Юная роза Сулеймана
1525 год
Он снова и снова вспоминал тот день, когда его насильно оторвали от матери, увезли прочь от отчего дома, обратили в мусульманство и дали новое имя. Думал ли он, дрожащий от страха мальчишка, вслушиваясь в незнакомую речь, что его ждёт такое будущее? Думал ли он, что спустя годы будет из окна собственного дворца смотреть, как распускаются розы в саду? Думал ли он, что удостоится титула Великого Визиря, а его женой станет одна из любимиц падишаха? Занятый размышлениями и глядя на розы, что распустились в саду, Ибрагим не услышал, как подошла служанка. — Простите, Паша, — робко заговорила девушка, поклонившись, — когда накрывать трапезу? — Госпожа уже проснулась? — спросил Ибрагим, не отрывая взора от цветущего сада. — Да, Паша. — Тогда подавайте, — ответил мужчина, снова о чём-то задумавшись. Хюррем — «смеющаяся госпожа». Так когда-то называл её правитель. По иронии судьбы и по воле Валиде, женщина, которую он когда-то выбрал для султана, была теперь его госпожой и приносила ему улыбку и радость. Ибрагим улыбнулся, вспоминая, как всё начиналось. В их первую брачную ночь она попросту заперлась в отдельной комнате, пресекая любые его попытки войти или хотя бы поговорить. Потом она захворала и лежала в бреду, повторяя имя падишаха; тогда Ибрагим думал, что завоевать весь этот мир будет намного легче, нежели сердце строптивой красавицы. Но всё же время, что осушает реки и передвигает с места на место могучие горы, сделало девушку более терпимой, и каждый раз, глядя на мужа, она видела в нём уже не врага, а нечто совсем иное. Любовь проронила свои зёрна в упрямое сердце вместе с зёрнами страха, когда она впервые поняла, что боится его потерять, и пришлось признать, что он ей небезразличен. Он же понял, что неравнодушен к рыжеволосой красавице, немногим раньше. Тогда он впервые играл для неё на скрипке и видел её изумрудные глаза, а не силуэт сестры султана. Он понял, что, кажется, пленён ею, но она была ещё далека и холодна, и мужчина решил, что остаётся только ждать. И он дождался — то первое письмо, которое застало его на пути в Стамбул, переполненное нежностью, Ибрагим до сих пор бережно хранит. Затем рождение Михримах. Любовь к дочери заполнила всю её душу, больше не оставив в ней места для тоски по султану. Ибрагим помнит те слова, что однажды вечером случайно услышал из-за двери собственной спальни: — Михримах, — Хюррем укачивала новорождённую дочь, — моя дочка, моя госпожа Луны и Солнца! Знаешь, я хотела убить себя, когда меня оторвали от султана и выдали замуж за твоего отца, но теперь я благодарна, что так вышло. Ты родилась свободной! Ведь в том дворце закон таков, что, если ты не мальчик, тебе нет жизни. Здесь ты будешь расти в любви, играть в саду. Я буду тебя очень любить, быть может, и папу твоего мне полюбить удастся, Михримах… Хюррем подошла почти неслышно и, стараясь никак не выдать себя, с улыбкой наблюдала за ним. Сильный, властный, глаза его горели огнём власти. Ближайший друг султана, его соратник, Великий Визирь Османского государства и её законный супруг, которого она сначала и видеть не хотела. Роксолана ведь действительно полюбила султана, так сильно, что готова была проститься с жизнью, вне дворца и вне объятий падишаха она ощущала себя рыбой, выброшенной на берег, и готовилась принять мучительную смерть. О том, чтобы любить Ибрагима, стать матерью его детей, она не допускала и мысли. Однако сначала её пленила мелодия его скрипки, — она словно уносила её к родным берегам, дарила душевный покой, — потом, внимательно всмотревшись в его глаза, она вдруг увидела в них себя. Ибрагим будто был таким же, как она, чужим на этой земле, и хотел того же, чего и она — целого мира, а сам вынужден был кланяться господам. Они хотели одного и того же, а связанные одной целью порою крепче держатся за руки, нежели те, кто клялся в вечной любви. Ну и, конечно же, ревность. Хюррем видела, что сестра падишаха до сих пор питает к Паше нежные чувства, но она не собиралась добровольно отдавать его другой женщине, она планировала бороться до последнего, и её не остановит даже происхождение соперницы и то, что членам династии всё сходит с рук. Ценила, гордилась, уважала и ревновала, но вот любила ли? Она не знала и сама, до одного дня…***
Это случилось в день праздника обрезания старшего шехзаде Мустафы. Во время состязания лучников в Ибрагима попала стрела. Позже все сочтут это случайностью, и лишь она по сей день уверена, что это проделки Пашей совета, которые во снах видят, как бы вырыть Ибрагиму могилу, ведь он многих обошёл, печать государства оказалась в его руках вопреки иерархии совета. Раньше его просто не любили, считая, что он незаслуженно оказался так близок к повелителю, ибо каждый мечтал, чтобы правитель так же прислушивался и к его мнению. Теперь же его просто ненавидели — сильных всегда ненавидят и всегда пытаются устранить. Она хорошо помнит тот день. В разгар праздника во дворце началась суета, которую не все и заметили, однако в сердце Хюррем поселилась необъяснимая тревога. Вскоре к ней подошёл слуга и что-то прошептал на ухо. Девушка тут же побледнела и убежала прочь, вслед за ней побежала и Хатидже. — Хатидже, дочка, ты куда? — встревоженно прокричала Валиде вдогонку, но ответа не было. — Ибрагим! — необъяснимым образом султанша оказалась у ложа раненого Паши мгновением раньше его супруги. — Ибрагим, держись, я тебя не отдам, мы будем счастливы обязательно, никто нам ни помешает, ни моя мать, ни мой брат! Паша лишь хрипел от дикой боли и вряд ли слышал её пылкие признания. Валиде, стоявшая у входа в покои, слышала и не верила своим ушам. С момента свадьбы Ибрагима минуло несколько лет, и ей казалось, что дочь успокоилась, но больше её поразило другое — Хюррем молчала. Русская, которая была способна сотрясти даже каменные стены дворца, слушала пылкие речи Хатидже и молчала, даже не пытаясь устроить скандал! Хафса Султан с удивлением поняла, что впервые видит Хюррем растерянной. — Хюррем, — слабо прохрипел визирь. И та будто бы очнулась. Встряхнула головой, морок спал. — Госпожа, позвольте, — вначале тихо произнесла она и неожиданно встретила сопротивление. — Это всё ты! — закричала Хатидже. — Это из-за тебя на него сыплются несчастья, сначала чуть не умер от оспы, теперь это! — Госпожа! Оставьте меня с моим мужем наедине! Хюррем повысила голос, в янтарных очах зажглось пламя. Валиде понимала: нужно что-то сделать, пока оно не разгорелось, иначе всё здесь сгорит дотла. — Гюльфем! — призвала она девушку. — Уведи госпожу, дайте ей выпить воды. Спустя несколько минут султаншу всё ж удалось вывести из покоев, Хюррем властно попросила всех оставить их с Ибрагимом наедине. Не посмел ослушаться даже Сулейман, хоть ему и нужно было выяснить, что произошло, но он решил, что сделает это позже. — Ибрагим, — зашептала Хюррем, когда они наконец остались одни, — ты не можешь уйти и оставить меня и Михримах, как мы будем без тебя?***
Ночь выдалась тяжёлой. Паше стало хуже, лекари делали, что могли, но Хюррем видела, как из него утекает жизнь, и не знала, что ей делать, как отвести беду. Она ведь сильная, ей однажды покорится весь мир; она нашла спасение от оспы и сейчас должна что-нибудь придумать, но вот беда — она ослабела и передвигалась еле-еле, жизнь как будто и её покидала, словно тяжёлое дыхание Ибрагима было синхронно с её сердцем — если он перестанет дышать, то и глухие удары её сердца прекратятся тотчас. Неужели это любовь? Пришла тихонько, села бабочкой на плечо, а она и не заметила? Ведь даже сегодня её волновали не безумные речи султанши, с ней она разберётся после, а жизнь Ибрагима — но когда она успела впустить её в своё сердце? Впрочем, сейчас это было уже не столь важно. Беспокоило другое — что, едва она обрела его, как может потерять. Хюррем собрала остатки воли и сил и вышла из комнаты. Ей нужно было в бани, потом переодеться для молитвы.***
Этой ночью дворец Топкапы был непривычно тих. Казалось, исчезли абсолютно все звуки, будто весь мир опустел. Султанше не спалось, и она в одиночку бродила по полутёмным коридорам. Её крайне беспокоила и огорчала Хатидже. Так не подобало вести себя женщине из правящей семьи! Единственным выходом госпожа видела замужество, но как бы хуже не стало… От тревожных мыслей госпожу отвлёк тихий голосок, нарушающий ночную тишину. Дверь в покои, куда поместили раненого Пашу, была приоткрыта. Валиде остановилась и заглянула. Хюррем стояла на коленях, вознеся руки к небесам. Женщина прислушалась. — О Всевышний! Не разлучай нас теперь, когда мы обрели друг друга. Не становись причиной слез возлюбленных, опьяненных любовью. О Всевышний! Разбей заново благоуханный сад в моем сердце, не трави несчастных влюбленных, не губи цветы в этом саду счастья. О Всевышний! Не насылай зиму на весенний сад любви и не губи молодые побеги. Не откажи влюбленным, молящим тебя о помощи у ног твоих. Не прогоняй птицу нашей любви и не сломи тонкие ветви дерева, на котором она гнездится. О Всевышний! Не губи душу, не пронзай сердце, не мучай влюбленных, не заставляй их страдать. Ослепи всех врагов и не радуй их местью. О Всевышний! Ничто в мире не приносит большей боли, чем разлука с возлюбленным. Мне уже пришлось пережить эту боль, когда меня разлучили с султаном, так не дай испытать её вновь. Валиде вздрогнула и задрожала, словно откуда-то подул сильный ветер. Ей снова пришло в голову — а не совершила ли она ошибку, отлучив упрямицу от сына? Станут ли в час беды матери наследников молить о спасении, или каждая будет примерять кафтан правителя на своего сына, не заботясь о здравии действующего падишаха? Надежда была лишь на Гюльнихаль, кроткую и милую любимицу повелителя, но беда её в том, что хищным соперницам она противостоять не сможет, те легко загубят и её саму, и её шехзаде.***
Пока Хюррем возносила молитвы Аллаху, а Хафса Султан размышляла о будущем династии, повелитель с умилением смотрел на спящую мать своих детей и благодарил Всевышнего. Долгое время Сулейман думал, что его покои и сердце так и останутся пустыми. Хоть в гареме было множество самых разных красавиц, мечтающих осчастливить властелина мира, никто не мог даже сравниться со «смеющейся госпожой». Его весенняя роза, Махидевран, давно увяла, лишившись тепла. Махпейкер и вовсе будто изо льда Всевышний сотворил, в ней не было ни капли нежности и любви, её заботило лишь будущее Мехмеда. И вот возникла она. Раньше он её не замечал, она находилась в тени блеска изумрудных глаз, но в один прекрасный день она предстала перед ним. Как и в случае с Хюррем, её для него выбрал Ибрагим. Неожиданно девушка сначала даровала государю покой, который он так и не надеялся обрести, потом родила дочь. Маленькая султанша с прекрасным именем и ангельским ликом была раем Сулеймана. Стоило ему взять дочь на руки и ощутить, как маленькие ручки обнимают шею, как все беды и горести отступали. А через год после рождения султанши Гюльнихаль подарила господину шехзаде. Все во дворце знали, что золотоволосый ангел Абдулла больше всех любим падишахом, хоть и был для него уже шестым ребёнком. Гюльнихаль Султан. Юная роза Сулеймана, любимая раба повелителя, мать шехзаде Абдуллы и Мирай-Акиле Султан. Она была оазисом в пустыне, свежим ветром, глотком воды, каплей тепла среди лютой зимы. Юная роза, нежные лепестки и тонкий стебель которой султан оберегал от дождей и вьюг, от любых горестей и бед. Казалось, что птицы в султанских садах поют свои песни только для неё, что цветы распускаются и солнце восходит лишь ради улыбки султанши. Лучшие ткани и украшения доставались ей. Тихая гавань в бурлящем море… Ей тайно завидовали те, кто так и не смог пройти по Золотому пути, а матери старших наследников не воспринимали её всерьёз, конкурируя друг с другом. Она не доставляла правящей семье никаких хлопот, но сильные мира сего понимали — едва сменится власть, этот цветок будет сломлен. Валиде хоть и не говорила этого никому, но втайне надеялась, что дружба с женой Великого Визиря однажды пригодится султанше. Но пока будущее было ещё туманно. Султанша спала, а Сулейман благодарил за неё Аллаха. Благодарила Всевышнего и Хюррем за то, что муж её не покинул.***
Он её не покинул, и теперь она стояла и любовалась им. — Проснулась? — он обернулся и заметил её. Она подошла ближе, поцеловав его. — Ты уже трапезничал? — Ждал, когда ты проснёшься. — Ты можешь опоздать на заседание Дивана, — сказала она, наблюдая, как служанка накрывает трапезу. — Успеется, — отмахнулся визирь, присаживаясь у подноса с едой. — Хочу с тобой поехать во дворец, Михримах просится поиграть с Мирай, — попросила девушка.***
Тёплый ветер разгуливал по дорожкам в саду, щедро светило солнце, звонко пели птицы. Валиде сегодня приказала накрыть обед в саду. За трапезой она смотрела по сторонам и возносила благодарные молитвы Всевышнему. Её старшие внуки упражнялись в битве на деревянных саблях, её внучка играла с тётушкой Хатидже и дочкой визиря Михримах, а одна из невесток кормила младшего шехзаде. И только одно омрачало этот чудесный день. Вздохнув, госпожа обратилась к верной служанке: — Не знаю, что и делать, Дайе… Меня беспокоит эта привязанность Хатидже к Михримах. Как бы снова беды не вышло… Дайе не успела ничего ответить госпоже — подошла Хюррем и, поклонившись, позвала дочку. — Михримах, идём, нас папа ждёт! — Мама, — девчушка подбежала к матери и тоненьким голоском начала упрашивать, — а можно ещё поиграть? — Нет, милая, нам пора. В этот момент Валиде заметила, что до сих пор молчавшая Гюльнихаль хочет что-то сказать, и заговорила за неё: — Хюррем, оставь её до завтра во дворце, служанки за ней присмотрят. — Благодарю, госпожа, но как бы она не доставила вам беспокойства, — улыбнулась девушка. Но малышка так умоляюще смотрела на маму большими изумрудными глазами… — Пустяки, девочкам весело вместе, — сказала Хафса Султан, украдкой взглянув на дочь, которую, кажется, эта новость обрадовала больше, чем Михримах.***
— Михримах осталась во дворце — значит, можем провести вечер вдвоём, тем более, у меня есть новость, — заговорил Ибрагим. — Какая? — спросила Хюррем, дождавшись, когда служанки поставят поднос с едой у разожжённого камина и удалятся. — Повелитель назначил меня главнокомандующим Османской армией, тем самым приблизив меня к гибели. Обо мне и так говорят на всех базарах, а теперь недовольных стало больше. — Ну и пусть недовольны, тебе-то что? — она подошла ближе. — И пусть предатели слетаются, как коршуны — моя любовь тебя защитит. Я тебя люблю, Ибрагим… Он не верил ни ушам своим, ни глазам. Она стояла сейчас перед ним, облачённая в прекрасное жёлтое платье, рыжие кудри спадали на хрупкие плечи, изумрудные глаза искрились. Что-то в ней изменилось. Похоже, только теперь она ощутила себя свободной. Любовь всегда избавляет от оков. Неужели спустя годы он услышал признание в любви? Неужели теперь она всецело принадлежала ему? И целый мир не сравнился бы с этим. — Знаешь, я всё мечтал, как мы с шехзаде, а теперь султаном Сулейманом, завоюем весь мир, — голос Паши немного подрагивал, он будто боялся спугнуть её, как редкую птицу. — Моя мечта сбылась, весь мир отныне в тебе, Хюррем! Они опустились на подушки, губы слились в страстном поцелуе. О еде, что стояла рядом на подносе, они, кажется, и вовсе забыли. Спустя пару минут, нехотя оторвавшись от её губ, Ибрагим вновь заговорил: — Ты Стамбул мой, Караман мой, земли Анатолии и Румелии, Бадахшан мой, мой Капчаг, мой Багдад, Хорасан мой… Эта ночь была сладка, как никогда прежде. Они не впервые были вместе, но впервые отдавались друг другу без остатка. Он запускал пальцы в рыжие локоны, слушая её прерывистое дыхание, она искала губами губы, словно долгое время изнемогала от жажды и никак не могла её утолить.***
Во дворце в это время раздавались тихие голоса. Матери пели своим сыновьям колыбельные песни. Песню пела и Хатидже Султан для дочери визиря Михримах, и тишина эта была не благословением вовсе, а затишьем перед очередной бурей…