Я сама огонь
Даже самая тёмная ночь закончится. В конце долгой засухи непременно пойдёт дождь. Сильные холода обязательно сменятся тёплой весной. Раны всегда затягиваются, а слёзы высыхают, грусть сменяется улыбкой, и лишь одна печаль бесконечна — тоска материнского сердца. Женщина, потерявшая своё дитя, до конца никогда не оправится. От этой боли нет лекарств, от этого недуга нет спасения. Их дети являются к ним во снах, протягивают руки и зовут за собой. Они помнят их лица и улыбки, всё, что было с ними связано, каждую мелочь, слышат их смех. Неважно, оплакивают ли они потерю или смиренно её принимают — больно одинаково. И что они выстрадали, лишь одному Всевышнему ведомо.***
Её смех умолк. Огонь в глазах угас. Она поблекла. Пусть на его плечах лежала огромная ноша власти, ноша его жены была сейчас во сто крат тяжелее, и ничто сейчас так не заботило Ибрагима, как его семья, переживающая тёмные дни. Муса больше не смеялся и не желал играть. Мальчик просто слонялся между деревьями в саду и молчал, даже игры с шехзаде не развлекали его. Ибрагим прекрасно понимал, что сейчас происходит с сыном, он когда-то тоже против воли был разлучён со своим близнецом и знал, какие страшные муки это приносит. Ты даже на расстоянии чувствуешь близнеца и будто слышишь его, но отыскать не можешь. — Муса, сынок, иди сюда, — визирь вышел в сад и подозвал к себе сына. Мальчик неспеша подошёл, и Ибрагим поднял его на руки. — Я знаю, ты скучаешь по Касыму. Я тоже скучаю по своему брату. — У тебя есть брат, папа? — мальчишка удивлённо распахнул глаза. В отличие от своей сестры, он был копией своего отца. — А где он? — Далеко отсюда, там, где я родился, — ответил Великий Визирь. — Почему он не рядом с тобой? — малыш не унимался, задавая вопрос за вопросом, а затем поджал губу и неожиданно произнёс: — Лучше бы я заболел, а не брат. Паша посмотрел на своего маленького львёнка. Чёрные кудри и два уголька глаз, такие же тёмные и глубокие, как у него самого. Если Ибрагима называли дьяволом, а его жену ведьмой, то сын их был невинным ангелом и готов был пожертвовать своей жизнью ради брата. Малыш с лучезарной улыбкой и добрым сердцем, половину которого у него навсегда отняли, и с этим ему нужно будет научиться жить. — Сынок, послушай, — вздохнул визирь, — я не знаю, где мой брат, но твой теперь в раю. Оттуда он наблюдает за тобой и во всём станет тебе помогать, но ты должен быть смелым и сильным, улыбаться и радоваться за вас двоих, понимаешь? Едва заметно улыбнувшись, малыш кивнул. Ибрагим поцеловал его в макушку и опустил на землю. — Беги, поиграй с сестрой. Наблюдая, как дети бегают по саду, Паша понимал, что скоро детям обязательно станет легче, в детстве переломы и раны заживают куда быстрее, и даже если не сейчас, то позже Муса обязательно вспомнит и поймёт его слова. Гораздо больше Ибрагима волновало состояние Хюррем. Впору было звать дворцовых лекарей — даже после их свадьбы она, кажется, не была столь плоха. Она сейчас напоминала всего лишь тень себя прежней, бледная и тихая. В ней больше не бушевала стихия, готовая разрушить всё на своём пути. — Госпожа поела? — осведомился визирь у служанки. — Нет, Паша, — девушка отрицательно покачала головой, — она третий день ничего не ест. Может, пригласить лекаря? Вздохнув, Паша жестом отослал служанку и подошёл к жене. Девушка сидела и смотрела в окно на играющих в саду детей. — Хюррем, я тоже страдаю из-за смерти сына, — он взял её за руку. Пальцы её были холодны, словно лёд. — Но… Не поднимая глаз на супруга, Роксолана с силой вырвала руку из его ладони, и сердце Ибрагима зашлось дикой болью. Между ними словно снова возник тот же холод, как тогда, девять лет назад. Она снова отстранилась, он опять впал не милость; возможно, ей кажется, что он страдает недостаточно, за это она его и казнит. Холод с каждым днём по крупицам убивал их любовь, и если ничего не сделать, то в конце концов ничего не останется, однако пропасть между ними разрасталась, и это стали замечать все.***
Однажды Паша, направляясь к султану, чтобы доложить, как идёт подготовка к очередному походу, столкнулся в коридоре с Хатидже Султан. Он, согласно обычаю, поклонился, она мило улыбнулась и вежливо поинтересовалась: — Как ты? Я и представить не могу, как трудно тебе приходится. — Благодарю, Госпожа. Да, нам нелегко, но мы стараемся держаться. Ибрагим уже хотел вновь поклониться и идти, но султанша продолжила говорить, а перебить её он не смел. — Помнишь, накануне твоей свадьбы с Хюррем мы тайно встречались в инжировом саду? — Помню, госпожа, — улыбнулся визирь искренне, не понимая, к чему эти воспоминания — для него всё давно в прошлом, и он дорожит своей семьёй. — Тогда я подарила тебе шёлковый платок и обещала ждать тебя и любить, — она обернулась, дабы убедиться, что служанки её не видят, и приблизилась, — я и теперь буду ждать тебя. — Я тронут, госпожа, — проговорил он, пребывая в смятении. Все эти годы он только и делал, что изо всех сил старался не давать сестре султана напрасных надежд, но, видимо, выходило плохо. — Моя жена… — Твоя жена в твою сторону и не смотрит, — перебила его султанша, — а я тебя люблю. В следующее мгновение произошло то, от чего человек, командующий всей османской армией, просто дара речи лишился, не зная, что предпринять. Хатидже Султан коснулась его губ своими. Их поцелуй длился всего несколько секунд, а для Ибрагима это время обернулось томительной вечностью. Он только и делал, что молил Аллаха, чтобы никто этого не заметил. — Папа! Едва султанша отстранилась, за спиной раздался тихий голосок. Ибрагим вздрогнул, а Хатидже с улыбкой обернулась. — Михримах, какой красивой ты стала! — Вы тоже прекрасны, госпожа, — поклонилась девочка. — Куда ты идёшь? — поинтересовалась султанша. — Мы с Акиле Султан играли в саду, но Муса захотел к маме, — она кивнула на младшего брата, что крепко держал её за руку. — Идите, мои птенчики, — Ибрагим погладил сына по голове. — Идёмте, я вас отведу, — проговорила Хатидже. Ибрагим проводил их взглядом и направился к повелителю. Ему во что бы то ни стало нужно было убедить султана отложить поход.***
— Повелитель, — робко начал разговор Паргалы, когда они оба склонились над картой, — может, поход стоит отложить? Султан выпрямился и молча продолжил слушать, ожидая объяснений. — Мне сейчас не хотелось бы оставлять Хюррем одну, она… — Да, — султан не стал дослушивать своего визиря, — Гюльнихаль на себя не похожа, почти не ест, не выходит из покоев. Слава Аллаху, дочь с ней рядом, иначе не миновать беды…***
Стража распахнула перед ней двери покоев повелителя, но она вдруг застыла на месте, никак не решаясь войти. Гюльфем была крайне удивлена, когда ей приказали явиться в покои падишаха. После смерти Мурада она крайне редко входила в эти двери, а сейчас она и понятия не имела, зачем её призвал повелитель. Девушка вдохнула побольше воздуха и пересекла черту, словно нырнула в глубокие воды, и дверь за ней тут же закрылась. Она молча склонилась, ожидая чего-то. — Гюльфем-хатун, проходи. Наложница подняла голову. Султан сидел на подушках у разожжённого камина, рядом был поднос с едой, и правитель жестом приглашал её присоединиться к трапезе. Гюльфем робко подошла и опустилась рядом. — Поужинай со мной, — заговорил падишах, — я так давно не разговаривал с тобой. Как ты? — Хорошо, слава Аллаху, — ответила она, — каждый день молюсь о вас. — Гюльфем-хатун, скажи, я тебя огорчил? Несправедлив был, возможно? — поинтересовался Сулейман. — У меня ведь прямо беда с женщинами. Думал, что вот с Гюльнихаль смогу обрести счастье, но и его Всевышний отнял, — задумчиво проговорил государь и задал новый вопрос: — Как тебе удалось оправиться? — Ну что вы, мой повелитель, как можно? — она опустила голову. — У меня нет никаких претензий, вы меня не обижали, не расстраивали никогда. Я мечтала только о том, чтобы сделать вас счастливым, ну а потерю нашего ребёнка я приняла без ропота — на то была воля Аллаха. Я верю, судьба не разлучит нас, пока мы живы. Они ужинали и мирно беседовали, в камине трещал огонь. Впервые со смерти Абдуллы Сулейман был так спокоен. Он, разговаривая с Гюльфем, совсем иными глазами посмотрел на матерей своих наследников. Когда ужин был окончен и слуги уже унесли поднос, а девушка стояла у дверей, собираясь уйти, султан вдруг неожиданно для них обоих произнёс: — Гюльфем, останься. Она была не просто удивлена, а, скорее, потрясена — вот уже десять лет она не оставалась в покоях властелина и могла ожидать чего угодно, но не этого. Однако перечить она не стала и на сей раз. Такова воля правителя.***
Гюльнихаль сидела на кровати, в комнате было темно. Она не разрешила служанкам зажечь свечи. Девушка сидела и, прижимая к себе рубашку Абдуллы, тихо напевала украинскую песенку, которой её научила когда-то Роксолана. Как и её подруга, девушка так и не смогла оправиться от потери, так и не сумев понять, чем она заслужила такую кару. Она утешала себя лишь тем, что Абдулла умер спокойным, просто уснул, слушая её голос. Её радовало то, что перед смертью её сыну не пришлось видеть лицо палача и чувствовать, как на шее затягивается шёлковый шнурок. Это утешало, но не придавало сил для борьбы, жить ей больше не хотелось, и только дочь удерживала её от отчаянного шага — выпить яд, особенно после того, как её преданная служанка Эсма кое-что ей рассказала. Дверь скрипнула, и девушка вздрогнула, но через мгновение в бледном отблеске лунного света разглядела подругу и выдохнула. — А, Хюррем, это ты? — тихо проговорила она. — Проходи, посиди со мной, тебе тоже не спится? — Да, тоже, — вздохнула Роксолана. — Ибрагим пошёл в хамам, дети спят… — Тебе надо пойти к мужу, Хюррем, — неожиданно предложила Гюльнихаль, — иначе рискуешь потерять его навсегда, — она опустила голову, — как я повелителя. Прошлой ночью в его покоях была Гюльфем. Не отдаляйся от Ибрагима, Хатидже-султан только того и нужно.***
Слова Гюльнихаль пробудили что-то в заледеневшей душе. Хюррем почти неслышно вошла в хамам и, подойдя сзади, полила спину мужа водой. От неожиданности Ибрагим обернулся и уже собирался крикнуть, чтобы все убирались вон, как вдруг увидел свою жену. Тело её прикрывала лишь тонкая белая ткань, и было отчётливо видно, как сильно она исхудала. Лицо Хюррем по-прежнему было бледным, но в изумрудных очах, кажется, снова зарождались искры огня. — Хюррем, иди сюда… Девушка присела на колени к мужу, и тот стал жадно покрывать поцелуями открытые участки её тела. Только Всевышнему известно, как сильно он истосковался по ней, как теперь его пьянил её запах. Губы мужчины плавно скользили по её обнажённым плечам, и через несколько мгновений с губ девушки сорвался первый стон, и она запустила пальцы в его волосы. — У нас всё будет хорошо, слышишь? — шептал он между поцелуями. — У нас прекрасные дети, и будут ещё, вот увидишь… Её дыхание стало частым, тепло разлилось по телу сладким сиропом, глаза заискрились. Вот-вот, и волна страсти окатит их с головой… И когда это случилось, в недрах её души вновь запылало пламя, она снова обернулась огнём.***
Это утро выдалось действительно добрым. Она впервые за много дней крепко спала, и теперь пребывала в отличном расположении духа. Кажется, понемногу жизнь обретала прежние краски. Хюррем направлялась в сад, чтобы проститься с Гюльнихаль и отправиться к себе во дворец, как вдруг ей на пути встретилась сестра султана. Девушка молча поклонилась и хотела идти дальше. — Как ты, Хюррем? — вдруг заговорила Хатидже. — В последнее время и на себя не похожа. — Благодарю, госпожа, — Роксолане не очень хотелось говорить с ней, но выбора не было, — пережить такое непросто, но мне уже лучше. — Слава Аллаху, — улыбнулась султанша, — а то ведь так не только сына можно потерять… Ибрагим может устать от вечных слёз, и придётся тебе сгорать в огне ревности. Огнём неподдельной ярости запылали изумрудные очи, и на мгновение у Хатидже дыхание перехватило — или очень давно, или вовсе никогда она не видела девушку такой. Милая улыбка сменилась звериным оскалом. — Мне не страшен никакой огонь, госпожа, — прошипела Хюррем, — я сама огонь! И после, поклонившись, она ушла прочь. «Не забудь этих слов, Хюррем — я их тебе припомню, пусть только повелитель с Ибрагимом в поход уйдут», — подумала султанша, глядя сопернице вслед.