Новый закон

      Находиться в Доме было невыносимо. Невозможно постоянно ощущать на себе взгляды множества глаз: любопытных, враждебных, испытывающих, равнодушных, слепых, даже если все двери закрыты. Слышать шепотки и смешки, просачивающиеся через трещины стен и щелочки осыпающейся штукатурки.       Ральф вышел, убежал, выскочил из душных казематов Дома. Сбежал в Наружность и долго ходил в расчёсочном однообразии, наблюдая вечернюю суету засыпающего города. Он вернулся в Дом, когда мутная, как вызревший гнойник, луна выкатилась на безоблачный лик небосвода и одиночные звёзды острыми иголками стали колоть ему лицо.       Дом был обманчиво тих. Прикидывался спящим, и только чуть слышно, мерно гудела его звериная утроба. Ральф провел рукой по щеке. От фонаря, что навесил ему под глаз Слепой, остался только сине-зелёный развод и легкая болезненность на скуле. Не надо было забирать его из Дома. Что случилось с Крёстной он всё равно не узнал, а зрелище теряющего человеческий облик, скулящего от страха и молящего вернуть его на место Вожака будет с ним навсегда. Тот удар — это была агония. Последний вздох, крик, всхлип угасающего. И тогда уже испугался сам Ральф, нарушая все возможные правила, мчась Домой.       Скорее, скорее зайти в свой кабинет, где можно дышать, где его анклав, его личное гетто. Но Дом последнее время невыносимо настойчив и в качестве своего посланника выбрал Большую Птицу, который, сидя за его столом, что-то пишет, сверяясь с воспитательским блокнотом. Нигде нет спасения, даже во сне. Тем более во сне.       — Вы своеобразно пишете буквы «д», «у» и «з», — проговорил Стервятник, не отвлекаясь от своего занятия, — мне никак не удаётся повторить эти петли.       Спрашивать, что он тут делает, как попал, — бесполезно, поэтому Ральф просто сел на диван и какое-то время молча наблюдал за горбоносым в тёплом круге настольной лампы, тщательно выводящим слова на листке.       — Решил написать мне прощальное письмо моим же почерком?       — Макс писал себе письма, — не отрываясь от своих прописей, сухо заметил Птица, — а я их прочёл только после. Целая коробка писем самому себе.       — Неудивительно, — вздохнул Ральф, расстегивая пропотевшую за день рубашку, — ты был препротивнейшим ребёнком, а он был…       — Лучше, — обронил в душную ночь сидящий за столом парень.       — Боязливее, не такой наглый, гнусный тип, как ты, — устало возразил Р Первый. — Лось вам многое позволял. Старый, добрый Лось.       — А вы прессовали старших, стесывая о них кулаки, и в итоге те вырезали друг друга, забрав с собой и Лося. Не один из методов не дал должного результата.       — Вы с братом, по-моему, не особо-то горевали о своём воспитателе в отличие от Слепого, Сфинкса и остальных.       Стервятник подошел к дивану, чтобы продемонстрировать написанное.       — Похоже, — согласился воспитатель, — но я пишу с более сильным нажимом. Ты же скопировал форму, не уловив сути.       — Вы правы, нам было легче, ведь нас было двое. Но Дом не заботится о тех, кто ему не нужен.       Ральф непроизвольно поморщился. Ему всё еще тяжело было вспоминать смерть своего наставника и товарища, но по крайней мере он уже не обходил стороной то место, где лежало тело Лося.       Луна заглянула в окошко, разделив комнату болезненным желтоватым светом своего луча на две тёмные половины. Собеседники остались по разные стороны мёртвого света, каждый укрылся в спасительной темноте своего угла.       — Вы плохо нас знали, помните Детку? — помолчав в тишине, спросил птичий вожак.       — Попугай Хромого, — откликнулся Ральф из темноты, спохватившись, что его кивок не виден собеседнику. — Он ещё почему-то вырвал все перья у себя на груди и животе одним летом.       — Потому что Макс подсыпал в корм какой-то гадости, и у птицы началась аллергия, а Хромой не знал, чем лечить своего любимца.       — Что у вас было с Хромым? — Ральф выловил в голосе Стервятника нотки злорадства.       — Верно, я был мерзким ребёнком. Как-то я издевался над котом, кидал в него камни, а Хромой меня за это очень действенно наказал. Человека Черепа мы, мелкие, тронуть не могли, а вот отыграться на птичке — запросто.       — А теперь ты называешь себя Птицей, тоже хромой, горбоносый и светловолосый. Какая ирония! Шутка этого проклятого Дома.       В речи Ральфа есть скрытый смысл, упрятанное личное отношение к минувшему. У Стервятника чуткий слух и нюх, и он выуживает скрываемое из сказанных слов и ещё больше из того, о чем Ральф промолчал.       — Что у вас было с Хромым?       Птица облетел диван по кругу, оказавшись за спиной у Чёрного Ральфа, уложив свои окольцованные руки ему на плечи, вызвав дрожь.       — То же, что и у нас с тобой, — ничего, — ответил Ральф.       — А вы сожалеете, — утвердил свой приговор Стервятник, проведя подушечками пальцев по обнаженной груди Ральфа. — Не так ли?       — Я сожалею о том, что если бы я был внимательнее, то, возможно, всё могло бы кончиться по-другому. По крайней мере, для одного человека.       — Слишком много «если», — дыхание Птицы защекотало шею, и Ральф встал, оставив в качестве добычи для хищной птицы свою рубашку.       Луна бесстыдно заглядывала в комнату, третий лишний, не дающий этим двоим остаться наедине. Мужчина открыл створку окна, впуская в комнату запах пропыленной травы и нагретого за день асфальта.       — Послушай, Рекс, зачем ты здесь? — зажигалка отказывалась поджигать измятую сигарету, и Стервятник поднёс спичку, держа её в лодочке своих ладоней. — Ты же не собираешься покидать Дом ради дедовского наследства, верно? К чему все эти экивоки и ритуальные танцы? Только для того, чтобы затащить меня в постель?       — Не только, — Птица стоял скрестив руки на груди, прислонившись боком к стене и отбрасывая веер чёрных теней: одна темней другой. — Давайте выпьем.       Окурок крохотным метеором полетел вниз и погас, не долетев до земли.       — Иди к себе, Стервятник, — официальным тоном приказал Ральф. — Мне не нужен секс с тобой и вдвойне не нужен пьяный секс.       — Как грубо, — поморщился Птица, ничуть не обиженный резкостью тона, — но вы не правы, и я останусь.       Разливая вино, Стервятник искоса наблюдал за воспитателем, который так и не отошёл от окна, а всё стоял, вдыхая ночной воздух.       — Почему-то оно отдаёт жжёной резиной, — произнёс Птица, протягивая стакан.       — Это Рислинг, так и должно быть, — ответил Ральф, садясь на подоконник.       — Когда-то вы пошутили надо мной, сказав, что вам уже пели серенады под этим окном. Только это была не шутка, правда? И это был Хромой.       — Не под окном и не здесь, — прошептал Ральф.       Стервятник не спросил вслух, но невысказанный интерес тоненькой паутинкой протянулся от вопросительно дернувшейся брови и надломленной улыбки Большой Птицы к обострённому восприятию Ральфа.       Р Первый молчал, но Стервятнику не нужны были слова — он и сам понимал, что если не здесь, то только в летнем Доме у моря. Птица многозначительно хмыкнул, вспоминая, что в летнюю пору серодомные граждане были предоставлены сами себе, а воспитатели пропадали сутками на свиданиях с загорелыми девушками.       Ральф тоже вспоминал: и тёплую южную ночь, и бархатистую темноту неба, усеянного драгоценной россыпью мохнатых звёзд, и ласково бормочущее море, и одинокую горбатую фигуру у чахлого костерка на пляже, которую он увидел издали, возвращаясь с очередного загула.       — Почему не в корпусе? — включил рабочий режим Р Первый, усаживаясь рядом.       — Сижу, жду, когда вы со своих блядок вернётесь, — Хромой подкинул в костерок ветки, лежащие у его ног.       Ральф был в слишком хорошем настроении, чтобы делать замечания за неподобающие выражения, и поэтому просто улёгся на прохладный песок, улыбаясь мигающим звёздам.       — Можешь не волноваться, завтра я заступаю на боевое дежурство. Буду пробовать пересоленную кашу по утрам, следить, чтобы мелюзга не утопла и не обгорела, чтобы никто не нажрался украденных зелёных яблок и абрикосов, разгонять ваши ночные вопли под гитару.       — И играть с нами в карты, — хмуро заметил Хромой, угощаясь сигаретой из пачки, протянутой воспитателем.       — Может быть, — согласился Ральф. — Ты купался ночью?       — Я плохо плаваю, вы же знаете, — скривился горбун, высушивая сигарету до фильтра. — Одному страшно.       Ральф встал с песка, стягивая с себя футболку и шорты, море белело кружевной пеной и манило голубыми огнями крохотных рачков, поднятых с глубины.       — Со мной не страшно, пойдём, — воспитатель помог встать Хромому и дойти до воды.       Горбун стоял в прибое, ощущая, как волна облизывает ноги с тихим шипением, подкрадываясь и отступая опять.       — Ну не утоплю же я тебя, — засмеялся Ральф, — пошли, море ночью прекрасно. Не доверяешь?       — Тебе доверяю, Р Первый, — неожиданно открыто улыбнулся Хромой, а не своей обычной злой ухмылкой, ведомый уверенной рукой воспитателя в чёрную бездну, переливающуюся бирюзовыми всполохами.       Папа Птиц сбросил пиджак, стянул водолазку, следом на жалкую горку одежды упала связка ключей и отмычек. По одному зазвенели, раскатываясь по углам, кольца, стёкшие с длинных пальцев.       — Если ты думал сразить меня своей наготой, то ошибся, — Ральф не обернулся — он видел происходящее в отражении ночного стекла.       — Это ты разделся первым, — сухая кисть ползла вдоль позвоночника, поднимая все крошечные волоски на теле дыбом, провоцируя бешеный ток крови и болезненные трепыхания беспомощного сердца. Сердца же не врут?       Ральф залпом осушил стакан и развернулся лицом к своему искушению, чтобы тут же попасть в сети худых рук и завязнуть в зыбучих песках глаз цвета старинного золота.       — Зачем? — Ральф вцепился в подоконник, как в спасительную доску, никак не реагируя на руки, смело изучающие его тело.       — Есть мнение, что, уходя на новый круг, человек всё забывает, — шептал Стервятник, прислонившись ко лбу Чёрного Ральфа, не позволяя тому отвести глаза, — но я в это не верю, и сам Табаки тому подтверждение.       — Что ты несёшь? — собственное тело предало Ральфа. Руки-предатели уже считали хрупкие кости на спине юноши, бережно касались тонкой сухой кожи, обтянувшей крылатые лопатки, расчёсывали светлые волосы, путаясь в них чёрными пальцами.       — Ты будешь помнить, и я не забуду.       Ничего из этого горячечного бреда, выстраданного в ту ночь, Ральф не понял и не пытался понять. Луна наконец-то стыдливо спряталась за тучку, оставив этих двоих наедине со своими страхами и запретными желаниями. Они продолжили свой разговор нежностью горячих рук и поспешностью губ. Один благодарил и просил прощенье за всё содеянное и за все, что ещё будет сделано. Другой прощался. Прощался, как ему казалось, навсегда.       Ральф спал, закинув одну руку за голову. Стервятник сидел у стены и, глядя на спящего, вёл незримый диалог со своим братом так, как будто он был живой.       — Не надо. Не смей, — звонким колокольцем звенел голос Макса в голове.       — Я никогда не узнаю, — шипел про себя Рекс. — Другого шанса не будет.       Перчатка снялась легко, как если бы эта рука хотела выбраться из своего заточения на воздух и только и ждала случая, чтобы её кто-нибудь освободил.       Дом был сосредоточением всевозможных уродств и физических недостатков. Здесь никого и ничем было не удивить. И всё же такое увидеть он был не готов. Отпрянув к стене, Стервятник сжимал бестелесную кожу, с ужасом думая о том, что теперь ему надо как-то одеть её обратно. Одеть, не причинив боль.       — Доволен? — холодом дохнуло от стены.       Сглотнув вязкую слюну, Птица подполз к спящему и аккуратно, за запястье, поднял искалеченную руку, уложив себе на колено так, чтобы кисть висела. Пальцы у него мелко дрожали, и натянуть тонкую кожу не получалось. Он пытался раз за разом, пока не почувствовал взгляд Чёрного Ральфа.       — Простите, — Стервятник спрятался за волосами, боясь встретиться взглядом с воспитателем.       — Что ты ожидал увидеть? — хриплый голос Ральфа наждаком прошелся по обнаженной коже Птицы.       — Простите.       Парень сгорбился, спрятав свое лицо в ладонях. Такого острого чувства стыда он не испытывал с глубокого детства, а пронзительной боли за увечье другого — с момента ухода Макса. Сколько раз он сжимал эту руку, причиняя страдание, сам не подозревая об этом.       — У каждого своя боль и рана. Кто-то живёт с разорванной душой, а я с рукой, — от спокойствия в голосе Стервятнику хотелось заплакать, но только судорожное дыхание ломало ему рёбра изнутри.       — Своей я не даю зажить сам, — Птица поднял голову, встречаясь с тёмными глазами Ральфа. Ком иголок, стоящих в горле, всё не желал быть проглоченным и болезненно распирал, рвал сухое горло.       — А моя заживает, но очень медленно, — ответил Ральф, привычно натягивая перчатку. Он не вздрагивал, в отличие от Стервятника.       — Простите, — в третий раз попросил, сидящий у стены, побледневший вожак Птиц.       Ральф притянул к себе ломкие в своей несуразной худобе, лёгкие птичьи кости.       Летние ночи коротки, и время этой было на исходе.       — Прощаю и прощай, Рекс, — Ральф крепко прижимал к себе пахнущего полынью Стервятника.       Птица улетит на рассвете и больше никогда не слетит на перчатку к одинокому ловчему. Дом умирал, прекращал своё бытие в этом мире, а значит, больше ничто не повторится вновь. Никакие зеркала не отразят больше хромающих теней, некого будет предупреждать на опасной тропе, никому вслед не прорычат стаи чёрных букв.       — Нет, Чёрный Ральф, — Стервятник нежно разглаживал усталые морщинки на лице и, целуя в уголок крепко сжатых губ, прошептал: — До свидания.