Новый закон

      Всегда визиты в Могильник возрождали меня к жизни, но только не в этот раз. Паучий конклав, ведомый Янусом, назначил мне чудодейственное средство, которое, по их задумке, должно восстановить мои истёртые позвонки. Спине-то и в самом деле лучше, а вот всё, что ниже — истерзано инъекциями.       Я не могу сесть, спуск с любой лестницы превращается для меня в пытку, так как докторишки решили, что эффект от лекарства просто чудесен, и продлили мне курс уколов ещё на неделю. На моих замученных ягодицах не осталось живого места, и садюги в белых халатах всаживают мне иглы в ноги. Я хожу, как экспонат протезной мастерской, как железный дровосек, которому не смазали шарниры.       Я обедаю, стоя под насмешливыми взглядами всего Дома — вечерами кто-нибудь из крысят рисует на моей жопэ йодную сеточку и пишет похабщину, за которую я краснею на следующий день на осмотре.       Моё беспомощное состояние провоцирует некоторых голохвостых на мысли о бунте, а я в случае чего даже встать без чужой помощи не смогу. Ситуацию несколько улучшил дружеский визит Слепого, который обнюхал нашу родную помойку и заявил, что пованивает безобразием. И с инфернальной усмешкой выдохнул:       — Не советую.       Помогло. Вопрос — надолго ли?       Шаркаю пенсионной походкой вдоль стены. На перекрёстке народ играет в бутылочку и самозабвенно целуется с визгами и писками. Приглашают и меня, но я отмахиваюсь. Я сегодня ни на что не гожусь. А целоваться просто так, без гарантированного продолжения, не люблю.       Бреду подальше от этих всех парочек, охваченных мартовской лихорадкой, как кошки, которые, кстати, откочевали уже на вольные хлеба. Прячусь в уголок под чердачной лестницей и настраиваюсь погрустить о временной утрате радостей плоти. Добавляю соответствующую музыку в уши и почти достигаю нирваны.       — Мир тебе, Симеон-столпник.       Стервятник веет на меня дурман-травой из своей пахитоски, нарушая моё стоячее бдение.       — Принёс тебе чудодейственный бальзам собственного изобретения, — серьёзно говорит мне пархатый, — будешь делать примочки к своим болячкам.       — С чего бы это? — альтруистический порыв Папа´ меня настораживает.       Стервятник усаживается на ступеньки, вытягивает длинные ноги, опираясь руками о свою выпендрёжную трость.       — Видишь ли, Рыжий, — начинает речь глава Гнездовища, — мне нужна твоя помощь, консультация. Хочу уточнить некоторые детали, м-м-м, интимного характера в одном деликатном вопросе.       Ну понятно! Собрался, значит, всё-таки гузкой перед трёхпалым вертеть.       — Я обращаюсь к тебе как к другу, как равный к равному. Ну и, конечно, твоя репутация и осведомленность в этих вопросах позволяет мне надеяться на точность и достоверность полученных сведений, — буравит меня жёлтыми зенками. — Только у меня к тебе большая просьба, Рыжий, — сдержанно вздыхает папик, — пожалуйста, в своих ответах постарайся обойтись без травмирующей мой нежный слух пошлятины.       Ах ты чёрт! Даже ведь и не сомневается, гад, что я ему отвечу. Сам собой сработал план номер два, только всё, что я могу, — это ревниво проконсультировать юнца. А практический семинар он будет проводить в другом месте и не со мной. Обидно до соплей.       — А может, ты потерпишь до конца недели? — спрашиваю без особой надежды на успех. — Закончатся мои уколы, и я тебе всё покажу и расскажу.       — Нет больше сил терпеть, Рыжий, — грустно кивает мне Птица.       — Спрашивай, — выдавливаю согласие, — только разве вы у себя в Гнезде не этим же самым развлекаетесь?       — В моём Гнездовище каждый волен разнообразить свой досуг как угодно. Главное, чтобы всё было по добровольному согласию, взаимно и не мешало жизни других.       — Ну а ты совсем нет? Не участвуешь в этом досуге?       — Как Большая Птица, я, конечно, могу потоптать любую из моих кур в курятнике, — усмехается Стервятник. — Но, как бы тебе это сказать…       — Не встало?       — Деликатней, Рыжий, — кривит горбатый нос, — я же просил. Скажем, не заинтересовало.       Твою же мать! Деликатней! Хватаю себя за левое полужопие, чтобы активизировать мыслительный процесс.       — Матчасть я знаю, — самоуверенно заявляет Стервятник, — я бы хотел уточнить некоторые нюансы.       Покрываюсь лишайными пятнами, мокнущей экземой и папилломами от таких заявлений. Снимаю очки и начинаю грызть дужки.       — Давай уточним, — мямлю с заушником во рту. — А что ты-то сам ни разу, ни-ни?       — Было пару раз, — отмахивается Стервятник, — но ты же понимаешь, что в предстоящем моя позиция будет несколько иная? Так что в этом плане я невинен, как невеста.       — Ну не факт, — возражаю собеседнику, — некоторые брутальные личности, когда дело доходит до…       — Аккуратней, Рыжий, элегантней в определениях, — напоминает мне горгулья с лестницы.       — Доходит до... — продолжаю, судорожно ищу элегантные, блин, синонимы, а в голове одни междометия, — до трах-тибидох, скажем так. Так вот, некоторые, наоборот, любят подчиняться, а не властвовать. Вот Сфинкс, например…       — Не будем углубляться в примеры, — обрывает меня он. — Хотел бы прояснить необходимость применения специальных средств в процессе.       — Ты про… про... — бляха-муха, как же тяжело с культурными людьми, когда в родной стае все вещи называют своими именами. Просто и без затей. Стервятник лупит на меня своими вечерними фонарями, и мне на секунду кажется, что он насмехается надо мной.       — Про средства индивидуальной защиты, — вспоминаю лекции в актовом зале, — или про… про ГСМ?       — ГСМ? — морщит лоб Птица.       — Горюче-смазочные материалы, — расшифровываю очевидное и хватаюсь за правую ногу, для улучшения нейронных связей.       — Слюни не подойдут? — невинно интересуется стервь.       — Нет, — мотаю башкой, — сохнут быстро.       И никакого шевеления ниже ремня штанов. Какое унизительное положение! Сгораю от стыда и неуместности нашего диалога, а Стервятник как так и надо. Сидит и с невозмутимой физиономией выпытывает из меня новые подробности и детали. Дьявольщина!       — А это? — достает из кармана тюбик и демонстрирует мне.       С запахом вишни. Вишенка на ральфовом торте, держите меня семеро! Я готов пойти и удавить Р Первого.       — То, что надо, — вынужден подтвердить. — Только, знаешь ли, первый раз оно может быть весьма не комильфо. Будешь потом, как я сейчас, обедать стоя и спать на животе.       — И что ты мне посоветуешь, чтобы избежать таких последствий? — Стервятник раздувает очередной косяк и передаёт мне.       — Предлагаю потерпеть. Через несколько дней я оправлюсь, и мы с тобой отшлифуем этот момент, чтобы все прошло без сучка, без задоринки, — отпускаю жопную часть и подползаю к перилам, нависая над Птицей.       — Нет времени ждать, Рыжий, — Стервятник нацепляет мне на нос мою изжеванную оптику, — придется воспользоваться услугами состайников.       — Ты подумай, уронишь авторитет, — увещеваю его. — С другой стороны — а вдруг Ральф ревнивый или брезгливый? И спросит, кто был до него.       — Придется соврать, — щерится мне в стёкла пернатый.       — Нехорошо начинать отношения со лжи, — влезаю на пастырскую кафедру. Все методы хороши.       — У меня еще вопрос, — не унимается вожак третьей, — по поводу нестандартных межличностных взаимодействий в этой сфере.       Думаю, что даже чертям в аду тошно от этих обтекаемых формулировок, а мне и подавно.       — Режешь меня без ножа, Стервятник, не очень-то это по-дружески, — сиплю, повиснув на перилах, — пользуешься моей беспомощностью. Спрашивай.       — Тут вопрос лежит в санитарно-гигиенической области, — перебирает свои связки ключей мой «ученик». — Как бы это сказать, надо ли… Есть ли… Есть ли смысл…       — Что есть-то? — рявкаю в исколотое ухо. — Есть ли на жопе шерсть?       Желтоглаз смотрит на меня с укоризной, как солдат на вошь.       — Вот как раз по этому аспекту, что ты посоветуешь: воск или бритьё?       О, mamma mia, моё воображение подсовывает мне одну сцену разнузданнее другой. Экзема сменяется пузырящимися бородавками.       — Я консерватор, — рычу и трясу перила, — мыло и бритва мой выбор.       — Так колко же?! — изумляется Птица.       — Не жаловались!       Боже, дай мне терпения. По-другому я представлял себе введение в дисциплину «соединения тел и сердец». Наблюдая задумчивую улыбку собеседника, решаю подлить ковшик дёгтя в его медовые мыслишки:       — А с чего ты взял, дорогуша, что Ральф поведется на твои сохлые кости? Может, он предпочитает более богатую фактуру? — обрисовываю в воздухе силуэт, достойный кисти эпохи Возрождения. — Уж не тот ли единственный поцелуй вселил в тебя такую уверенность?       — Именно, — кивает мне Птица, — это было волшебно.       — Ты забываешь, что я всё видел. Обычно это было. Преувеличиваешь.       — Видел, но не чувствовал, — шепчет мне Стервятник, поглаживая когтями мою голову и шею, — это было обещание, надежда на нечто большее. Я тебе покажу…       Сижу на полу и плачу. Плачу и от боли в многострадальной пятой точке, и от того, что если это было вполовину так хорошо, как мне продемонстрировал Стервятник, то я начинаю его понимать. Мне надо срочно побеседовать с Дионисом, видно, по пьяни он как-то не так интерпретировал мою просьбу. Глотаю настойку, оставленную для примочек. Гадость. Только эта травяная горечь заглушает вкус демонстрационного поцелуя. В учебных целях, как сказал Птица и упорхнул.       Моё сердце остановилось, моё сердце замерло.       Стучу палкой по дороге в Гнездо и мучаюсь угрызениями совести. Не слишком ли я был жесток с Рыжим? В конце концов, он тоже жертва купидоновой случайной стрелы. Но надо же было как-то отомстить за эти назойливые домогания, шелковые подарки и за гнусное поведение в Кофейнике на глазах у директора и Ральфа. И ни в чем я не уверен. Но Рыжий, как обычно, купился на мой блеф. У меня la maladie d’espoir, что бы это ни значило. Надежды на взаимность.       Мое сердце рухнуло на дно желудка и горячо барахтается, оплетённое склизкими холодными петлями восторга и ужаса, вызывая спазмы и панику.