***
Тюрьма — не такое страшное место, как мне всегда казалось. И говоря «страшное» я не касаюсь здесь своих собственных страхов, только ваших, людских. Страха, живущего в ваших глазах и душах вне зависимости от того, насколько вам близка или далека эта тема. Того самого, что жил во мне до того, как я познал всё на своей шкуре. Будучи подростком я автоматически и почти не задумываясь ставил синонимами тюрьмы «плохое», «злое», «тёмное», «страшное». Вот только, когда твоей первой тюрьмой становятся стены родного дома, уже тогда ты начинаешь невольно переосмысливать это слово. Так уж случилось, что мне выпал шанс проверить на практике, насколько же мои детские выводы соответствуют суровой действительности. Проверил. И различий с людской молвой я выявил немало. Исправило ли это место во мне хоть что-то из того, что по идее должно было? Могу лишь предположить, что нет, зато пользу тем временем оно принесло мне не малую. Как улица однажды открыла мне глаза на многие вещи в этой жизни, так и заключение принесло удивительную по своей уникальности атмосферу, позволившую ощутить жизнь по-другому. Не острее, при том, что грани жизни и смерти здесь были подчас обнажены и видны, что называется, наглядно, когда охрана уносила очередной труп «падшего воина», вытаскивая тело из самодельной петли, или блокировала целое крыло из-за очевидности очередного убийства. Что же это была за атмосфера? Первым делом хочется сказать общности, вторым — разрозненности. Сидя по разным клеткам, скованы мы были все как один общей бедой — лишением свободы. С другой стороны тут всем плевать на твоё личное горе: каждый занят тем, чтобы пережить своё собственное, измотанный бесплодными многолетними попытками. Эти два несовместимых пласта послужили прекрасной основой для того, чтобы я смог отринуть свои давние страхи, перешагнуть через них, забыть, истереть. Общий гнев, ярость и возмущение нередко становились и моими, перевешивая собою мою маленькую детскую боль и жалкие обиды, которым здесь было не место и от которых с каждым прожитым днём оставалось всё меньше и меньше: точно назойливых букашек и тараканов, мешающих жить спокойно, я давил и топтал их, веря, что истребляю усилием воли целую эпоху длиной в четыре года. Глупец? И да, и нет — посудите сами. Отчаяние — тварь бессердечная; оно не оставляло мне иного выбора, вынуждая заниматься истреблением неистребимого, в экстренном порядке прижигать все раны, да хоронить все самое ценное, что имелось за душой, под упругим и плотным слоем жестокой реальности. Механизм выживания, спасавший сегодняшний день в ущерб дню вчерашнему и будущему. Насколько я не хотел, будучи подростком, переходить в ранг взрослых, настолько же стремительно эта взрослая жизнь приближалась и настигала меня, в лице Сноука раздавая мне направо и налево бесценные нравоучительные советы в виде слов, тумаков да оплеух. Здесь, в тесных и мрачных стенах, где друг и враг становились понятиями опасно близкими и скользкими, что иные со временем переставали верить либо в одно из них, либо в оба разом. Я их отчасти понимаю, но, учитывая, что большинство подобных личностей либо кончали с собой, либо становились крысами, к их числу не принадлежу. Возможно, благодаря тому, что Сноук отвратил меня от тоски по моей утраченной семье, способной отрезать мне пути к выживанию, варись я и дальше в этом яде. А так, все личные беды уменьшились с его лёгкой руки до такого размера, что я, прищурившись и глядя через воображаемую лупу, мог разглядеть только их мутный осадок, осевший на дне души. Я годами упорно его не касался, но порою он всё же взвивался вверх, потревоженный проплывающим на глубине моим вечно живым призраком — крохой-динозавриком, царапающим своим бежевым брюшком илистую поверхность, точно маленький усатый сомик до боли щекоча мои нервы и вздымая, отправляя к звенящей стеклянной поверхности своим то белоснежным, то каштановым гребешком память о былых днях… Одна маленькая девочка, с лёгкостью умелого атлета поднимала вслед за собой ещё пятнадцать потерянных детских душ, прося меня если не горевать по всем ним, то хотя бы помнить. И я против воли отзывался на её зов, не в силах ощущать что-то одно. Горевал. Помнил.***
И всё-таки, медленно, но верно моя детская тяга к несбыточному посерела и отмерла. Пустота внутри, оставленная после изнуряющей борьбы с самим собой, точно выжженное поле, закономерно принялась заполняться тем, что поступало ко мне извне. В кого я превращался? Хозяин своего окрепшего тела, теряющий упряжку собственных чувств и мыслей, летя на всех порах навстречу шипам взрослой жизни. А не напороться на них я при всём желании не мог: в тюрьме даже замёрзших цветочных лугов и полей отродясь не водилось (разве что таковыми можно считать детские колонии с малолетними отморозками, щеголявшими в их стенах), — сплошь высохшая степь, исполосованная густыми вереницами безымянных убийц-колючек. Что до прогнозов Сноука о моих недоразвитых, но развивающихся способностях, они постепенно сбывались… буквально у меня на глазах. Многие личности, как он и предрекал, переставали быть для меня устрашающей загадкой. Всех тёмных лошадок я учился видеть и издалека, и в добавок, насквозь. Оглянуться не успел, как убедился уже не на чьих-то словах, а на собственном опыте, что действия каждого конкретного индивида вполне можно было предугадать, а значит и предотвратить при желании. Чьи-то страхи были столь очевидны, что не использовать их себе во благо было бы грех. Боль и затаённая обида одних могла сыграть мне на руку, чем я и пользовался. Даже злоба и агрессия поддавалась пусть не всецелому контролю с моей стороны, но я мог задать им наиболее предпочтительное направление, отвращая от себя и перенаправляя на более слабого, что стоял рядом. Иным словом, в моих отношениях с людьми царил полный порядок: с одними следовало поддерживать нейтральные отношения, с другими — враждебные, а с третьими — приятельские. Понятная, простая схема, благодаря которой я прекратил распыляться на бессмысленные драки, направляя силы в конфликты, имеющие под собой серьёзную основу. Больше я не выживал в этом месте — Сноук научил меня жить здесь. Жить так, что мне больше не требовалась новая доза страданий в доказательство, что я — всё ещё я, а все несчастья, если они всё же приключались со мной, были иного сорта. Я работал над собой так усердно, что и скука страшилась моей все возрастающей жизненной энергии и отступала прочь, пока я проводил время в качалке или плыл среди моря отбросов, заключая договора и пакты о перемирии, или наоборот, подстрекал к очередному бунту. Занятый изо дня в день по самое не могу, я отдавал себе отчёт, что всё происходящее является не константой, но плацдармом для чего-то большего, того, что ждало меня на свободе, когда я выйду. Все уроки, преподанные мне Сноуком — не более чем вдумчивая и неторопливая тренировка перед тем, как мы с ним сможем, наконец, воскресить его империю, лежащую в руинах. Я не заметил, как стал грезить этим днём, взывать к нему, стараясь быть терпеливым и познавать криминальные азы и глубины со всем прилежанием, свойственным каждому из людей Сноука. Вот оно, моё будущее, ждавшее меня за горизонтом, дело моей жизни, цель моего выживания, растраченный остаток моей совести… Да, совесть тоже потихоньку отмирала, но я не грустил об этом. Как и со всем прочим, свято место пусто не бывает — и ей найдётся замена. А пока место всё ещё вакантно (я уже чувствовал, как бессовестность стучится, стоя у порога), я собирался проститься с этой стервой-спиногрызкой как следует, использовав лучшее, что она когда-то давала мне… Торжественный день прощания был назначен мною заранее, и продиктован он был жизненной необходимостью. Уставший от зловещего постоянного перехода от одного меня к другому при разговорах с Люком и Сноуком, я был вынужден признать, что кое в чём я всё-таки облажался. Сразу почуяв неладное, я тем не менее не смог предвидеть истинные масштабы, в каких на протяжении последних пары лет меня изводила разница между двумя «школами». Но палач Время, как это всегда бывает, всё расставило на свои места, поднеся вплотную к моему носу единственный возможный выход, словно вспомнив, что однажды оно было доктором Время для меня. Мне и правда требовалась помощь: я был не в силах и дальше смотреть в глаза одного и признавать его истину так, словно в душе я нехотя лицемерил, соглашаясь и кивая. При этом я мог совершенно искренне соглашаться или с полной уверенностью отрицать какую-либо мысль. Упорно не хотел считать себя двуличным ублюдком, а как знать, быть может и стоило? Может это помогло бы разорвать порочный круг чуточку раньше, сделать иной выбор, пойти другим путём?.. День, когда я на годы вперёд определился с наставником, прощаясь с последними, покидающими сердце угрызениями совести, я запомнил навсегда…***
— Когда вы улетаете? — я смотрел на фото одиннадцатилетней девочки в невзрачном платье и на вымученную ради фотографии улыбку на её лице. Малышка росла так быстро, а у меня не получается радоваться этому так, как должно. — В эти выходные, — облегчённо выдохнул Люк, сидящий за перегородкой передо мной. — Все бумаги, наконец, у меня на руках, так что этим утром я купил билеты. Ты точно уверен, что не хочешь с ней увидеться? — Точно, — отрезал я. План оставаться немногословным при этой беседе, чтобы добиться лучшего эффекта по её окончании, нарушил усталый и измученный вид дядюшки, так что я вопреки задуманному исторг из себя чуточку больше, чем рассчитывал: — Видел бы ты наше с ней прощание тогда, в первый раз, то даже не заикался бы о подобном. — А что было тогда? — на мою голову заинтересовался он. — Её оттаскивали от меня трое взрослых. Силой, так как ни на мои, ни на их уговоры она не поддавалась. Поверь, я счастлив тем, что всё, наконец, сложилось. Большего мне и не надо. Что, слабо было сказать так, как есть? Большего мне не дано? И трус, и лжец. Люк умудрёно кивнул, тяжело вздохнув и не став повторно предлагать мне встречу. — Не забывай присылать мне открытки, — криво улыбнулся я, провоцируя на выдачу нужной мне фразы из его уст. — Не только открытки, — заверил он и не разочаровав меня, добавил: — Я по-прежнему буду приезжать к тебе. Я закивал, как болванчик, собираясь с силами, чтобы как следует ударить не ждущего удара Люка. — Да-а-а… На счёт этого. Не нужно больше приезжать сюда, Люк. И звонить тоже, — я поднял полувиноватый, впрочем, не лишённый льдинки, взгляд к лицу дяди. — Прости? — как я и ожидал, растерялся. — Я сказал, не нужно больше навещать меня, — повторил я громче и чётче, с упором на каждое слово; захватив внимание слушающего, я не выпускал его тем, что не отводил взгляд: — Ты напрасно сейчас удивляешься. Вспомни, с чего мы с тобой начинали. Ты помогаешь Рей, как не смог помочь мне. Сейчас это, наконец, сбывается. Мы с тобой там, где и хотели быть. Вы с Рей улетаете… — Это нисколько не объясняет твоих слов, — его усталость спряталась в морщинках на лбу, словно в первые минуты разговора я мог упустить эту слабость. Я пошёл в атаку, начав второй заход с очередного напоминания. — Ты дал мне то, что обещал два года назад. Лучшая жизнь для Рей, и я тебе верю. Верю, что ты приблизишь её к ней. На этом наша с тобой история окончена. Быть может, тебе и правда трудно понять нечто столь простое, но я не стану просить тебя об одолжении. Я говорил Рей жить, не оглядываясь — так она и живёт. И я тоже хочу так жить. Не тешь себя тем, что нам удалось достичь чего-то несусветного за это время. Разочарую тебя: это не так. Из глубокого минуса ты сумел в моих глазах подняться до нуля — не выше, — покачал я головой так, словно был разочарован в его способностях, хотя по факту, меня всегда восхищало его ораторское мастерство, как и проникновенные духовные наставления. — Это всё Сноук, да? — Люк смотрел на меня с полным неверием в глазах и с полной убеждённостью в своей правоте. Пусть так — с ней ты, дядя, и уедешь. — Нет, Люк. Это всё я. Думаешь, через полтора года я выйду и куда направлюсь? Домой? Или прилечу к тебе повидать Рей? Нет, — уже говоря эти слова я подозревал, что существует очень большая вероятность, что вскоре мне накинут срок и через полтора года, как должен был, я могу не выйти. Всё происходящее — мой выбор, помните? — Я в это не верю. — Верь во что угодно. Улетай и позаботься о Рей так, как и хотел. Ты своё получил: я тебя искренне прощаю за то, что всё детство я тебя не знал. Правда прощаю. И так же искренне я верю, что ты не причинишь Рей зла. Теперь я прошу от тебя самую малость — оставь свои надежды на меня и пойми уже, что им никогда не суждено сбыться. Заявишься сюда ещё раз — пеняй на себя, — закончил я, вырывая острым взглядом шмоток сомнений, какими было обмотано старое сердце Люка. — Как это понимать? — сдаваться, однако, этот старичок не спешил. — Как угодно, только исполни то, о чём прошу. — И что ты сделаешь, если я приду вновь или позвоню? Покроешь меня трёхэтажным матом? — он и с болью смеялся, и с горечью возмущался, одновременно. — Пожалуешься Сноуку? — Ничего, — окатил я его ледяным спокойствием. — В нашу первую встречу ты спросил, ненавижу ли я вас с матерью. Ты помнишь, что я ответил? — Что ненависть — не худшая из бед. — Да, — кивнул я, мысленно прибавляя себя очков; я и в восемнадцать лет кое-что понимал в семейных отношениях. — Я по-прежнему придерживаюсь своего мнения. Придёшь — я развернусь и уйду, позвонишь — я брошу трубку. Я не ненавижу тебя — не за что. Но и любви к тебе все наши встречи не зародили во мне. С этим ты тоже хочешь поспорить сейчас? Глядя мне в глаза? Я тебе лгу или быть может я и сейчас говорю словами Сноука, а? — я держал взгляд своего дяди на своём лице максимально долго, до тех пор, пока ему не подурнело и он не опустил свой. Его сморщенный лоб покрыла испарина, и я чуть выпрямился, сидя на месте, втянув носом воздух новой жизни. Жизни без постоянных сомнений в себе, или в чьей-то правде. Довольно метаний! Правды каждого из них, Сноука и Люка, не более чем грани истины. И я отказываюсь быть всевидящим источником, как и местом стока их света и нечистот. Я хочу смотреть на этот мир без боли, и Люк, понимает он это сейчас или нет, даёт мне это. При условии, что он отступает, конечно. — А если завтра меня не станет? — что-то упорно проверял он, хотя я ясно видел, что он и сам чует — этот бой им проигран. — День-другой погрущу и забуду, — запросто выдал я, ни в одном оттенке своей интонации не фальшивя и не бравируя. — И тебе нечего будет вспомнить? — Я вспомню о тебе, как о добром человеке. И если ты исполнишь мою волю, пущу слезу на прощанье. — Добром? — уточнил он. — Конечно. Твоя порядочность не стоит преградой между нами. Суть в том, что ты, сколько ни тянулся своей добротой к той, что видел во мне, так и остался один на один со своей правдой. С ней я и хочу, чтобы ты жил. Вдали от меня. Тебе ведь не привыкать в конце концов, — здесь я мог бы и закончить и выйти из схватки победителем, но чёрт меня дёрнул, что я не смог вовремя заткнуться! — Сколько денег на перелёты и сколько дней из драгоценных отпусков ты потратил на визиты ко мне? Начни уже экономить своё время и уходящее здоровье. Хотя бы для своих учеников… Для Рей. — А что на счёт неё? — не унимался утопающий, вспомнив о болевой точке своего противника. — Об её успехах и неудачах ты тоже ничего не желаешь слышать? Я почти ляпнул плохо выдуманную глупость, но слово о Рей всё ещё воздействовало на меня, подобно удару ниже пояса, и я смолчал. — Вот оно, — протянул дядя, вглядываясь в моё угрюмое лицо. — Я, возможно, и смогу не приезжать и не видеть тебя, Кайло, — впервые Люк назвал меня по этому имени, тут же дезориентировав мысли. — Но сможешь ли ты жить в безвестности, как там твоя Рей? Я унял в себе ребяческий порыв поспорить, что она не моя, да и вообще ничья. — Считаешь, я сам захочу новой встречи с тобой? Из-за неё? — А зачем, если не ради неё ты говоришь мне всё это? Люк смотрел на меня своими обыкновенным всезнающим прищуром. Настоящий смысл его слов дошёл до меня не сразу. — Она здесь не при чём, — бросил я. — Как-то не больно уверено сказано, — усмехнулся Люк, отчего льда в моих глазах прибавилось. А вот правды — нет. — Это только между мной и тобой, не приплетай сюда Рей. Я устал от тебя и прошу свалить и забыть обо мне по-хорошему! — принялся я рычать, видя, что рык мой для Люка подобен пробному рёву котёнка. — Ты не сильно меняешься, Бен. Тебя по-прежнему легко вывести из себя. — Можешь упоминать её имя сколько угодно раз в разговоре — тебе это погоду не сделает. — Уже сделало. — Каким образом? — Теперь я лучше понимаю, что к чему. Ты всё ещё её герой, пусть она и не знает о твоих геройствах. Я рассмеялся, но слова Люка быстро подыстёрли улыбку на моём лице. — Я знаю, чем ты сейчас занимаешься… Считаешь, что отталкиваешь от себя спасательную шлюпку, отправляя нас с Рей, сидящих в ней, в счастливое плаванье навстречу солнцу, а сам остаёшься стоять на берегу, — закончил он без грамма вопроса в тоне. Я споткнулся мыслями на этом образе, а потом в нём увязли и чувства. Через миг я опустил своё ледяное оружие себе на руки, заканчивая этот бой ничьей, в шаге от победы. — Сноук никогда не вытравит это из тебя. — Что именно? Люк улыбнулся мне родной, тёплой, отеческой улыбкой, что так шла ему, и придавил напоследок: — Ты тот, кто защищает. Роль нападающего тебе не просто не к лицу — ты с ней не справляешься. Слова в любой другой день могли бы превратить лёд в моих глазах в воду, но не тут-то было! Признаю, противник задел меня так, как сам и не подозревал. На одну ужасную секунду я даже захотел поделить с ним планами на ближайшее будущее. Сказать, что, вероятно, не стоит ждать меня на свободе через полтора года, а может сложиться и так, что вообще когда-либо… Сказать… И последнее, что было у меня на уме, я, не сдержавшись, озвучил: — Не моя роль? — оскалился я, отчего линия шрама на щеке искривилась недобрым предзнаменованием. — Увидим, Люк. Увидим. — Что ты задумал, Бен?***
Тогда я, разумеется, ничего не ответил. О том, что я задумал, Люк узнал задним числом, уже будучи в своей островной, пышущей синевой и зеленью глухомани. Хотя «задумал» тут не вполне подходящее слово. Задумал-то всё Сноук, дав мне задание разобраться с неугодным ему выродком. Что сделал я, так это исполнил его, пять раз ударив заточкой, зажатой в кулаке, бок безоружного врага, стоящего в своей кабине в душевой. Я даже не расспрашивал Сноука, где, как и когда тот перешёл ему дорогу. Я, конечно, подозревал, что в этом кроется некий тест на лояльность, но Сноук смотрел тогда на меня с небывалым спокойствием — человек, лишённый сомнений, он завораживал меня своей силой и уверенностью как никто и никогда! — что я впитал в себя его доверие, оказанное мне, не пачкая его своим никчёмным любопытством. Это не было пределом нашего доверия друг другу: я точно знал, что есть, куда расти. Помните? Нити. Жгуты. Цепи. Гад каким-то чудом остался жив — успели откачать, но за пять ударов ему в бок меня одарили пятаком сверху моих уже отсиженных трёх с половиной и ещё полутора остававшихся. Позже ещё годик мне накинули буквально ни за что — в назидание, чтоб меньше буянил и лучше соблюдал внутренний распорядок. В итоге стены моей криминальной альма матер я покинул будучи в возрасте двадцати восьми лет. До окончания срока моё авторство парочки новых «недоубийств» и одного состоявшегося, охрана тюрьмы и проведённое следствие так и не доказали. Ну, здравствуй, свободный мир! Моя разминка окончена…