Новый закон

      POV Стервятник/Ральф       Мои птенчики постарались и красиво накрыли стол. Крахмальная скатерть, фарфор и хрусталь. Серебряных приборов достать не удалось, но и столовским алюминием мы пользоваться не будем. Поправляю салфетки и всё-таки ставлю красные свечи, хотя и белые у меня тоже с собой. Жду. И мне страшно.       Ни смокинга, ни фрака у меня, естественно, нет. Дефилировать по коридорам в джинсах с рваной задницей не рискну, но и опостылевший костюм и галстук надевать тоже не хочется. Иду покопаться в шкафу и неразобранной после возвращения сумке. Нашлись какие-то светлые джинсы (убей, не помню, чтобы я их покупал) и черный пуловер — тоже не пойми откуда. Чудеса.       21:05 — опаздываю, но мне можно. Беру сигареты, зажигалку, перчатку на руку и я неотразим. Веселье всё ещё бродит по артериям и венам, как будто выпито шампанское.       Закрываю кабинет больше по привычке, чем опасаясь, что в него кто-то влезет. Ничего интересного для них в моих ящиках нет. А единственный, кто мог бы вскрыть мою дверь, сегодня будет зажигать свечи за столом.       Подмигиваю грустной сирене на стене, лежащей в сетях, как картошка в авоське.       21:14 — иду не спеша, пусть помучается ожиданием. В коридорах пусто, двери спален закрыты, никто не бегает к друг другу в гости, не выкидывает мусор, не орёт благим матом, даже музыка играет тише обычного. Образцовая школа-интернат.       Знал бы, что для этого надо к Стервятнику на ужин сходить, — я бы с ним каждую неделю ужинал и обедал. Смешно.       Чтобы так усадить весь Дом на пятые точки, нужно было распоряжение Слепого, подкреплённое резолюцией зеленоглазого Сфинкса.       Браво, Стервятник! Удивил.       21:05, 21:10, 21:15 — уж полночь близится, как писал классик, а Ральфа-то всё нет. От нервов и переживаний начинаю грызть ногти и тут же одергиваю себя — пятнадцать минут не опоздание. Ещё пять минут для меня тянутся мучительной вечностью, за которую я пережил все положенные стадии от отчаяния и гнева до торгов и смирения. К моменту, когда, чуть скрипнув, дверь Кофейника впустила Чёрного Ральфа, я балансирую на грани от истово верующего неофита до оголтелого безбожника.       Водопад щекотливых мурашек обдаёт меня с ног до головы, пока он, обходя стол по кругу и легонько дёрнув мой порядком пожёванный хвост, садится напротив. Без униформы, костюма и галстука, Р Первый выглядит непривычно и как-то удивительно молодо.       — Добрый вечер, — кивает мне неузнаваемый Ральф, — бог ты мой, какие яства!       — Вы же просили удивить вас, — стараюсь сохранить невозмутимость, что даётся мне с большим трудом под ироничным взглядом Р Первого. — Надеюсь, получилось.       Коробок спичек падает из моих неверных рук, и Ральф поджигает свечи своей зажигалкой. И вдруг мне становится спокойно и легко. От воспитателя не разит ни угрозой, ни мордобоем, ни ледяным равнодушным пренебрежением, а совсем наоборот. Я чувствую, что ему весело и ещё что-то такое, что считать в его ауре мне пока не удаётся. Он тоже улыбается, но внутри, про себя. Что ж, у Р Первого явно больше опыта в сохранении нейтрального выражения лица.       Скатерть белоснежная, алые свечи, в намеренно не чищенном бронзовом подсвечнике, фарфор, конечно, не мейсенский, но что-то вполне достойное. Натёртый, сияющий хрусталь и льняные салфетки — великосветский шик. Второй раз за вечер я говорю: «Браво, Стервятник!»       Вожак третьей наглаженный и до рези в глазах сиятельно-элегантный в рубашке с запонками и муаровым шейном платке. И только чуть неровно подведённые глаза выдают волнение моего визави при сборах.       Я, конечно, неоднократно читал личное дело Стервятника и знаю, что он из весьма состоятельной семьи, которая, как водится, заменяет личное участие деньгами, но, чтобы так накрыть стол, нужно было очень хорошо вложиться.       — И что же мы будем пить под улиток и креветок? — выбор закуски опять вызывает ток пузырьков по венам: «Ох, Стервятник, протеины и белки — нарываешься». — И даже клубника есть? С ума сойти.       Птица кивает и идёт к стойке за бутылкой.       — Как насчёт музыки? Правда, у Кролика только джаз и саксофонные извращения.       — Включай. Но под такой стол нужны виолончели и скрипки.       — Согласен, — сегодня колец на лапах Стервятника меньше обычного, не больше двух на каждом пальце, — за всем не уследишь. Извините.       — Ничего, в следующий раз подготовишься лучше, — не могу удержаться от шпильки в адрес Птицы. Стервятник, быстро осветив меня своими желтыми глазищами, выразительно изгибает бровь и уголок губ.       — Непременно. В следующий раз.       В бокалы льётся темно-багровое вино. Отбираю бутылку, чтобы посмотреть название, и выпадаю в осадок.       — Бордо GRAND CRU CLASSÉ! Стервятник, ты бабушку ограбил?       — У меня есть бабушка? — удивляется он. — Я не знал.       Плохо помню родственников Птицы, только то, что его мать мертва.       — Я не это имею в виду. Это очень дорогое вино.       Улыбается. На меня он не смотрит, занятый разглаживанием салфетки на коленях.       — Что ни сделаешь для желанного гостя, — перекидывает свой тощий хвост за спину и поднимает бокал. — За добрый вечер.       Из магнитофона некто выдувает синкопы на саксе, огонь потрескивает и оплавляет воск свечей, который фестонами наплывает на подсвечник. Со стороны ситуация выглядит полным сюрреализмом. Но со мной уже было такое в этом Доме. В тот раз тоже были свечи, и вино (ужасное), и закуска была гораздо проще (кажется, только сморщенное яблоко), но напротив меня сидел тоже тонкогубый блондин. Время и события ходят здесь кругами по спирали, повторяясь и слегка видоизменяясь. Забавно.       — Вино восхитительно, но не совсем подходит к предложенным блюдам, — улыбаюсь, глядя в мерцание медовых глаз Стервятника.       Я беру бутылку, и рука у меня уже не дрожит. В воздухе пахнет воском, ягодами, вином и туалетной водой Ральфа, от запаха которой у меня щиплет в носу. Помнится, я всё хотел узнать, как она называется, и не мог спросить. А потом в какой-то день — это было после его отъезда — увидел, как уборщица выносит пакет с мусором из кабинета. Пришлось вспомнить детские привычки и вытащить синюю бархатную коробочку с пустым флаконом Dupont, пока никто не видит. Этот запах утешал меня в течение долгих пяти месяцев, когда мне казалось, что надежды нет и ждать уже не имеет смысла.       В полумраке Кофейника при мерцающих отблесках свечей, отраженных гранями хрусталя и позолотой тарелок, моему собеседнику можно дать от двадцати до пятидесяти. Впрочем, Р Первый прыгун, со слов Табаки, а у прыгунов возраст трудно определить.       — Сколько вам лет? — спрашиваю его и отпиваю очень терпкое вино.       Ральф смотрит сквозь пламя своими тёмными глазами, и мне кажется, что видит перед собой не меня, а кого-то другого.       — Я слишком молод для этого вина и слишком стар, чтобы сидеть с тобой за одним столом.       Странный ответ. От этих слов на мгновение мне становится холодно, как будто где-то открыли форточку и холодный ветерок повеял мне в лицо.       Как я и ожидал, Р Первый заметил, что вино не то, что нужно к этой закуске.       — А какое, по-вашему, должно быть вино?       — Шабли, Рислинг или Совиньон Блан.       — И откуда же у вас такие глубокие познания, Эр Первый?       Мой гость очень ловко обращается со столовыми приборами, в том числе и с щипцами для улиток, несмотря на свою неполноценную руку. Я же отдаю предпочтение бекону и зелени. Не уверен, что мой желудок сможет адекватно отреагировать на моллюсков, которых я никогда не ел. Да и как правильно есть улиток, я тоже не знаю, поэтому с интересом наблюдаю за всеми действиями Ральфа. И подливаю ещё.       — В институте был у нас такой спецкурс «Лингвострановедение» — до сих пор не знаю, что это такое, — рассказывает мне Чёрный Ральф, а я слушаю, уложив подбородок на скрещенные руки. — Но старенький дедок — преподаватель на первой же лекции заявил: «Этой хуйней мы заниматься не будем, а расскажу я вам, детки, о…»       От удивления широко распахиваю глаза — крепче «сукиных детей» мы в Доме от Ральфа не слыхали. Моя реакция не осталась незамеченной.       — Это была цитата, Стервятник, — смеется Р Первый. — Вот этот человек в течение полугода и учил нас, какое вино, как и с чем пить.       — Теоретически?       — Иногда и практически. На этот курс ходило всего восемь человек, и мы свято хранили тайну того, что у нас происходило на занятиях. А в конце сдавали зачёт.       — Каким образом? — спрашиваю и думаю о том, что в Доме никто не знает того, что мне сейчас рассказывает про себя воспитатель.       — Нужно было составить винный сет от аперитива до десерта с соответствующей закуской и защитить свой выбор.       — Практически?       — Увы, теоретически. Мы же были вечно голодные и бедные студенты.       Ральф достаёт сигареты, а я ковыляю к барной стойке за пепельницей и перевернуть кассету в магнитофоне. Возвращаюсь и ставлю жестянку из-под кофе для окурков — ужасный диссонанс.       — И всё-таки оно тоже подходит, — приходится защищать случайное Бордо. — Какой сейчас месяц?       — Март, — Ральф передаёт зажигалку, мои спички валяются где-то под столом.       — Верно, — закуриваю тоже, — а есть такое правило, что в месяцах с буквой «р» пьют красное, а с мая по август — белое.       Ральф согласно кивает и снимает натекший воск с подсвечника.       Вино мне не нравится. Оно слишком терпкое, слишком сложное, слишком насыщенное. В нем всё слишком, через край. Слишком взрослое. От одного бокала у меня шумит в голове, а телу становится жарко, и я снимаю свой сюртук.       Это слишком старое вино. Вино — ошибка. Я уже это понял.       Чаячьи бесстыжие глаза пристально наблюдают за мной под маской вежливого радушия. Милые детки Дома, запускающие тебе под кожу свои тонкие щупальца, чтобы вычитать в тебе то, что ты ещё и сам про себя не знаешь или уже забыл.       Странный вечер. Передо мной сидит Большая Птица, а я сквозь него вижу серые глаза и злой излом губ хромого горбуна….        Я сажусь на продавленный пыльный стул перед импровизированным столом из неработающего телевизора.       Даже сюда под крышу Дома доносятся отголоски подвальной дискотеки старших, а здесь только он и я. Тет-а-тет. Он — нахохлившаяся непропорциональная фигура, и я — ещё полный стремлений и убеждённый, что могу что-то контролировать.       — Зачем было бить Черепа? — хриплым голосом говорит мой ночной собеседник, разливая по бумажным стаканам нечто плодово-ягодное, пахнущее бормотухой.       — Зачем ты позвал меня, Хромой?       Огоньки свечных огарков делают чердачные тени ещё более чёрными и живыми. Воздух пахнет пылью, голубиным помётом и весенним ветром. Я смотрю на златокудрого горбуна, сидящего напротив. Знаю, что в Доме не любят, когда на кого-то долго смотришь в упор, но мне плевать на правила, выдуманные неуравновешенными подростками.       — Не нравлюсь? — морщит в злой усмешке лицо Хромой.       — Ты не ответил на вопрос.       Ночь обматывает Дом тёмным покрывалом, где-то под крышей возятся птицы. Хромой подходит ко мне, приволакивая свою вывернутую ногу, и останавливается рядом. Слишком близко, чтобы посчитать расстояние безопасным, но он мне не угроза. Опасаться детишек нужно тогда, когда их много.       — Затем, что, возможно, это мой единственный шанс остаться с вами наедине. Скоро все закончится.       Как обычно — загадки и издёвки, и я встаю, чтобы уйти. Но горбун утыкается лицом мне в плечо, и, слыша его судорожные вдохи, я с удивлением понимаю, что он плачет.       — О чём ты говоришь, Хромой? — приходится обнимать и неловко утешать, гладя по голове и спрятанным крыльям. — Что закончится?       Парень, вцепившийся в мои руки, как утопающий в спасательный круг, с неожиданной для него силой и смотрящий в глаза с волчьей тоской так, что мне на мгновение становится страшно.       — А ты ещё не понял, Чёрный Ральф? — смеется и плачет горбун. — Это la maladie d’espoir…       К реальности меня возвращает касание горячей руки Стервятника и его внимательный взгляд. И то, что он стоит очень близко, как когда-то другой обладатель светлых волос и носа с горбинкой.       — Что вы сейчас сказали, Р Первый?       —…la maladie d’espoir…       — Что это значит? — рука Стервятника тянется к моему лицу, но я ловлю запаянные в кольца пальцы и сжимаю руку не больно, но ощутимо, чтобы он пришел в себя от романтического настроя и опомнился от своих интимных мечтаний.       — Болезнь надежды.