Новый закон

      Тихие коридоры, пустые спальни, классы в шелковистой меловой пудре, которую никто не спешит вытирать, и даже Кофейник не завлекает народ мутной бурдой и опостылевшим кроличьим джазом. Десять дней до выпуска, и всем как будто стало невыносимо находиться в родных серых стенах — при первой возможности сваливают на улицу.       Иду на крышу. Давно собирался, и всё было недосуг. Я — главный не жилец Дома, ребёнок с оформленным местом на кладбище, каким-то чудом переехавший из целительной белизны Могильника в захламлённую грязную крысячью нору. И я ни разу не ходил поорать в небеса, как это делали, по-моему, все живущие в Доме.       Боюсь высоты и поэтому аккуратно переползаю от люка к ближайшей каминной трубе. Жаль, что в доме их заложили кирпичом, только в третьей спальне усилиями Птиц и волей Стервятника освобожден старый закопчённый камин. Стараюсь не смотреть вниз, чтобы не закружилась голова. Жаркий день на исходе, солнце стало мягким и готовится опрокинуться за горизонт, в воздухе разлита чуть видная синь предстоящего вечера. Красиво.       — Забрался всё-таки. И как? — коллега из третьей сидел, болтая тощими ногами, свесив их в чердачный люк.       — Хорошо, — вздыхаю в ответ, — душевно, жаль, раньше не ходил.       — Что ты решил?       — Уеду с Чёрным и его гоп-компанией, — набившая всем оскомину тема «Есть ли жизнь после смерти?», в нашем случае — после выпуска из Дома.       Я мог бы остаться — я ходок. В любое время могу сигануть на Изнанку или в желанный многими Лес, но что там делать мне? Мне — умирающему с рождения и выжившему по какому-то недосмотру богов или невероятному везению врачей. Жизнелюбу, развратнику, выпивохе и жулику уйти в болота и мхи, жрать мышей и щелкать улиток, как семечки, уподобиться Слепому? Нет уж! Я — Смерть, хочу взять у Жизни всё, что она мне задолжала за годы на больничных койках.       — А Мертвец? — спрашивает меня сутулая фигура в чёрном.       Пожимаю плечами. Я, конечно, нежно люблю дохлого, но не настолько, чтобы вечно плести ему дреды на той стороне.       Спрашивать, что выбрал Стервятник, бесполезно — и так всё ясно. Комплекс без вины виноватого перед Максом и беспочвенные надежды встретить брата в отражениях, которые иногда, глумясь, подсовывает нам Дом. Сказал бы я Птице про то, что он тягает за собой по стенам и считает тенью Тени. К близнецу это не имеет никакого отношения. Хмарь, мара, сосущая жизнь и радость. Мне многое видно. Да только говорить без толку.       Макс был светлячком в их двойке лупоглазых Сиамцев. Я на них ещё по детству насмотрелся в Могильнике, когда им ноги лечили. Это Макс всегда утешал и смешил вредного, противного Рекса. Макс отговаривал и предотвращал многие из гнусных задумок двуногого братца. Макс волновался и переживал за каждую выходку и процедуру ехидного братишки. Макс, но не Рекс. И Макс никогда бы не изводил брата своими невысказанными обвинениями, даже с того света.       Птица смотрит в небо, провожая глазами стремительных ласточек, и мне кажется, что плачет. Я даже снимаю очки — показалось.       — Пробовал?       — Он откажет, так сказал Сфинкс, и я ему верю, — грустно улыбается Стервятник.       Невразумительно мычу в ответ, что тут скажешь, когда у человека разбилась надежда, даже если где-то в глубине души он всегда знал, что сбыться ей не суждено.       — Уйдешь за Слепым?       Понурая химера опустила нос и рассматривала дыру на своих, обычно безупречных, джинсах.       — А как же Ральф? — чувствую, надо применить гаубицу по скатывающемуся в депрессию другу. — Бросишь его одного?       — Ральф — недостижимая вершина, — мелкой шрапнелью бубнит в ответ горгульюшка, — как философский камень.       — Чаша Грааля, — подсказываю раскисшей Птице.       Злой жёлтый глаз буравит мой лоб мыслителя.       — Кто-то может не дожить до выпуска, упав с крыши, — противным старческим голосом скрипит Стервятник.       Мысленно аплодирую Р Первому, украшаю его комнату воздушными шарами, рассыпаю горстями конфетти и ставлю бюст в мраморе и лавровом венке на перекрёстке.       Стервь поводит носом, чуя салюты и торты в моём воображении в честь Ральфа.       — Рыженький, — обманчиво ласково поёт он и подбирается на коленях к облюбованной мною трубе, — что ты там себе думаешь, потрахун крысячий?!       Хватается за мой жилет и пару раз нежно прикладывает затылком к старым кирпичам. Не спорю и закрываю глаза. Стервятник невозможно пахнет горьким разочарованием, остывшим сигаретным пеплом, холодной землёй. Одним словом — могилой. От него разит кладбищем. Руки его холодны, а в глазах невыплаканные слёзы по тому, кого уже давным-давно нет. Жалость к Большой одинокой Птице с увечной лапкой переполняет мое сердце.       Вспоминаю уроки Мертвеца и нагоняю сине-зелёный оттенок, закатываю глаза и улетаю.       — Бля, Рыжий, ты чего? — с удовольствием слушаю нотки паники в голосе папаши.       Он хлопает меня по щекам, пытается найти пульс и на руке и на шее, но ему мешает вычурный маникюр и страх, что я откинулся.       Я стойко пребываю в нирване, бодхисатва шумит надо мной. Стервятник хватает мою тушку и, матерясь, тащит по жести к люку на чердак. Заслушавшись забористых и ярких выражений, я чуть было не выпал из образа отходящего к богу, чтобы спросить: от кого же он узнал такие нетривиальные словосочетания?       Дальше меня колбасят по приставной лестнице и бездыханного скидывают на дырявый, грызенный мышами матрас под слуховым окном. Птичка сотрясает стропила матюгами и угрозами иметь меня всякими нетрадиционными способами во все доступные отверстия, а также заделать мне новых.       Я только за, но креплюсь. Дыхание — поверхностное, пульс — нитевидный.       Стервятник опять лупит мне по щам и припадает ухом к груди. От касания серёжек холодно и щекотно. Я чуть не спалился непроизвольным напряжением живота.       Папик подозрительно ощупывает меня глазищами, но я холодею и остываю.       — В душу мать! — истошно кричит Птица и начинает реанимационные мероприятия.       Зажимает мне пахнущими травкой пальцами нос и нагоняет в лёгкие своего чахоточного кислорода. Выдерживаю два подхода по пять и утаскиваю пташку в пыльные матрасные саванны. Дальше он и не сопротивлялся толком, втянувшись в прелесть дыхания рот в рот.       Быстрая летняя ночь летит над нами. Большая Птица спит, поводя во сне клювом и сверкая белками глаз из-под неплотно прикрытых век.       Накидываю ему на плечо какую-то серую ветошь. Хм, Стервятник оказался страстной натурой. Всегда знал, что этот мрачный меланхолик и недотраханный эстет будет весьма неплох в горизонтальном отражении. Я такие вещи издали вижу. Профессиональный перекос.       Приятная истома и нега во всём теле затягивают меня в сладкую дрёму. Мелкий перестук копыт и топот босых пяток по крыше вспугнули мой сон. На крыше смеются и пляшут, а в окошко с разбитым стеклом на мгновения заглядывает смеющееся лицо кудрявого мужчины с лиловыми, как виноград, глазами.       — Спасибо, брат, — шепчу я Дионису, и он уносится в вихре своей свиты, творить вакханалии и пить вино, на прощание подмигнув мне.       — Что это? — вскидывается Птица.       — Дождь, — ласково шепчу ему в ухо, — спи, до утра ещё далеко.       Он мгновенно засыпает опять, а я тихонечко подслушиваю его беспокойные сны. В тех снах много тревоги за гадких утят из Гнезда. В них мельтешит неловкий Красавица, пищит Ангел, грызутся Бабочка и Дорогуша и плачет беззащитный Слон. Насчёт Слона я бы поспорил, а так — пустые родительские тревоги.       Мне не спится, и я курю, пускаю дым куда-то в темную высь. В Доме ухает басами музон, который через некоторое время резко обрывается, и я слышу, как кому-то орут прекратить отливать из окна. Наверное, кто-то из моих бестолочей.       Стервятник завозился и забормотал что-то во сне. Опять выхватываю видения, каруселью кружащиеся над его головой: одноногая тень брата на стене, улыбка Шакала, шоколад, веера карт и тёмный одинокий силуэт в коридорах рычащих стен.       — Всё равно достану, — чётко произносит Стервятник.       Не, вы посмотрите на него! Я его ублажал всяко разно и чувствовал, не побоюсь этого слова, вполне определённую ответную взаимность, а эта же пернатая задница всё равно Р Первого даже во сне щемить изволит. Сдёргиваю ветошку с острого плеча и укрываюсь сам.       — Ты чего? — сонно спрашивает Птица.       — Замёрз. Любовь не греет.       — Давай погреемся, — смеётся хромоногий и закидывает на меня свою больную ногу. Щекочет меня и кусает за плечо.       Скидываю руки и ноги и легонько тыкаю кулаком в тощий папашин бочок.       — Что на этот раз? — вздыхает мой чердачный сосед и шарится по раскиданной одежде в поисках сигарет.       — Гнусный ты тип, Стервятник, как можно с тобой тут бултыхаться, если даже после всего, — обозначаю наше слияние одухотворённым жестом рук, — ты даже во сне Ральфа домогаешься?       — Я что-то сказал? — ухитряется прикурить и не поджечь свои лохмы.       Молчу и обиженно соплю, чтобы пробудить в нём чувство вины. У Папы есть нога, но абсолютно отсутствует совесть.       — Послушай, Рыжий, — Стервятник прислоняется к моей спине своей, и я ощущаю его раскрыленные лопатки, — я же здесь с тобой, а не с ним. И должна же быть у меня голубая мечта! Должна или нет?       — Должна, — соглашаюсь.       — Вот у тебя есть голубая мечта? — спрашивает меня.       — У меня сбылась, — откидываю голову ему на плечо и отбираю окурок, — сегодня.       — Повезло — выдыхает дым.       Я бы мог подсказать ему древний метод уговора с богом через бутылку, но не стану. Потому что у Ральфа было множество возможностей воспользоваться предложением души и тела Большой Птицы, и, если он этого не сделал, значит.....       — Что ты там себе опять думаешь, гнусь серая? — чуйка у папаши такая, что только позавидовать можно.       — Может, Р Первый сторонник отношений только ради продолжения рода, — высказываю своё предположение.       — Off, — получаю укол ногтем в печень.       — Чё? — дёргаю обгрызенные волосы папика.       — Fuck off, Рыжий.       Наша чердачная греко-римская возня заканчивается моей победой. Я сижу на ногах Стервятника и разглядываю его, растрёпанного и взъерошенного.       К черту всех: Дом, Птиц, Крыс, лысых котов и слепых вожаков. К черту воспитательниц и воспитателей с учителями и директором. К черту Чёрного Ральфа!       — Хвала вечно юным богам, — говорю я, глядя в глаза цвета старого мёда. Стервятник удивленно поднимает брови и собирается что-то съязвить как обычно, но не успевает.       У нас сегодня на двоих одно лишь дыхание.