядывая ему в глаза. Совсем как в их первую встречу. Только веснушки на чужом лице больше не пересчитывает, потому что давно запомнил их точное количество. – А кто ты такой? – сквозь зубы цедит Чанбин, и его тяжелое дыхание сбивается. Он видит слезы, мелкими прозрачными зернышками собирающиеся в уголках чужих глаз, но хладнокровно не реагирует на них. – Кто ты, мать твою, такой, чтобы я делал это ради тебя? – Я, – голос Феликса дрожит и хрипнет, одинокие дорожки слез расчерчивают бледные щеки. Следующую фразу он произносит почти с ненавистью. – Я человек, который любил тебя, когда не любил больше никто. Эти слова больно врезаются Чанбину в мысли и огрубевшее сердце. Он давно потерял веру в то, что его можно любить, вот так по-человечески искренне и по-настоящему, но Феликс говорит об этом, как о полетах в космос, кругосветных путешествиях, первооткрывателях галактик, – с вожделением, нежностью, страстью. «Я любил тебя, когда другие считали это бессмыслицей». «Я люблю тебя, когда ты сам считаешь это бессмыслицей». Оставив одну ладонь на чужом теплом затылке, Чанбин целует, вжимаясь в чужие губы до боли отчаянно, крепко, заставляя Феликса попятиться обратно к стойке и упереться в нее спиной. Феликс одной ладонью мнет его рубашку, спрятанную под распахнутой черной джинсовкой, а другую – бархатистую и мягкую – робко кладет на шею, едва ощутимо впиваясь пальцами. Чанбин давно ни с кем не целовался… так. Он вообще не уверен, что когда-либо с кем-то так целовался. И чего он уж точно не мог знать, так это того, что первый в его жизни поцелуй по любви случится с мальчишкой, который любил стыдливо и загнанно выглядывать из-за плеча Уджин-хена, часто кормил дворовых кошек и крал у Чанбина мятные леденцы. – Если все это что-то значит для тебя, – на судорожном выдохе шепчет Феликс, медленно и нехотя отлипая от чанбиновых губ, – останови их. Прошу. Чанбин ничего не говорит в ответ и целует его еще раз. х – Перестань дрожать, – Чан сгребает его замерзшие ладони в свои, трет и согревает, подносит к губам, обдавая теплым дыханием. – Лето ведь, а ты как ледышка. – Это я от страха, – сорванным шепотом отвечает Калека. – Все будет хорошо, – Чан кладет одну ладонь ему на щеку и внимательно заглядывает в глаза. – Я дам тебе фору и сделаю это незаметно, веришь? Главное – сбей меня с ног, хорошо? И я нарочно больше не поднимусь. – Но ты ведь сможешь. – Смогу, – Чан трясет головой. – Смогу, но не поднимусь, понял? Сделаю вид, что это конец. Чонин молчит какое-то время, а после отчаянно бросается ему в объятия, боязливо сцепляя дрожащие пальцы в замок на чужих лопатках и пряча лицо в вороте толстовки, вдыхая свежий запах стирального порошка и тонкий-тонкий шлейф сигарет. В голове крутится только один вопрос: «Нам обязательно делать все это?» – Я не хочу, – шепчет Чонин, отрицательно качая головой. – Не хочу, не хочу, не хочу… – Нужно, – Чан осторожно отстраняется от него, но продолжает придерживать руками за предплечья. – Вспомни все, чему научился. Если ты сделаешь это сейчас, то больше не будешь бояться никого – и своего брата тоже. Даже сейчас он остается самым мудрым хеном на свете. Вокруг уже начинают собираться люди – понаблюдать за их представлением – и с каждым пришедшим неминуемо нарастает чонинова неуверенность. Будто мысленно он уже написал завещание и смирился со своей участью жертвы. С другой же стороны – он не простит себе, если разочарует Чана и не попытается сделать хоть что-нибудь. На свое место приходит и Чанбин, окидывая всех присутствующих спокойным сосредоточенным взглядом и закуривая свою привычную едкую сигарету, – кажется, что ее дым долетает даже сюда и неприятно щекочет Калеке ноздри. Кто-то подходит к Чонину со спины. – Эй, мелкий, – это оказывается Хенджин, и он подбадривающе похлопывает его по плечу. – Ты сделаешь это, понял? Просто расслабься и бей так, будто танцуешь. Чонин еле находит в себе силы на измученную дружелюбную улыбку в ответ. – Спасибо, хен. Но когда Хенджин уходит к наблюдающим, слабая и еле собранная воедино уверенность Калеки вновь пеплом рассыпается ему под ноги. Все то время, пока они выходят в центр, пока пожимают друг другу руки (до последнего не расцепляя дрожащих теплых ладоней), пока собираются с мыслями и ждут отсчета – Калека смотрит на Чанбина. Настырно, долго смотрит, выглядывая из-за чановского плеча, из-за оживленно обсуждающих что-то компаний, находит его взглядом и просверливает насквозь. «Что у тебя в голове?» Чанбин рукой толкает какого-то парня в плечо – чтобы тот начал считать. – Три, два… Чан на мгновение подходит ближе, останавливаясь на ничтожном расстоянии, и Чонин от неожиданности затаивает дыхание. – Давай просто покончим с этим, хорошо? – шепчет Чан ему почти в губы, и эти слова, сказанные уже на самой грани неизбежного, вдруг успокаивают. – Один. Зная, что Калека никогда не решится, Чан бьет первым – не сильно, но ощутимо куда-то под дых, и Чонин почти валится на спину, но в самый последний момент выравнивается на ногах. Чан еле сдерживается, чтобы не схватить его за локоть и помочь устоять. Губами он шепчет едва разборчивое: «Ну же, бей». «Удар». «Помнишь, как мы учили?» И в момент, когда с дорожками предательских слез на щеках Чонин резко замахивается, за их спинами вдруг раздается знакомый голос: – Стой. Чанбин поднимается на ноги, обронив сигарету, и вся смесь и суматоха из голосов в один момент затихает. – Хватит, – говорит он, и по его тону невозможно понять, что он на самом деле имеет в виду. – Остановите это избиение младенцев, смотреть невозможно. Они, они все, будто гипсовые статуи, замирают на несколько секунд, будто этот нескончаемый фильм ужасов кто-то резко поставил на паузу, и первым оживает Чонин – размашисто стирая ладонями слезы со щек, он бросается Чану в объятия, отчаянно и крепко жмется к нему, пряча лицо в чужой шее и крупно дрожа. Медленно оборачиваясь, Чан смотрит на Чанбина через плечо и одними губами шепчет предназначающееся только ему одному: «Спасибо». А Чанбин в свою очередь смотрит на подпирающего стену неподалеку Феликса, скользит взглядом от глаз, пристально прожигающих его благодарным преданным взглядом, до искусанных пухлых губ. Теперь, похоже, он – причина всякого решения, которое принимает Чанбин. И ему придется свыкнуться с этим. х Ровно через месяц, на первый семинар для созависимых к Джисону не приходят ни родственники, ни друзья, ни красивая девушка. Один Минхо сидит смиренно на обтянутом искусственной кожей стуле, будто на электрическом, и, скрыв взгляд за отросшей темной челкой, перебирает собственные пальцы, – не то стыдливо ему, не то виновато. Помещение медленно заполняется людьми, они здороваются друг с другом, кланяются, знакомятся, и лишь Шприц не обращает внимания ни на кого и ни на что, словно находясь в вакууме без времени и пространства. Он молчит, молчит в ответ всем и всему, с этим молчанием смотрит в мраморный пол и терпеливо ждет приговора. Джисон наблюдает за ним сквозь коридорное стекло, борясь с жутким желанием тотчас подойти ближе и начать изо всех сил колотить по нему руками, дабы Минхо обернулся и посмотрел на него. Сплетая собственные пальцы в замок за спиной, Балерина нервно кусает губы и в какой-то момент видит в прямоугольнике стекла уже не Минхо, а собственное отражение – бледное, измученное недостатком сна и нормальной еды (Джисону приходится придерживаться строгой диеты), воспоминаниями о прошлом, к которому уже не вернешься, о жизни, которую он ненавидел всеми фибрами души, но она все равно была лучше нынешней. Одна лишь мысль заставляет его до сих пор просыпаться по утрам – то, что он делает это ради Минхо. Выживает ради того, чтобы остаться с ним. Когда семинар заканчивается, Минхо выплывает в коридор, и поначалу они долго-долго молчаливо обнимаются. Джисон вдыхает полной грудью и отпечатывает в памяти запах его волос, его мягкой атласной рубашки, его нежной теплой кожи на шее и ключицах, впивается пальцами ему в лопатки и ни за что не желает отпускать. – Цвет уже почти смылся, – вслух подмечает Шприц, перебирая пальцами его некогда насыщенно-рыжие, а сейчас какие-то бледно-терракотовые пряди, и следом кладет одну руку ему на щеку. – Я не хочу, чтобы ты видел меня таким, – Джисон отворачивается, нехотя отводя лицо от чужой теплой ладони. Ты не представляешь, Минхо, как это тяжело, когда тебя штормит каждый день, когда выворачивает от ломки, и некому даже подержать твои ебучие отросшие волосы, и отрезать их нечем тоже – хоть отгрызай. Ты не представляешь, как это тяжело, когда я ежедневно без перерывов на сон и обед молю Всевышнего о смерти, а потом они приходят и говорят, какой я молодец и как хорошо я справляюсь. Но я нихера не справляюсь. Ни-хе-ра. – Я знаю, – шепчет в ответ Минхо, и в глазах его блестят бесцветные изумруды слез. – Знаю, что не хочешь, но я хочу видеть тебя. Стиснув зубы, чтобы громко не закричать от отчаяния, Джисон делает глубокий вдох и переводит взгляд на стоящий за спиной Минхо автомат с напитками и снеками. – Купи мне чипсы, – бормочет, кивая. Шприц покупает ему все. Выворачивает карманы, достает из них все до последней помятой купюры, до последней монетки, не оставляя даже себе на проезд до дома, и в итоге они вдвоем сидят во дворе клиники, на скамейке, в тени старого склонившегося дерева, и разбушевавшийся июльский ветер ерошит и путает джисоновские волосы со смывшейся краской. – Что говорили на семинаре? – негромко интересуется Балерина, опуская избитую дробью мелких синяков руку в большой пакет сырных чипсов. – Дарить тебе положительные эмоции, – Минхо мотает ногами в воздухе над аккуратно скошенным газоном. – Следить, чтобы ты придерживался диеты, – он вдруг затыкается и медленно переводит на Джисона хмурый взгляд. – Только не говори, что- Балерина не успевает даже возразить, как у него из рук вырывают ярко-желтую пачку. – Я тебя ненавижу, – бормочет Минхо, забрасывая в рот сразу горсть чипсов, и его слова, на самом деле, означают совсем иное. – Зато ты подарил мне положительные эмоции. – Ради всего святого, заткнись. Джисон слушается и молча, с несмелым медленным вздохом кладет голову Минхо на плечо. Он вдыхает свежесть июльского ветра, вдыхает природу и жизнь, пропускает сквозь себя солнечный свет, и эти простые вещи кажутся такими магическими просто потому, что Джисон никогда не испытывал их прежде. Особенно так, как сейчас, – рядом с человеком, который остался единственным и оттого – самым дорогим. – Мы как подростки, – это не звучит так, будто Шприц жалуется. – Сидим? – уточняет Джисон. – Любим. x Над Помойкой медленно заходит солнце. Чанбин – привычно – курит, провожая взглядом алеющий закат, трет ладонью губы, разболевшиеся от поцелуев, которых не помнили уже слишком давно. Феликс приезжает к нему, приходит в его коммунальную комнату, и каждый раз рассматривает ее изнутри, как новенький космический шаттл, будто не бывал там прежде никогда. Он, словно любопытный ребенок, тянется все полапать, узнать, спросить, где Чанбин купил ту или иную книгу, откуда и кто ему привез тот или иной сувенир, даже чем он стирает постельное белье, что оно так, его словами, «бомбезно» пахнет. Эти воспоминания отзываются внутри каким-то приятным трепетом, за который Чанбин себя ненавидит, но даже сейчас, на перекуре в полнейшем гордом одиночестве, он не может не думать о том, где Феликс, с кем он, что делает, думает ли о нем тоже. Хоть они и не называют то, что происходит между ними, каким-то определенным словом, не дают этому какой-либо классификации, Чанбин не может не испытывать укола ревности всякий раз, представляя Феликса с кем-то другим. В лицо же Феликсу он говорит, что все – как обычно – в порядке. Чанбин вздрагивает, когда некто роняет на ступеньку рядом с ним большую пластмассовую, треснувшую в некоторых местах аптечку, а следом – себя, в сопровождении измученного выдоха. – Как он? – спрашивает Чанбин, даже не глядя на Минхо. – Порядок, – лжет Шприц, ладонью убирая волосы со лба и устало откидывая голову назад. – Серьезно? – хмыкает Чанбин, тушит сигарету о ступеньку и оборачивается, устремляя на него вопросительный взгляд. Минхо открывает глаза, смотрит на него в ответ и – сдается: – Сам-то как думаешь? – из его голоса как-то резко исчезает всякое рвение к жизни, которого и до этого оставались лишь какие-то ничтожные крупицы. – Там, куда я его отправил, люди априори не бывают в порядке. – Считаешь, он этого не хотел? Шприц пожимает плечами. – Не хотел бы – вскрылся бы, но не пошел, – и Чанбин в ответ на это согласно кивает, будто секунду назад подумал о том же самом. Минхо и сам не против верить в то, что хоть какая-то доля правды в его словах таки есть, что Джисону не было все равно, что он тоже хотел спастись, а не отчаялся так сильно, что полностью доверил себя в чужие руки. А Минхо просто знал, что не вытянет в одиночку – не хватит любви ему, и нежности не хватит. Чем бы он ни заполнял свои шприцы, – волшебного эликсира жизни в них не появится. Это Джисон должен захотеть жить. Сам. – Можно вопрос? – Шприц вдруг смотрит на Чанбина с интересом. – Валяй. – Это из-за Феликса, да? – Чанбин бросает на него недобрый хмурый взгляд. – Ты знаешь, что. – Нет, – категоричность его голоса обжигает своей резкостью. – Ты же знаешь, Шприц, я ничего не делаю из-за кого-то. – Но в тот раз сделал, – не унимается Минхо. – Ты никогда прежде не отменял бои, это ведь он тебя уговорил. Чанбина забавляет то, как спустя столько времени они все еще продолжают обсуждать тот один-единственный несостоявшийся бой. Одну-единственную роковую ошибку. – Какая разница? – нервно вздыхает он, и по его тону можно понять, как сильно заданный вопрос его на самом деле разозлил. – Знаешь, тебе лучше бы поговорить с ним прямо сейчас, – произносит Минхо, смотря куда-то себе под ноги отстраненно и задумчиво. Чанбинов враждебный холод его больше не касается от слова совсем; да и никого уже, наверняка, не касается. – Мы с Балериной потеряли много времени, отрицая очевидное, и теперь у меня нет даже возможности просто видеть его каждый день. А когда я мог – то лишь избегал его, – он поднимает на Чанбина вопросительный взгляд. – Глупо, не правда ли? – Что? – Чанбин делает вид, что не понимает. – Бегать от судьбы. Чанбин молчит. Молчит нарочито долго, невыносимо натянуто, в каком-то тупом отрицании всего происходящего, отрицании всей чертовой жизни, каждого движения секундной стрелки на часах. Он смотрит Минхо в глаза, будто топит в себе неистовое желание громко закричать от отчаяния, а после в одно мгновение решительно подрывается на ноги. Феликс уже смиренно ожидает его на автобусной остановке в Каннаме.