Пятый день священного месяца
Шёл пятый день священного месяца и четвёртый день, как повелитель не выходил из своих покоев, и к нему стража тоже никого не впускала. По дворцу то и дело, словно гремучие змеи, расползались самые разные сплетни. Свечи загорались и гасли, комната то погружалась в темноту, то снова озарялась солнечным светом. За окнами сменялись день и ночь, с минаретов раздавался азан, и дважды в день перед рассветом и после заката слуги приносили в покои султана пищу. Падишах словно не замечал ничего вокруг, не слышал звуков, не различал тьмы и света, не смыкал глаз. Просто ходил по своим покоям взад-вперёд, заложив руки за спину, и о чём-то думал, то хмурясь, то еле заметно улыбаясь, то лишь на мгновение прикрывая глаза. Иногда он останавливался у стола, на котором лежали книги и листы пергамента, брал в руки один из листов, хмурил брови, в который раз пробегая взглядом по строкам. С виду это были самые обычные протоколы переговоров, которые попали к нему через одного из визирей, однако чем больше падишах вчитывался, тем больше ему казалось, что пергамент словно пропитан ядом. Перечитав, он брезгливо отбрасывал его в сторону и снова мерил шагами комнату. Его спина согнулась, словно на неё положили тяжёлый камень, и с каждым часом он давил всё сильнее — ещё немного, и совсем прибьёт его к земле. Пусть с тех пор прошло уже шестнадцать лет, Сулейман хорошо помнит день своего восшествия на престол. Те мгновения так красочны, так живы в памяти, будто это произошло вчера. Тогда он боялся стать жестоким, запачкаться кровью и из-за данного ему могущества однажды перестать слышать собственную совесть, боялся, что однажды решения станет принимать слишком трудно, что появятся вопросы, на которые даже у шаха мира сего не будет должных ответов. Этот день настал. Одному ему больше не справиться. Которую ночь он не спал, всё размышляя, он и сам уже со счёта сбился. Сулейман выпрямился, сделав глубокий вдох, словно пытаясь сбросить с плеч эту тяжкую ношу, и, распахнув дверь, вышел на балкон. В лицо тут же ударил холодный ветер, он прилетел, чтобы известить о наступлении запоздалой зимы. С неба падал снег. Он был чистым и невинным. Словно желал помочь, укрыть землю, спрятав под собой все людские грехи, от которых повелитель уже не мог отвернуть свой взор. Постояв немного под порывами холодного воздуха, государь переоделся простолюдином и тайком от всех ушёл в город.***
Кадий Эфенди был крайне удивлён, увидев в дверях своего дома падишаха — в такой час, одетого в простую одежду и без стражи. Борода его давным-давно была седа, на свете он пожил достаточно и знал: раз повелитель вот так пожаловал, дело очень непростое. — Повелитель, — старик согнул спину в поклоне, — я не хотел бы вас встречать подобным образом. — Всё нормально, — Сулейман подошёл ближе. — Как поживаешь, Ходжа Челеби? — Молюсь за ваше здоровье, повелитель, болезни не мучают, — старик разогнулся и посмотрел на султана, — а у вас всё хорошо? Несколько минут падишах молчал, не зная, с чего начать. Две отравленных стрелы разом пронзили его сердце — любовь и предательство, и с каждой минутой яд проникал в кровь всё сильнее. Предательство человека, который получил от него столько, сколько не дано никому, но и этого было мало, а дальше только трон. Сулейман знал, что сам создал его, сам и уничтожит, но как? Ведь он дал слово даже от себя его защищать. Однако вовсе не высокомерие Ибрагима снедало страданиями душу правителя, а любовь. Любовь к свободной, совсем юной девушке, которую нельзя просто взять в гарем, как всех прочих. Она должна пойти за ним добровольно, чего, скорее всего, никогда не случится. Пока падишах пытался подобрать слова, Эбуссууд Эфенди, позволив себе смелость, внимательно взглянул на лицо повелителя, подмечая в густой чёрной бороде первые, ещё пока еле заметные седины. Взгляд усталый, было видно, что Сулейман несколько суток не спал; плечи сутулы, словно султан тащил на спине неведомую тяжесть. Жизненный опыт подсказывал Кадию, что повелителя мучает какая-то проблема, которую он никак не может решить. — Мне надо посоветоваться с тобой по одному вопросу, — наконец прервал молчание властелин. — Разумеется, прошу вас, повелитель, — старик склонился, жестом руки приглашая присесть на тахту, — но скажите, чем я могу вас угостить? — Пусть принесут воды, этого достаточно, — сказал Сулейман, присаживаясь.***
— Я пойду к папе! Я хочу играть с папой! — малыш браво размахивал деревянным мечом перед служанками, которые смиренно стояли, опустив головы. — Я приказываю, отведите меня к папе! — Баязид, тихо. Хюррем отложила книгу и, поднявшись с тахты, подошла к сыну. Взяв за руку, она отвела его чуть в сторону от двери и, присев на колени, заговорила: — Тшш… — она приложила палец к губам, — папа занят, сегодня на ифтар* приглашены важные люди, мешать нельзя. — Но папа обещал поиграть со мной! — мальчик опустил голову, выпятив вперёд нижнюю губу. — Мне скучно! — Он обязательно с тобой поиграет, но позже, — она улыбнулась, поцеловав малыша в кудрявую макушку, а потом, быстро оглядевшись по сторонам, вдруг предложила: — Идём в сад, посмотрим, как падает снег. Служанки одели малыша потеплее. Сама Хюррем набросила на платье тёплый жилет с меховой оторочкой, и они вышли в сад. Малыш быстрее ветра носился по садовым дорожкам, побелевшим от снежной пудры, служанки едва поспевали за ним. Баязид всё пытался поймать снежинку, но едва ему это удавалось, как она тотчас таяла на тёплой ладони. Роксолана, наблюдая за ним, улыбалась и вдруг подумала о том, что и с жизнью так: не успеешь оглянуться, как она растает — только открыл глаза, и уже пришло время вечного сна… Она смотрела, как на землю ложится снег, и отчего-то перенеслась в один из тех дней, что остались далеко в прошлом. Вот она, Александра, уже наречённая Хюррем, но ещё не до конца привыкшая к своему имени, шла по дворцовому дворику из покоев султана по направлению к этажу фавориток; так же сыпал снег, и девушки выбежали во дворик, подставляли ладони под летящие снежинки и кружились, смеясь. Снег в южных краях всегда был неким волшебством в тёплую зиму и настоящей карой в суровую. В тёплые дни он летел к земле, будто бы нечто чистое и безгрешное, ниспосланное ангелами рая. Стоило ему выпасть, воды в Босфоре меняли свой цвет. Небо из голубого становилось серым, пальмы, одевшись в белые шапки, смотрелись причудливо. Холодный ветер освежал мысли и прояснял взгляд. Однако в любой момент могло пригреть солнце, и снег исчезал, не оставив следа. Поэтому, пока он спускался с облаков к земле, все то и дело подставляли руки, пытаясь поймать его, словно частицу волшебства. Хюррем почти прошла дворик, ещё немного, и покажется балкон, на который выходила одна из дверей покоев Валиде, а значит, через десяток шагов она окажется в гареме. Мысли девушки занимал султан Сулейман. Витая в облаках, она заметила идущего навстречу Ибрагима, лишь когда они почти поравнялись — ещё бы шаг, и Роксолана бы просто налетела на него. — Хюррем-хатун! — хранитель покоев нахмурил брови. — Ты смотришь, куда идёшь? Она поклонилась как должно и, сжав зубы и кулаки, так что пальцы побелели, молча пошла прочь. Войдя в свою комнату и убедившись, что Айше нет, она рухнула на тахту и зашептала, по-прежнему сжимая зубы: — Ибрагим, змей Ибрагим! Когда же ты уберёшься из дворца подальше от моего султана! Ей вспомнился тот взгляд, которым хранитель смерил её минуту назад. Он смотрел на неё презрительно и свысока, как гордый орёл смотрит на маленького глупого голубя. Хюррем снова сжала кулаки, так что ногти впились в нежную кожу ладоней. Девушка ненавидела его всем своим естеством за то, что он на шаг ближе к Сулейману, за то, что его влияние на султана почти безгранично и что сравняться с ним она пока не может. Ярость переполняла её настолько, что, будь её воля, она бы глаза ему выцарапала. После столкновения с фавориткой повелителя хранитель покоев сидел, смотрел на снег из окна и думал о том, что Аллах его уберёг. Александра попала в Стамбул, сойдя на берег с корабля Хайреддина-паши, но во дворец она попала не сразу, это он позже привёл её с невольничьего рынка*. В тот знойный день Ибрагим не спеша бродил по рынку, выбирая девушек, которых собирался преподнести молодому султану в честь его восшествия на трон. Она сразу привлекла его внимание. Рыжеволосая славянка чем-то отличалась от всех остальных девушек. Она держалась гордо, её яркие зелёные глаза манили к себе, как завораживает красотой драгоценный изумруд. Он даже подумал оставить её себе, но пока шёл с ней от рынка, она его изрядно утомила своими криками и упрямством, так что Паргалы решил не возиться с безумной — пусть её евнухи гарема перевоспитывают. Сейчас хранитель покоев был убеждён, что избежал большой беды, мятежница бы его измучила. Другое дело — Хатидже Султан: благородное происхождение, кроткий нрав, изящная красота — уж если и отдавать своё сердце, то только такой, как она.***
Сулейман сидел на тахте, держа в руках стакан, и медленными глотками пил воду, принесённую слугами Ходжи Челеби. Совсем стемнело. Комнату освещали свечи и пламя камина. — Повелитель, я не ошибся — вас что-то гнетёт? — решился заговорить сидящий рядом старик, когда падишах в очередной раз тяжело вздохнул. — Ходжа Челеби, — наконец начал Сулейман, — последние несколько дней я не мог уснуть, мысли терзали меня, и наконец я принял решение. Однако, выполнив одну свою волю, я не смогу исполнить вторую. Как мне быть? — Повелитель, чтобы помочь вам, — осторожно заговорил эфенди, — мне нужно знать, в чём дело. — Я хочу заключить брак со свободной женщиной, — выговорил султан первую пришедшую в голову мысль, так и не решив, с чего начать. — Повелитель, будучи Шейх уль-исламом, должен сказать, что улемы и народ такой шаг никак не одобрят… — старик задумчиво почесал седую бороду. — Да, на заре Империи наши предки Осман Хан, Орхан Хан и Мурад Хан заключали браки со свободными женщинами Османской империи, затем порядок был изменён, и в жёны брали иностранок, тем самым заключая выгодные союзы, но всё же после произошедшего с Баязид-Ханом браки султаны заключали редко… — Меня не это беспокоит, Ходжа Челеби, — прервал его рассказ падишах, выставив перед собой ладонь правой руки, — а другое моё решение. Оно касается одного очень близкого человека, однако мой собственный приказ оберегает его даже от меня самого. Эбуссууд Эфенди на мгновение изменился в лице, едва заметно кивнув. Он сразу понял, о ком идёт речь, но продолжал внимательно слушать государя, не смея его перебить, а властелин тем временем продолжал говорить. — Как мне исполнить мою волю, не нарушая данного мною слова? — Повелитель, чтобы дать какой-то ответ, мне нужно знать, что за решение вы приняли? — Казнь… — хриплым и тихим голосом произнёс государь. Он, кажется, и сам испугался своих слов. Эфенди только хотел что-то произнести, как Сулейман снова заговорил, и сперва показалось, что совсем не о том. — Свободную женщину нельзя забрать в гарем, она должна пойти на это по доброй воле… Шейх уль-ислам не понимал, почему султан сменил тему, но ему ли, презренному рабу, перебивать господина? Оставалось лишь внимательно слушать, дабы ненароком не упустить какой-нибудь важной детали. Он слушал, и вскоре ему всё стало ясно. — Как мне, не нарушив данного мною слова, добиться расположения девушки? Ведь она не захочет остаться подле меня, когда к дверям принесут гроб её отца, казнённого моей волей… — Повелитель, — спокойно сказал старик, пытаясь вспомнить, приходилось ли ему когда-либо решать столь сложные задачи, — чтобы дать ответ, мне нужно несколько дней.***
Ничего не подозревающий Паша весело зачитывал книгу, преподнесённую ему в подарок, своим гостям, не забыв упомянуть о том, что, пока он жив, Османское государство будет крепко стоять на ногах. — Как поживает ваша супруга? — поинтересовался Хайреддин-паша у Ибрагима. — Спасибо, она в добром здравии, — улыбнулся Паргалы. — Сейчас она занята детьми. Барбаросса, улыбаясь, почесал подбородок. Уж её-то он запомнил на всю жизнь. От неугомонной славянки шуму было на весь корабль, она даже напала с ножом на одного из матросов, пришлось держать её связанной вплоть до конца пути. Хоть Барбаросса и сам был ещё молодым капитаном, ему уже было ясно — русскую ждёт либо смерть, либо место в истории. Ибо непокорные или погибают от рук сильных мира сего, или превосходят их.***
Снег продолжал сыпать. А евнухи, снуя из угла в угол, тщетно пытались увести девушек из открытого дворика — не дай Аллах, захворают! Валиде, выйдя из своих покоев, наблюдала за происходящим с балкона над гаремом, как вдруг заметила своего сына. Сулейман был одет в платье простолюдина; смотря под ноги, он шёл к себе. Хафса Султан вошла буквально следом и встала напротив султана, сидящего на кровати. В комнате не горели свечи, силуэты освещал лишь лунный свет, что пробился внутрь вместе с ветром через отрытые на террасу двери. — Что вам угодно, матушка? — совсем устало и тихо произнёс падишах. Ему показалось, что за этот день он прожил сразу несколько лет. — Что с тобой, сын? — спросила султанша. — Я очень обеспокоена. — Я принял решение казнить Ибрагима… Госпожа не знала, что на это ответить. Сначала ей очень не нравилось безграничное влияние Ибрагима, ей даже хотелось, чтобы сын наконец обезглавил не знающего меры пашу, но этого не произошло, и она свыклась. Свыклась настолько, что теперь ушам своим не поверила. Наконец она взяла себя в руки и строго сказала: — Я тебе всегда говорила — Ибрагима и Хюррем создал ты! Тебе их и губить! Понимаю, Ибрагим тебе дорог… — Проблема не в этом, матушка, — всё так же устало говорил он, — а в том, что я влюбился. Наступило молчание. Валиде молчала, пытаясь понять, в чём здесь проблема, если можно просто прислать девушку в покои. Султанше и на секунду не приходило в голову, что девушка может быть вне гарема. Падишах молчал, ибо ему всё меньше хотелось продолжать этот разговор, но матушка уходить и не думала. — Это свободная девушка, ей нет входа в мои покои без заключения брака, но из моих мыслей и сердца она уходить не желает. Я такого не испытывал с тех пор, как вы выслали из дворца её мать… Бледный лунный луч давал недостаточно света, и султан не мог видеть, как за минуту выражение лица его матери изменилось несколько раз. Она беззвучно размыкала губы, но ничего не говорила, а когда дар речи наконец к ней вернулся, султанша закричала: — Ты, верно, с ума сошёл, Сулейман!!! Где это видано? Султаны уже сотни лет не женятся! Недостаточное освещение не позволило госпоже разглядеть, что сын недовольно нахмурился, ибо сейчас она сама себе противоречила, будучи законной женой его отца Селим Хана. — Да ещё и дочка Ибрагима! — Если я всё ж казню Ибрагима, Михримах не пойдёт за меня по доброй воле, — продолжал тихо и спокойно рассуждать правитель, не обращая вообще никакого внимания на недовольство своей Валиде. — Может, мне сохранить ему жизнь, несмотря на все его проступки? Госпожа лишь безмолвно открывала рот, словно рыба, что волной выбросило на берег. Она, кажется, всего ожидала, но не этого! В своё время она отослала славянку уж точно не для того, чтобы в конце концов ей удалось войти в семью султана. — Если ты принял решение о казни, — наконец заговорила она, — значит, что-то угрожает народу и государству! Оберегать народ и государство — вот твой долг, Сулейман! Ты не можешь пренебречь всем ради девчонки! Не дожидаясь, что ответит на это сын, Хафса Султан направилась к двери. Женщина уже поднесла руку, чтобы постучать, как вдруг обернулась. Силуэт на кровати в бледном отблеске был едва различим. — Ты повелитель! Твоё слово — закон. Ты даруешь жизни и отнимаешь их! Даже лист с дерева, и тот не упадёт без твоего на то позволения, — громко заговорила она. — Ты властелин мира и имеешь право на всё, кроме любви! После она трижды стукнула кулаком в дверь и, когда стражники отворили её, не оглядываясь, вышла прочь.