Философия Аполлона

      Тёмно-серые улицы, пропитанные насквозь холодом. Бетонные коробки, дышащие в спину неприятно-тревожным. Вроде и живёшь тут чуть больше, чем всю жизнь. Живёшь, но привыкнуть всё никак не получится. Может, оно и к лучшему.       В ярких снах мерещится зелень и тонкое счастье, удерживающее на грани с чистым воздухом и верой в лучшее. Отец всегда говорил: от судьбы не уйдёшь, но я, по крайней мере, хочу попытаться.        На ошибках ведь учишься, пусть и навряд ли получится вырваться из силков серой почти тюрьмы. По-другому это и не назовёшь никак — отстроенные на пару «пятилеток», если не на одну, на скорую руку, не особо-то прочные дома, которым давно уже за шестьдесят.       Стоят, будто всё так и должно быть, а люди уже привыкли и даже не думают о том, что когда-то их обещали переселить из узких коммуналок, почти бараков, в роскошные и новые, уж точно «на века» квартиры.       Привыкли, что все ссоры соседей — не только соседские; что тополиный пух так и будет до конца, который вот-вот наступит, залетать нагло в рот, нос и куда ни попадя, доводя почти до смерти, если не от аллергии, так от тошноты, которая подступает горьковатым комком к горлу, в нередкие моменты даже не от осознания тленности бытия — куда там до трактатов философов, — а от усталости и этой серости, будто уже прилипшей к лёгким и совсем не собирающейся выкарабкиваться оттуда.       Живёшь словно в ожидании живительной сыворотки или маски, как у астматиков. Ну, когда уже?       Многообещающий.       Достойный.       Безукоризненный.       Доблестный.       Давай, ты должен всем доказать своё превосходство.       Ухожу от одних мыслей к другим, ловя в потоке. Кому должен и зачем — даже если знаю, стараюсь не думать. Да и нужно ли? Мне всё равно такого никогда в жизни не скажут.       В этой точно, да и в следующей, если, конечно, верить в переселение душ, как это делает моя мать, тоже навряд ли. Слишком уж я недостойный, на самом-то деле.       Даже если начну ходить в качалку, запишусь в миллион кружков по саморазвитию, которые нам так рьяно пытаются впихнуть в чуть ли не обязаловку, — лучше не стану. Для других — точно. Знаю наверняка.       Могу измениться внешне, может быть даже со мной кто-нибудь не побрезгует перекинуться парой дежурных слов, но в душе останется то, что есть. То, что есть, и то, что совершенно не нравится никому.        Мне бы и самому со стороны не понравилось, честно говоря. Все любят «избранных», дерзких, красноречивых, с упругим подтянутым телом, пусть в нём и не будет толком мозгов и чего-то возвышенного где-то глубоко внутри. Разве нужно это кому в наше время… Сомневаюсь.       Слишком ранимый, слишком вежливый, слишком кроткий. Просто «слишком». Было, есть и будет. Будь я девчонкой, наверняка пользовался бы популярностью — скромные и тихие всем нравятся.        Парням нравится их добиваться, а девушкам всегда нужны тихие подруги, которые могли бы выслушать без лишних слов. Я мог бы быть хорошей подругой, а почему-то не нравлюсь даже девушкам. Может, я вообще призрак, и меня нет уже давным-давно?       В спешке не особо-то и значимых событий успеть бы как-нибудь проверить эту гипотезу, всё могло бы стать на свои места, и я бы начал летать по крышам, быть для кого-нибудь невидимым Карлсоном, разве не восхитительно? Утопии, кажется, становятся любимым жанром после научно-популярного.       Я ведь не то чтобы даже ботан, которых так часто недолюбливают: за учёбой не сижу особо, хоть и учусь без троек, но была бы моя воля — все дни напролёт проводил бы, играя в футбол или рубясь с друзьями в новую приставку.       Звучит банально, заезжено и слишком шаблонно, но мне бы хоть так, правда. Ни друзей, ни футбольной команды, пусть даже весьма условной, у меня не имеется.       Остаётся бегать в библиотеку неподалёку и дружить с писателями и персонажами. Иногда даже с формулами какими-нибудь: когда на художественное совсем не тянет, я забредаю то ли случайно, то ли намеренно, в отдел с чем-то инженерным, физико-химическим и для большинства непонятным. В принципе, очень даже неплохо, они хорошие и верные друзья, да и благодаря такой «дружбе» учиться у меня выходит лучше. Так почему бы нет.       В мечтах о далёком и несбыточном, в глубоких раздумьях не замечаю, как выхожу на дорогу, совершенно не смотря вокруг, изучая весьма потрёпанный жизнью ботинок. А когда замечаю, уже слишком поздно. Последнее, что вижу: на меня стремительно несётся грузовик, а дальше — пустота.

      Будто дрелью сквозь голову. Невыносимо больно, хочется раствориться где-нибудь в пустоте. Желательно прямо сейчас. Желательно навечно. Кажется, я попал в какой-то изолированный от всего, кроме звуков определённой частоты, вакуум. Бесконечные писки врезаются в череп, проникая внутрь и разливаясь по венам, словно желе, состоящее из игл. Все звуки смешиваются в одну единую и жутко раздражающую кашу. Где-то рядом слышны рыдания, высокие твёрдые голоса и писк-писк-писк. Пожалуйста, выключите кто-нибудь это всё, умоляю.       В веки навязчиво врывается ослепительно яркий свет. По ощущениям — я будто всю жизнь жил слепым кротом под землёй, и только сейчас мне соизволили вернуть зрение, уже не такое нужное, как когда-то.       С трудом разлепляю веки, весящие будто пару тонн, и, вместе с возможностью воспринимать хоть какие-то очертания, пусть и суперразмытые, в нос врезается запах спирта и чего-то одуряюще больничного. Вокруг всё до боли белое, даже люди — если это вообще они, и у меня сейчас не глюки — сливаются со стенами в неясном тумане. Как жест самозащиты организма — веки опускаются, и не хочется больше ничего чувствовать.       Словно сквозь сон слышу что-то вроде «очнулся», а затем снова и снова гулкие рыдания. Да прекратите же! Сделав неимоверное усилие над собой, пытаюсь приподняться, чтобы, наконец, прервать свои муки, но множество проводков, прикреплённых к голове, трубка, подведённая к носу, и вроде даже капельница в руке не позволяют мне этого сделать.       Встревоженные голоса опять повторяются, но я отрубаюсь, переставая воспринимать мешанину из букв вместо речи в мозгу, погружаясь в красочно-яркие сны. Там снова хорошо и нет бетонных коробок, а воздух чист.       Личный сорт драматичных кошмаров. Именно кошмаров, потому как я всё ещё заключён в их серую тюрьму, потому что самые нереальные мечты настолько терзают, что превращаются во что-то более страшное, чем однобокая и унылая обыденность. Потому что страшно однажды настолько погрузиться в нереальность, чтобы стало вдруг возможным потерять ощущение действительности.       Снова возвращаюсь в вакханалию из звуков и далеко не приятных чувств. Я не знаю, где я, зачем и почему. Рьяное желание это узнать даёт силы поднять весящие все также по несколько тонн веки, но на этот раз вроде даже возвращается резкость зрения.       Вижу огромное количество всяческих препаратов, датчиков и проводочков. Будто бы запутавшаяся в паучьей паутине муха — отчаянно пытаюсь жить, но что-то страшно опасное неминуемо приближается и несёт в себе гиб… В кабинет входит врач, сурово оглядывающий содержимое и с особым пристрастием — меня, будто прожигает взглядом, но столкнувшись им с моими распахнутыми глазами, сразу чуть заметно улыбается и куда-то уходит.       Спустя пару секунд раздаётся гулкий топот в коридоре и приближающиеся шаги. Точно не разобрать, но людей явно больше, чем трое. Заходят. Все четверо в халатах, двое, судя по чему-то, отдалённо напоминающему бейджи, разглядеть не могу, ибо зрение всё никак не хочет вернуться до конца, — кажется, работники сего заведения.       Чуть ли не подскакивают ко мне, проверяя на реакции, ослепляя фонариком и разглядывая мониторы. Становится только интереснее: что я тут делаю, кто эти люди и почему они так обеспокоены моим состоянием.       В нашей местной захудалой больнице даже выбеленные раз по сто стены никогда не были, наверное, девственно чистыми, как тут, а весь обслуживающий персонал настолько наплевательски относился к работе, что это, кажется, были одни из немногих докторов, которые о клятве Гиппократа даже не слышали ни разу.       Хочу спросить, что со мной, но связками, казалось, не пользовались вечность — выходит что-то вроде сдавленного мычания. От докторов слышу лишь: «Состояние стабилизировалось», и тут же ко мне подлетают стоявшие до этого момента у входа мужчина с женщиной, она кидается к рукам, падая на колени, и заходится в рыданиях, а, судя по всему, её муж, стоит рядом и гладит по спине. Обознались?        — Ну привет, сын. Давно не виделись, — либо я, когда меня сбили, растерял остатки памяти, либо случилось чудо по превращению меня в неимоверного красавчика, либо они очень-очень глубоко обознались.       С моей невзрачной внешностью — щуплым телом, волосами почти по плечи и карими глазами — я совершенно не был похож на этих людей, которые сейчас называли меня сыном; настоящий, я должен полагать, был бы кем-то в форме, скорее всего, коротко стриженым и с глазами цвета либо чистого лазурного неба, как у мужчины, либо летней яркой зелени, как у женщины, следуя законам генетики. Спутать нас было бы затруднительно. И все-таки…       Снова пытаюсь выдавить из себя хоть звук, но особо не получается. «Родители» оставляют меня, обещая, что скоро вернутся, а я остаюсь наедине со своими мыслями и полным непониманием происходящего. Сейчас самое время ущипнуть себя за руку, но учитывая, что одна под капельницей, а второй я не могу пошевелить толком из-за слабости, это не удастся. Так что либо я во сне, либо боженька таки существует. Разобраться бы теперь с этим всем. А пока — снова в сон, где теперь вместо грёз пустота.