Игра теней
Наступило утро шестого дня священного месяца. Лишь Аллаху ведомо, что повлияло — разговор с Кадием, настойки из трав, которые готовили дворцовые лекари, или что-то ещё, но в эту ночь Сулейман спал спокойным младенческим сном. Утром, сразу после трапезы, султан велел слугам приготовить карету. Он собирался наведаться во дворец Ибрагима-паши. Хоть Ходжа Челеби ещё не дал ответа, падишах решил действовать по своему усмотрению.***
Снег прекратился, но небо — тяжёлое, серое — висело низко-низко над городом, того гляди, на голову обрушится. Птицы умолкли, даже бушующие волны присмирели, вода стала серой, как небо, и застыла. Стамбул замер в предчувствии. Дурные предчувствия одолевали и Валиде — бессонница перешла на неё, этой ночью она и на пять минут задремать не смогла. Её терзали нехорошие мысли о будущем династии. Женщина отчего-то была уверена, что на сей раз Сулейман сделает всё, как он хочет, поступится законами и устоями гарема, возможно, и казнь Ибрагима отменит… И никто, ни протест улемов, ни гнев народа, ни даже она не сможет ему помешать. Госпожа никогда не хотела, чтобы её единственный сын был похож на своего отца. Покойный Селим Хан был жесток и беспощаден, вселял ужас во всех и каждого, в дни его правления в народе даже ходило проклятие: «Да чтоб ты был советником Селима!» Однако при всём при этом одного, по её мнению, не хватало в Сулеймане от отца, единственной страстью которого была война. Всю свою жизнь султан Селим проводил в походах, ему бы и в голову не пришло рушить вековые порядки во имя любви. Тяжело вздохнув, Хафса Султан встала с тахты и, держа пальцы на висках, прошлась по комнате. Её разом одолевали самые разные чувства и эмоции: смех, злость, отчаяние и бессилье. Однажды она устроила судьбы рабов так, как ей было угодно; результатом она осталась довольна, напрочь забыв о том, что, несмотря на своё благородное происхождение и высокое положение, она сама — всего-навсего ничтожная раба Аллаха и не сможет противиться его воле. Если такова воля Всевышнего, то если не Роксолана, так дочь её войдёт в этот дворец, да не просто рабыней, как мать, а женой падишаха. Так предначертано.***
Мирай-Акиле, как всегда, проводила время с лучшей подругой. Расположившись на тахте, девушки ели лукум и о чём-то разговаривали. Сулейман остановился на пороге и прислушался: отчего-то ему очень хотелось услышать, о чём идёт речь, да и просто насладиться нежным голосом Михримах, он для него был лучше любых звуков, что только существовали. — Скоро отец найдёт мне жениха, — с грустью в голосе проговорила юная султанша. — А ты разве не хочешь замуж? — удивлённо подняла бровь Михримах. — Конечно, нет! Найдут старого Пашу из совета, и буду я подле него чахнуть! Вот другое дело, если бы я полюбила… — мечтательно сказала госпожа, взяв с тарелки очередной кусочек орехового лукума. — И ладно бы моя мама была, как твоя, она бы и возразить смогла бы, если что, а моя… Я вообще не помню, возражала ли она хоть кому-то. Любовь для меня непозволительна, как звезда в небе, увидеть — увижу, а достать не смогу. Имею право на всё, кроме любви. Слова, которые не далее как вчера сказала ему мать, сильно задели Сулеймана за живое, но он не двинулся с места. — Как ты думаешь, мои родители счастливы? — прищурилась Михримах. — Они словно друг для друга созданы! Я слышала, что это твой отец её заметил на невольничьем рынке и привёл во дворец… — Так не всегда было, она вначале очень любила твоего отца, а моего ненавидела, — девушка звонко засмеялась. — Хотя твоего она сначала тоже ненавидела, хотела вместе с дворцом сжечь. Хотя сейчас всё чаще повторяет, что Аллах всё придумал правильно, просто нам бывает трудно вначале разгадать его замысел. Госпожа ничего не успела ответить — едва Михримах замолчала, за дверью громко раздалось: — Дорогу! Султан Сулейман Хан Хазретлери! Девушки тут же вскочили на ноги и склонились. — Дочка! Моя райская птица… Девушка подняла голову и взглянула на отца. Раньше она больше походила на отца-повелителя, но с возрастом становилась всё сильнее похожа на мать. Тёмные густые волосы, карие глаза, худые скулы, тонкие брови и острый аккуратный нос, но главное, что было в ней от матери — кроткий и молчаливый характер. Полная противоположность лучшей подруги, строптивой и гордой Михримах. История, кажется, повторялась; подумав об этом, султан не сдержал улыбки. — Добро пожаловать, повелитель, — робко проговорила Михримах, всё ещё глядя в пол. — Повелитель, добро пожаловать, — вторил словам дочери Ибрагим. Султан обернулся, смерил визиря взглядом. Девушки в это время удалились в другую комнату. — Вчера мне не удалось посетить твой званый ужин, — заговорил падишах, сложив руки за спиной и подойдя ближе, — но сегодня надеюсь увидеть тебя у себя на ифтаре вместе с супругой. — Это честь для нас, повелитель! — Ибрагим расплылся в улыбке и поклонился. — Мы обязательно будем.***
Видя, как жена смотрит на своё отражение в зеркале, собираясь на ужин к повелителю, Ибрагим думал о том, что все тревоги, которые одолевали его в последние несколько дней, совершенно пусты. Да, он ослушался приказа повелителя в походе, но в конечном итоге Тебриз был взят, да и после того, как повелитель простил и принял его женитьбу на Хюррем, что может встать между ними? Паргалы переполняла радость. Кажется, отныне всё будет, как и было прежде, и он по-прежнему остаётся для повелителя самым близким человеком. Однако, несмотря на радость, нечто его всё же беспокоило. Еле ощутимые уколы под рёбрами были явным признаком того, что что-то должно произойти. Причём это в планы самого Ибрагима никак не входит, этого он никак не мог предусмотреть. — Что такое? — спросила Хюррем, заметив на лице мужа некоторое беспокойство. — Ничего, душа моя… Он положил руки ей на плечи и внимательно посмотрел на неё, будто видел в самый первый раз. Все слова и признания в любви теперь произносились легко и просто, рождаясь в самой глубине сердца. Он никогда особо не задумывался над тем, как же удивительно сложилась жизнь. Женщина, раньше вызывающая раздражение в каждой клетке его тела одним своим присутствием, стала его опорой и светом в самой кромешной тьме. У них теперь одна душа и сердце на двоих, и если за ним придут палачи… После он мотнул головой, прогоняя эту мысль, как дурной сон, и тихо сказал: — Ничего, просто, знаешь… кажется, что-то случится. — Если и случится, то только что-то очень хорошее, вот увидишь, — улыбнулась она, решив не рассказывать о своих собственных предчувствиях. Их она никогда не любила, они, как правило, сбывались…***
Ибрагим вошёл в покои султана первым. Царил полумрак, тьму разгоняли свечи по углам комнаты и лунный свет, льющийся из окон. Вместо подносов с едой в комнате был накрыт длинный невысокий стол, укрытый красной скатертью, по обе стороны стола стояли две большие свечи, предусмотренные, видимо, для того, чтобы хорошо видеть лицо собеседника, сидящего напротив. На полу лежали три подушки. — Повелитель, простите, — Ибрагим согнул спину в поклоне, — Хюррем немного задержится, уж очень она хотела проведать Гюльнихаль Султан. — Проходи, Паргалы, — улыбнулся властелин, — мы пока с тобой поговорим, давно не беседовали. Ибрагим подошёл к султану. — Скажи, ты доволен своей жизнью? — падишах положил руку на плечо своего визиря. — Конечно, повелитель, — растерянно пробормотал тот в ответ, — вашему рабу жаловаться не на что. — У тебя есть почти безграничная власть, в твоих руках моя воля, — Сулейман замолчал на минуту, а потом, нагнувшись ближе к лицу своего визиря, прошептал, разделяя каждое слово: — И даже моя женщина… Нужно ли тебе что-то ещё, Паргалы? Рука падишаха по-прежнему лежала на плаче Ибрагима, поэтому он отчётливо ощутил, как тот дёрнулся. Паша облизнул губы, он не знал, что ответить, но повелитель всем своим видом дал понять, что ответ ему необходим. — Ну что вы, повелитель, — наконец заговорил визирь, — всё, чего мне бы хотелось, так это увидеть свадьбу дочери. Помнится, когда-то нам с Хюррем выпала честь побывать на свадьбе вашей сестры Хафизе Султан, мою жену тогда восхитил роскошный праздник, и она всё говорила: «Мы устроим Михримах такую же красивую свадьбу»… Он замолчал на мгновение, сглотнул слюну, пытаясь изо всех сил не показывать падишаху своего волнения, и после недолгой паузы продолжил говорить: — И, помнится, не так давно мы выходили в море, и там на корабле вы спросили меня, как бы я хотел умереть. Я ответил, что рядом с вами, вашим другом, соратником, братом, иначе душа моя не обретёт покоя — всё так, повелитель, но теперь, кладя голову на подушку перед отходом ко сну, я всё чаще думаю о том, что хочу умереть подле вас и от рук своей жены. Она принесла мне счастье, так пусть и смерть она принесёт… Султан удивлённо поднял брови, а минуту спустя похлопал визиря по плечу. — Обещаю, Паргалы, свадьбу дочери ты увидишь… В этот самый момент стражники отворили двери покоев. Сулейман повернулся. — Простите, повелитель, — Хюррем склонила голову, — я заставила вас ждать. Просто очень хотела проведать госпожу и шехзаде… — Ничего страшного, Хюррем, проходи. С минаретов ближайшей мечети громко прозвучал азан, и после молитвы все взялись за трапезу. Сулейман сел напротив Хюррем, а Ибрагим посередине. Происходящее напоминало игру, в которой один из них лишний. Да, это была игра. Султан хотел, чтобы её глаза смотрели лишь на него, а Ибрагим пусть остаётся сегодня в тени, освещаемый лишь бледным лучом. Правитель словно хотел показать, как ошибается его раб, называя себя дрессировщиком османского льва и думая, что ничего здесь не произойдёт без его позволения. Мгновение, и взор его жены устремлён прямо на властелина, а раб его в тени, и чтобы увидеть его, нужно повернуть голову и старательно присмотреться. На стенах комнаты плясали свой танец тени от свечей. Огонь, устремлённый к потолку, будто бы хотел вырваться и обратиться бушующим пламенем, как хочет устремиться в свободный полёт душа, томящаяся в бренном теле. Тени на стене, словно те души — вырвались, освободились, кружат в танце, и их лишь две; стало быть, один в этой комнате лишний… Кто? Падишах усадил её напротив ещё и потому, что он хотел видеть все её эмоции и чувства, они всегда у неё на лице, она так и не овладела искусством скрывать их, а значит, в ответ на вопрос не сможет солгать; а ещё хотел видеть, как блик свечи ласкает нежную кожу. Её лицо не тронули годы. Даже его густая борода осеребрилась первой сединой, а она осталась прежней. Ни время, ни побои, когда-то нанесённые рукой Махидевран, ни пламя не отняли её красоты. Будто для неё время застыло, и она всё та же семнадцатилетняя Александра. В зелёных глазах танцевали то ли искры адского пламени, то ли отблеск свечи. Ужинали молча; предчувствие, что в последние дни проследовало обоих, в стенах султанских покоев стало стократ сильнее, и улыбалась Хюррем через силу. Наконец Сулейман заговорил, разрушив тягостную тишину: — Я принял важное решение и даже посоветовался с Шейх уль-исламом по этому поводу. «Испросил фетву* на казнь Ибрагима!» — внутренне вскрикнула Хюррем. Выражение её лица менялось каждую секунду, пока она судорожно думала, что может предпринять. Падишах между тем продолжал: — Я хочу заключить брак со свободной женщиной… Услышав, что речь не об Ибрагиме, Роксолана схватила дрожащей рукой стакан и быстрыми глотками промочила пересохшее от страха горло. — И ваше мнение по этому поводу мне важно. Государь говорил спокойно, старательно делая вид, что не замечает её испуга, хоть и смотрел прямо на неё, не отводя взгляд. Она приняла правила игры и так же смотрела только на лицо Сулеймана, куда-то вглубь его уставших глаз, пытаясь разгадать, что он замыслил. Да, он повелитель мира, он умён, но она не менее хитра и прозорлива. Да, это была игра на выбывание, один лишний, и Сулейман понимал, что на сей раз это он. Пусть Хюррем этим вечером смотрела только на него, пусть — видеть мужа ей было совсем необязательно, ведь за годы, проведённые вместе, она научилась чувствовать его каждой клеткой кожи, слышать удары его сердца. Даже в кромешной тьме с закрытыми глазами она сможет его отыскать благодаря пламени, что горит внутри — она огонь. Игра окончена. Сулейман проиграл и был этому рад. Глядя на неё, он вдруг осознал, что она по-прежнему красива, но её губы уже не манят его, а мысль о том, что теперь она принадлежит не ему, уже давно не вызывает тоску. Значит, его душа наконец сожжена её огнём дотла и, словно птица феникс, восстала из пепла, чтобы любить с новой силой. Значит, его решение истинно верно и пора им объявить о намерении взять в жены Михримах. — Но разве можем мы что-то советовать вам, повелитель? На сей раз молчание прервал Ибрагим, старясь не показать удивления. Насколько было ему известно, на свободных мусульманках женились лишь на заре Империи. Но на то он и государь — он власть, он же и закон. — Мне нужен не совет, а благословение. Я хочу жениться на Михримах… — А… — она впервые за всё время трапезы повернула голову в сторону мужа. — Михримах? Лицо Хюррем вновь изменилось. Улыбка, полуулыбка, удивление, растерянность. — Ну что же, Хюррем-ханым, отдашь за меня свою дочь? — спросил правитель, внимательно глядя, как меняется выражение её лица.***
— Хотели меня видеть, мама? — он поцеловал её руку. Сулейман пришёл в её покои, когда Хафса Султан уже готовилась ко сну. — Я не видела тебя сегодня, и на ифтар ты не пришёл… — начала она осторожно, так и не решив, как заговорить на волнующую её тему. — Было много дел, а ужинал я сегодня с Ибрагимом и Хюррем, — улыбнулся повелитель. — Нужно было обсудить с ними один вопрос. Он таинственно замолчал, зная, что мать не выдержит и спросит, о чём шла речь. — И что же вы обсуждали? — предсказуемо поинтересовалась госпожа. — Мою свадьбу с Михримах. — Как? — султанша почувствовала, что ещё мгновение, и ноги попросту её не удержат. Женщину бросило в дрожь, и, собрав последние силы, она произнесла: — А казнь? — Казни не будет — по крайней мере, пока… Сулейман вышел из её покоев, ибо больше был не намерен продолжать этот разговор. Проводив сына взглядом, Хафса Султан рухнула на тахту и погрузилась во тьму. Криков служанки, которая приказывала страже послать за лекарем, госпожа уже не слышала.