Цветы жизни

      Может ли человеку (не хочется в мои семнадцать говорить о себе «ребёнок»), живущему в многодетной семье, быть одиноко? Чёрт его знает, наверное, не должно. А если всё же такие нелепые казусы случаются, то нет ли в них противоестественности? Или же, наоборот, закономерности? Самообмана? Подмены имён чувств от недостатка внимания или ещё какой-нибудь заумной хрени из речи всё непонимающих взрослых, вовсе не имеющей в корне слова «один»? Так оно или нет, а такое падшее дитятко, как я, возможно, и заслужило это скверное, как мой грубый нрав, чувство. Как бы я его ни назвал.       С тех скорбных дней, когда я вынуждено простился с Пейдж, Хаксом и Марисой, всё стало иначе. Хотелось бы безо всяких оговорок заявить, что лично моя жизнь свернула в «лучшую сторону», как могло и, наверняка, казалось со стороны… Только вдумайтесь, на какие жуткие чудеса толкает тройное горе! Сначала, разумеется, обессилевшее сознание стремится утонуть там, где ему обжигающе уютно, на дне бутылки. Но позже, стоило мне вернуться в строй на место названного отца разношёрстного, прожорливого семейства, как совесть, долг и одна запавшая в душу малявка в шапке с тремя помпонами вытащили меня буквально за шкирку из цепких, рыжих лап старины Дэниелса. И вот, по прошествии нескольких месяцев я оглядываюсь назад с тяжёлым удивлением, что отгоревав по-чёрному по Марисе, пить я стал заметно меньше, подобрел ко всем насколько сумел (и это оказалось не так страшно и даже забавно). И всё же язык отчего-то не поворачивается говорить о радостном; оглядеться кругом — и где, спрашивается, эта лучшая сторона? Полтора десятка человек в доме, почти все как один худо-бедно обуты, одеты и накормлены. Казалось бы, вот оно? Целая орава из пятнадцати маленьких, добрых, сытых людей рядом. И мне самому с переменчивой частотой тепло, и я рад, что всё именно так обстоит. Так чего же боле? А «боле» было просто как дважды два — поговорить не с кем.       Общение, как выяснилось опытным путём, тоже человеческая потребность — нужда; даже для такого отброса-грубияна, как я. И тем же путём я уяснил, что для того, чтобы поговорить по душам — а с моей святой троицей я был способен по душам даже поспорить или поссориться — нужен не хороший, добрый и светлый человек, какими кишел наш дом, а всего лишь свой. Даже если он вечно или изредка занудствует, умничает или бравирует по поводу и без; если он в чём-то глуповат и недалёк, часто ошибается и нередко поскальзывается и сворачивает не туда… Для ясности: я люблю и мальков, и старших, по своей воле и со всей отдачей, на какую только способен, забочусь, стараюсь для них и ради них, живу. Но с того памятного кроваво-снежного дня стало действительно не с кем потрепаться, поспорить, поворчать, посмеяться… Над чем-то общим — да, но чтобы сидя один на один или выйти подымить на крыльцо и послушать благие нравоучения — такого человека с момента ухода моей любимой, брата и сестрёнки, как не было, так и не появилось. А тем временем со дня гибели последней прошёл уже целый грёбаный год.       Год, за который у нашей тесной группки то моими, то общими стараниями были и взлёты, и падения. Жизнь на улице с переменным успехом то шла в гору, то могла куда стремительней, запросто катиться с неё вниз. Последнее время всё шло в гору… гору проблем. И если вдаваться в глубинный анализ, виной всех проблем был не только я, но дерьмовой погоде, в отличии от живого человека, слепленного из той же субстанции, претензий не предъявишь. Иной раз я намеренно напоминал себе в сытные, тёплые деньки, что все эти дети под моей ответственностью. Как если бы я мог об этом хоть на миг забыть или, если бы мне поучительно шептал это ангел (наверняка, такой же оборванец, как и я), сидевший на костлявом плече, притворяясь отростком совести. Мол, радуйся, парень, да не расслабляйся. Ваше счастье — переменная и зависимая от слишком многих вещей единица, которую запросто можно согнуть и переломить. Ваши радости — пятнадцать тонюсеньких тростинок, из которых выходит слишком уж худой веник, чтобы быть достаточно крепким и стойким к излому. И всё же, каким-то жестоким чудом мы держались…       Претворялись ли все мы в холодные и голодные дни, скармливая друг другу заначки и делясь, в итоге множа его, хорошим настроением, высасывая его из пальца, из любой подручной мелочи, по факту создавая из ничего; возводя его как сдутый ураганом хрупкий невысокий домик, с нуля? Улыбки в треснутом сердце носить тяжело (вес золота, как ни крути, не малый), особенно, когда всё плохо. Но наша дружная семья странным образом умудрялась и носить их, и не терять в трудную минуту, и щедро безвозмездно делиться ими друг с другом, нисколько при этом не растрачиваясь. Моими усилиями? Нет; здесь — однозначно. Я могу сколько моей пропащей душе угодно заниматься подбадриваниями, играми в псевдовесёлое выживание, но зерна не проросли бы на высохшей почве. Желудки бывали пусты, души — никогда. Хотя и то, и то побаливало часто зверски. Нет, сердца моих братишек и сестрёнок — что вода. Живой поток, что вопреки всем обстоятельствам не превращается в лёд, что нас окружает, в сердцах ли взрослых, или на улицах, не застывает. Всё, что из детских бездонных душ так усердно пытались высосать, выкачать бездумно и осознанно жадные взрослые в бывших родных или приёмных семьях и приютах, — остатки всего этого я столь же рьяно старался удержать, сохранить и, если случай благоволил, приумножить. Немного веры, немного веселья, азарта, детской беззаботной глупости, которую допускал, скрывая от маленьких глаз соблюдаемые мною границы разумного. Порядок и дисциплина в доме — это хорошо, но иногда без вспышек хаоса бывает не прожить. Не дикость ли? Веселье и развлечение в жизни детей обзывать «хаосом», чем-то, находящимся вне рамок столь необходимого нам порядка? Что ж… Что поделать — иначе у нас никак.       Случались со мной за этот год и позорные (для кого-то, но не для меня) уколы мачехи-гордыни, что нашёптывала исключительно для меня голодными ночами — отдавай и властвуй! — что в другой жизни я бы обязательно стал успешным лидером не только в делах семейных, но и на профессиональном поприще, какое бы дело жизни я ни выбрал. Призадумавшись над этим, над выбором, который мне никто не давал и, будучи объективным, вряд ли когда-либо даст, ответ я нашёл для себя нейтральный. Такой, который не расстроил и не обрадовал меня. Я не видел себя в каком-то конкретном деле. Откуда тогда рассуждения о возможном, более того, успешном лидерстве? Всё просто. Внутри-то двигатель пока работает. И взывает он к обязательному, существенному, значимому действию. Масштабному, если хотите. Волею судьбы я, глядя на всё глобально, сидел на месте, был скован, будучи постепенно уже не в силах ни тащить на себе эти цепи ещё хоть сколько-то дольше, и не в силах сбросить их. Хуже всего — я знал, стал замечать со временем, что мне волей-неволей придётся-таки перебросить их на плечи другого. Кого-то лучше меня, сильнее, умнее… Живее. И сейчас каждый удар моего сердца говорит мне точно бессердечный секундомер, что момент уже не за горами. А горы проблем у нас на носу, помните? Перевести всех через них я переведу, а вот что дальше? Спуск к тихой тепло-весенней долине счастья дозволен мне разве что уже в отрыве от моей уличной родни. Как говорится, вперёд ногами…       Не подумайте, идти по стопам Дохляка Митаки или зануды Хакса я не хочу. Но кто у меня бы ещё спросил и внял тому, чего мне хочется. Или, скорее, считался бы с тем, что мне можется. Ничто в этом странном мире не вечно. Мои силы и нервы уж точно. Справедливости ради, при всех тяготах, с которыми сопряжено управление такой сложной живой ячейкой, невозможно было заботиться обо всём и вся на одном лишь чувстве долга и играх в совестливого засранца. Я хотел этого для себя. После прощания с Хаксом я принял эту роль вынужденно, но после… втянулся, пожалуй. Потому и говорю и думаю о себе уже как о названном отце для них, а не о старшем брате. Для этого звания не нужна одна кровь или приличный разрыв в возрасте. Просто смотрел я на них всех, как на детей — иначе не мог.       Хрупкие, невысокие, тонкорукие и до безобразия счастливые в своём несчастье, благодаря построенным мною для них иллюзиям. Подобно тому, как прошлой зимой я учил Рей защищать себя, размахивая впустую кулаками, так и с другими я старался приободрить, поощрить, подкормить сверх общей нормы, как мог. Напоследок, наверное, если довериться редко лгущей мне интуиции. Устроенный Марисой фокус для Рей, когда весь дом ходил с такими же, как у новенькой, трёхпучковыми причёсками, уже не казался, как тогда, глупостью. Я и сам мог учинить нечто подобное. Иногда, даже не ради веселья, а так, почти бездумно. Как, например, и сейчас… — Красиво! Сыграй ещё!       Мой динозаврик подскочил на месте, сидя у меня под боком на запылённой скамье перед старым, стонущим в муках под моими пальцами роялем.       На днях мы переехали в новый заброшенный дом: его приличная площадь привела к тому, что мы вынуждены были осесть всем табором на втором этаже, где было ощутимо теплее и имелся лучший обзор на окрестности — облавы копов, то и дело сгоняющие нас с насиженных мест, в последнее время участились, так что надо было как никогда смотреть в оба… Чего, кстати, лично я сделать не мог, потому на стрёме стоял чаще мой «заместитель», но о нём чуть позже. Правый глаз после того, как по нему полоснул ножом убийца Марисы, у меня зажил, но видеть им я больше так и не смог. Угрюмый карий мрак заволокло мёртвым сизоватым туманом. Приятного мало, но жить можно. Оставшийся на щеке шрам оказался относительно ровным. На ощупь — глядеть на себя в зеркало я упорно не хотел. — Кайло! Сыграй нам ещё!       Так, стоп. Что значит «нам»?       Я обернулся и поочерёдно пересёкся взглядом с квинтетом слушателей. Моё музыкальное воплощение скуки и тоски вылилось в концерт не только для одной Рей, но и для вернувшейся с «охоты» первой группы. Джеф, Агнес, Роузи, Финн и он… Дэмерон. Противный, заносчивый, кучерявый мальчишка, источник споров и скандалов в нашем дружном доме. Всего на год младше меня, появившийся на нашем пороге минувшей весной, По выводил меня из себя каждый раз, стоило нам затеять обсуждение. Неважно, чего именно. Верное решение по тому или иному вопросу нам открывалось, но из-за того, что в обществе зовётся «не сошлись характерами» приходило оно к нам через ругань и порою даже драки, из которых победителями мы с ним выходили, стыдно это признать, по очереди. Наглая, настырная омега, каким-то немыслимым для меня образом в считанные месяцы, если не недели, занявшая пустующее место какой-никакой беты, и, неудовлетворённая моим правлением и растратой собственного потенциала, вскоре смеющая бросить вызов вожаку стаи.       Порою мне казалось, что для него иметь собственное «уникальное» мнение по любому вопросу, есть высшее наслаждение. Дурак. Не он — я. Упрямый осёл, который непростительно долго не желал признавать до боли очевидную правду, прилетавшую мне то с до боли метким кулаком, то с до отвращения ещё более метким и ранящим словом, ядовитыми стрелами вылетавшим из его пасти. У него всегда имелась в запасе парочка лучших, чем у меня идей, и воплощал он их также с большим уличным профессионализмом, нежели я — полудохлик Кайло Рен. — Как прошло? — я вцепился в него взглядом, нахохлившись от того, что меня застали «в неглиже», сидящим за расстроенным роялем и царапающим душу о детские воспоминания. — Сам как думаешь? — он кивнул на улов, объём которого был ясен по надутым рюкзакам за спинами остальных, подошёл ко мне и, вытащив из-за пазухи пару банок пива, одну поставил на крышку рояля, рядом со старой вазой с засохшими в ней цветами, а второй небрежно чокнулся об оставленную мне жестянку. С тихим щелчком и шипением откупорив свою, он сделал пару глотков и, смерив нас с Рей, восседающих у забытого предыдущими хозяевами инструмента, оценил услышанное по возвращении ёмким: — Стоны мертвеца! Твои лапищи хороши разве что в драке, — и вне всяких сомнений довольный собой удалился наверх, позвав остальных за собой. — Мы хотим послушать, — Роузи осталась стоять на месте, остановив шагнувшего было вслед за По Финна. — Что? Его страдания? — фыркнул По. — Ты грубиян! — рявкнула вдруг Рей ему в спину, но он только хохотнул и, сделав новый глоток, вскоре исчез на лестнице, ведущей на второй этаж. — Кайло, сыграй еще! — вновь запросил мой до жути довольный «стонами мертвеца» динозаврик, но я уже потянулся «лапищей» к моему спецзаказу. — Идите наверх, — скомандовал я, не оборачиваясь, и отхлебнул морозного пива, больше всего на свете мечтая о стаканчике горячего чая, разжиться которым не позволял семейный бюджет. Стырить банку гадкого пива — раз плюнуть, а вот разжиться живительным кипяточком было невыполнимой задачей. Последнее время мы чаще крали провиант, чем покупали что-либо на украденные деньги.       Когда остальные стали послушно подниматься, поняв, что услышать продолжение моей тоски им уже не судьба, Рей, также уловив мой отказ, запросила: — Научи меня!       Ну вот ещё! — Зачем? — обронил я, отставив банку обратно на крышку и принявшись апатично снимать тонкую паутину с гербария в треснувшей от горлышка до дна вазе. — Ты красиво играешь! Я хочу так же! — Зачем?       Повторный вопрос заставил Рей хорошенько призадуматься над ответом. И правда, зачем восьмилетней бездомной девчонке азы игры на рояле? Где она сможет применить эти знания, откликнись я на её просьбу? С нашим кочевым образом жизни дом этот мы рано или поздно покинем, и далеко не факт, что в новом нам вновь встретится этот инструмент. Даже попадись он ей, что ей делать с ним? Как и я выжимать кривые мимонотные звуки? Зарабатывать этим «талантом» на улице она не сможет, на кой-чёрт тогда он ей? Мой вопрос справедлив. — Я хочу быть, как ты.       Я тихо посмеялся ответу, от горечи почти не размыкая губ. Тоже мне, нашла пример для подражания! — Ты делаешь хорошие вещи. Я тоже хочу их делать, — решила она вконец добить меня. Знала бы она, что я этими самыми руками без колебаний и сожалений убил в том году человека…       Пальцы мои, лениво собирающие паутину с отцветших безымянных цветков, были в трещинах, сухие, с покрасневшими после последнего махача с Дэмероном костяшками. Придурок прав — этими руками только морду ему и начищать. Да и моя старая учительница по музыке ужаснулась бы тому, какие звуки я извлекал сейчас, следуя за воскрешённой в памяти мелодией. А Рей… Тугоухая малявка не улавливает худое качество звука, радуясь всего-то его наличию в безмолвном доме. А может и права она в чём-то: я ведь зачем-то сел играть, хотя знал, что инструмент расстроенный и поломанный. Порою лучше слышать грустную неумелую мелодию, чем беспомощно внимать ледяной декабрьской тишине. — Этот рояль сломанный. На нём играть-то нельзя, не то, что учить, — я прекратил мучить паутину, наконец, очистив от её савана сухие цветы. Теперь стал лучше виден их цвет, вытравить который не смогло даже время — бордовый с солнечной желтинкой. — Но ты же сел за него. — От скуки.       Рей поникла, взглянув на свои крохотные пальчики в перчатках и на десятки чёрных и белых клавиш. — А я ничего не умею делать, когда мне скучно…       Я взглянул на неё получше. Обиды в тоне или облике нет — малявка растеряна. Странно устроен человек: когда он ничего не делает, ему всё равно требуется чем-то себя занять. Девчонка неосознанно лжёт самой себе: неумение чем-либо заполнить скуку несёт с собой отсутствие этой самой скуки.       Изредка я покупал или воровал Рей детские книжки, и она проглатывала пищу для ума почти так же быстро, как и пищу для желудка. Причем неважно, были ли это художественные рассказы или учебники по языку и математике. Она хотела узнавать этот мир, его законы и правила, даже если начиналось для неё всё пока с малого — языка, чтения и счёта. Эта девочка всей душой тянулась к знанию. Совсем не от скуки. Не потому, что я толкал её к нему или тащил силком. А во что я только что превратил когда-то любимую мною музыку? Процесс, бессовестно поставленный мною на место ничегонеделания. Отвлечение от пустой головы, желудка и замерзающего сердца…       Замерзающего — не значит черствеющего, скорее, устающего, как марафонец, подбегающий к назначенному финишу. Я не становился злее или грубее в моменты, когда внешние условия к тому располагали, радовался своей высокой ответственности, своему выбору заботиться о ком-то как бы трудно мне ни было. И я точно не хотел облажаться в главном деле моей жизни…       Из этого желания вытекала одна простая истина, закономерный вывод: я должен уйти. В сторону — не из жизни, как это случилось с Митакой и Хаксом. Да, я тоже за прошедший год жутко выдохся, как и они в своё время, а на улице вновь злодействует зима, с которой очень трудно достойно сражаться. Но к этому декабрю я понял одну очень простую вещь, нашёл ответ на то, что до сих пор не укладывалось у меня в голове. Как предыдущие лидеры, уходя, смогли переступить через чувство долга, взращенное в них любовью к людям? Ещё одна дикость, но не это ли самое чувство загоняло меня в могилу? Смешно! Ужасно! Скорбно! Даже не алкоголь, как я ожидал, или хотя бы сигареты. И не холод или голод, хотя и они порой вносили свой пронизывающий ночной и промозглый вклад.       Самая большая трудность в жизни главы семьи, это чувство неуверенности в том, что ты всё делаешь правильно. Где-то ошибся, просчитался — и пару мальков загребли копы. А в другой раз кто-нибудь слёг от болезни, схуднул до критической нормы, промёрз до костей. Разумеется, ты стараешься подобного не допускать и пресекать возможности подобных исходов, но постоянство — не то слово, чтобы им распоряжались дети улиц, как и спокойствие — слово недозволительное для стоящего у руля. Переезды, нерегулярные приёмы пищи, кому-то не хватает одежды — всего не предусмотреть и не предотвратить, как ни старайся. А старался я так, что из кожи вон лез. И всё же, при всех успехах, этого было недостаточно. Вдвойне больно признавать, что не условия жизни мешали воплощению лучшего, а я…

***

      Учитывая лютые морозы нынешней зимы, ошибиться я не мог. Уцепившись рукой за острый пик горы проблем, повиснув на нём и держа второй рукой вес моих маленьких и не очень волчат, я не имел права сорваться вниз. Ведь сорвусь я — полетят в чёрную смертельную пропасть и все остальные. Так что необходимость обзавестись приемником помогла мне через силу открыть глаза и принять единственно возможный вариант.       Сколько Дэмерон доставлял нам проблем, не владея в должной степени своим вспыльчивым нравом, столько же он был способен принести и пользы для всех нас. Имевший на один глаз больше, чем я, он видел то, что ускользало от моего «пиратского» взора, подыскивал лучшие варианты для того, что мы назовём на время «домом». Был способен завести толпу, вдохновив на каждодневные подвиги. Если во мне рабочий двигатель приводил ко внутреннему сгоранию, то в нём на том огне и держалась вся его сущность. Огненный паренёк, которому и дела нет до пожара в сердце, словно он родился с ним, находясь и по сей день в родной стихии. Ему на месте не сиделось не вынужденно, а потому что в нём сильнее жило и проявляло себя стремление к лучшему, в отличии от моего вялого довольства малым удобством и ложным уютом. Я хотел дать всем нам лучшее. По мог дать нам его…       Это один из самых интересных уроков, какие мне преподавала улица. Я на полном серьёзе намеревался отдать бразды правления своему недругу. На врага он не больно-то тянул, наши различия не до такой степени раскидывали нас прочь друг от друга. Иногда мне казалось, что и По способен увидеть и признать мои умения и наработки, а не только тыкать носом в недостатки на регулярной основе. В отличии от более деликатного образа, каким это делала Мариса, он высказывал мне всё прямо в лоб, вот только толку от этого не было. Шанса исправиться и улучшить что-либо самому он мне не давал, предоставляя готовое решение собственного производства. Да и промолчи он после своей словесной нахальной бури, вряд ли бы я смог провести работу над ошибками.       Повторюсь лишь в одном — я устал. Не любить и заботиться, но, пожалуй, жить. Улица с тринадцати лет предоставляла мне кров, прося в замен всего одно — надежду. Раз уж на то пошло, то вспоминая Хана и Лею, они меня её не лишали, наоборот, мучая изо дня в день несбыточными ожиданиями и верой в лучшее. А улица доносила все истины без боли, молча — беспристрастно. Я могу жить здесь, радоваться чему-то, печалиться о чём-то, горевать. Те же холод и голод толкают на борьбу, на движение, что есть жизнь. Но улица даёт это всё и сразу, в концентрированной дозе. Отравляет такая дозировка жизнь? Возможно. Но, скорее, бросает тебе все краски мира в глаза, да так, что ты слепнешь от их яркости, близости одних и отдалённости прочих. Вот и подкрадывается день, что ты не видишь чего-то важного, чего тебе улица никогда и не давала, не обещала, не напоминала о её существовании — надежды на лучшее будущее. А ты, дурак, незаметно повзрослел и вспомнил о былом.       Распознав, чего же тебе здесь не хватает сильнее всякой еды и тепла, жить становится в разы тяжелее. Потребности души и тела друг другу не ровня. Вот и начинаешь терять силы, уверенность и прочие лидерские — отцовские — атрибуты. — Кайло?       Шершавые перчатки коснулись моей голой ладони. Я взглянул на мою малышку. Игра на рояля не пригодится ей в жизни, как и знания, почерпнутые из книжек, подарив ей какое-никакое развитие, она вряд ли сможет применить. Ничего не умеет делать, когда ей скучно? А как же прятки, догонялки и прочая детская ерунда, которой она страдает на пару с Финном и Роузи?       Моя Рей. Сколько зим нам с тобой отмерено? Не станет ли эта конкретная для нас разлучницей?       Зеленоватые глаза смотрят мне в душу с лёгкостью и беззаботностью, которую я не ожидаю в них увидеть и от которых каждый раз щемит в груди, а в этот раз отражается и дрожью в пальцах вовсе не от холода в доме. Мой динозаврик — существо до боли в сердце удивительное. Волшебное. Что в неё вселяет эту магию жизни, цвета летней солнечной травы и тепла? Уж точно не моя заунывная и мрачная игра на старом расстроенном рояле…       В горле встал ком, ушедший только после первой фразы в обучающем диалоге: — Останься в перчатках, — поняв к чему я веду, довольная, она подскочила на месте, отчего гребешок на её голове радостно зашевелился, и придвинулась ещё ближе ко мне, хотя мы и так сидели вприлипку. — Видишь эту клавишу? И эту? — Ага!       Растопырив пальцы, я одновременно нажал на две белых «до» большим и мизинцем. — Интервал между ними зовётся октавой…