Замёрзший город
Сложив руки за спиной, Паргалы задумчиво смотрел в окно. Слуги старательно расчищали садовые дорожки, но толку от этого было слишком мало, снегопад не прекращался третий день, что было неслыханно для их тёплого края, и уж такого точно никогда не бывало в начале марта. Ибрагим, глядя на то, как увеличивается снежный слой в саду, думал лишь о том, что Хюррем снова оказалась права — дурные предчувствия всегда сбываются. Сбылись и на этот раз. Город оказался во власти стихии. Цветы, молодые деревья и значительная часть урожая гибли; если так пойдёт дальше, стране грозит голод, но эта беда была не единственной из тех, что на землю наслала непогода. Беда ведь одна никогда не приходит. Мало того, что Валиде уже неделю как захворала — не вставала, не открывала глаз, лекари круглыми сутками хлопотали подле матери султана, — так ещё и девушки от дикого холода стали ужасно болеть. Лекарей во дворце не хватало, а те, что были, работали без отдыха, не смыкая глаз, рискуя в любой миг просто упасть замертво от усталости. Из-за всего этого за неделю Ибрагим и Хюррем так и не нашли времени поговорить с Михримах о её будущем, и сегодня визирь, проснувшись раньше супруги, не уехал во дворец, а ждал её пробуждения, чтобы ещё раз обсудить волю повелителя.***
Сулейман, несмотря на протесты слуг и стражи, одевался простолюдином и ходил по улицам города, и то, что он видел, холодило его душу в стократ сильнее, чем небывалые морозы. Слой снега был ему по щиколотку, слабые, хворые и старики передвигались с большим трудом, иные падали от бессилья и, если никто не проходил мимо, чтобы помочь им встать на ноги, просто лежали, готовые замёрзнуть насмерть. За каждый кусок хлеба и тарелку горячего супа, что раздавали в приютах, люди, кажется, и убить друг друга были готовы. Султан видел: на улицах города шла война куда ужаснее тех, что он видел на поле боя, ибо враг, что противостоял горожанам, был непредсказуем и беспощаден, заставляя людей из последних сил бороться за жизнь, но выходило это не у всех. Одни замерзали на улице, другие прямо в своих домах, когда было уже нечем протопить жилище. Шах мира сего, одержавший столько побед, державший в постоянном страхе всех своих врагов, сейчас чувствовал себя маленьким муравьём, беспомощным пред разбушевавшейся стихией. Так чего же стоят все его завоевания и трофеи, если сейчас, предпринимая всё, что только возможно, он и сам понимает, что делает ничтожно мало? Он всё искал ответ на вопрос и не находил его — чем он так прогневал Аллаха, что тот наслал на вверенные ему земли столь страшную кару, а главное, как это остановить? Каждый раз, возвращаясь из города во дворец, Сулейман не думал, что от холода пальцы онемели, все его мысли занимала лекарша, которая у самых дверей его покоев преградит ему путь, чтобы сообщить, кто ещё захворал. Так было вчера и будет сегодня. Султан лишь молил Всевышнего, чтоб это не были члены его семьи. До дверей султанских покоев пять шагов, и вот уже можно разглядеть силуэт лекарши. Склонила голову и смотрит в пол. Даже когда султан приблизился, она молчала, будто не в силах выговорить нужные слова, и не поднимала глаз, а значит, вести особенно печальные.***
— Как она? — спросила Махидевран, войдя в покои Айше. Девушка встала с тахты, чтобы поклониться, и тут же присела обратно, продолжив укачивать люльку с плачущим младенцем. На лице девушки отпечатался страх, который словами передать было невозможно. Да, её дочка Нергисшах, конечно, не была шехзаде, но всё же её рождение позволило ей возвыситься среди девушек в гареме, к тому же её соперница Фирузе беременна, и в такой ситуации потерять собственного ребёнка — хуже наказания и придумать нельзя. Однако шёл уже третий день, как девочка приболела. — Так же, госпожа, — наконец ответила девушка, — у неё по-прежнему очень плохой кашель и, как тепло ни одеваю её, ничего не помогает, в такой холод ничто не спасает, а она ведь такая маленькая… Махидевран лишь тяжело вздохнула, вспомнив, как много лет назад по вине русской рабыни она потеряла собственное нерожденное дитя, в тот самый момент, когда этот малыш был ей очень нужен. — Надо молиться, Айше, Аллах поможет, — сказала госпожа, так и не сумев понять, откуда на них взялась эта напасть. Жаль, что не во всех бедах можно обвинить Хюррем.***
Как дошёл до покоев наложницы, государь не помнил — словно наощупь, не разбирая дороги. Когда служанки отворили двери, картина, представшая пред очами властелина, была воистину ужасной. Гюльнихаль лежала, укрытая несколькими тёплыми покрывалами, но, по всей видимости, положение это не спасало. На лбу был мокрый компресс, стоявшая у её изголовья служанка меняла его каждые пять минут. Её мучил очень страшный кашель, она и на минуту не могла перевести дух. Завидев падишаха, она попыталась приподняться, но тщетно. Султан вытянул руку вперед, и она сразу опустилась на подушки. — Гюльнихаль, моя роза, — Сулейман взял её за руку, — как ты? Она хотела ответить, но не могла, проклятый кашель измучил её. Тогда властелин обратился сразу к лекарше, что стояла чуть поодаль у кровати, опустив голову. — Почему ты ничего не делаешь? — повелитель нахмурил брови, взгляд его был весьма недобрым. — Ей совсем плохо, разве ты не видишь?! — Повелитель, я, — лекарша заикалась и проглатывала буквы, — я делаю всё, что только в моих силах… — Повелитель, — произнесла Гюльнихаль. Голос женщины был совсем слаб, слова еле различались, она делала глубокие вдохи в надежде успеть выговорить нужные слова между удушающими приступами кашля. — Повелитель, не сердитесь, они и вправду заботятся обо мне, как могут, просто у всех есть свой час, и, видно, пришёл мой… Сулейман наклонился совсем близко к её лицу, чтобы не упустить ни единого слова. Да, годы мчались вперёд неумолимо, на бледной коже была хорошо заметна лёгкая паутина морщин, а ведь, попав в гарем, она была на два года старше, чем их дочь сейчас. Вот только взгляд по-прежнему юный, и душа осталась ангельски чистой, её не запятнали интриги и склоки. — Я прожила очень хорошую жизнь, — вновь заговорила она, когда кашель на краткое мгновение отступил, — жаловаться мне не на что. Вверяю вам детей — уверена, вы и Гюльфем о них позаботитесь… Султан было задумался, почему она заговорила именно о Гюльфем, но потом понял, что они друг другу были ближе всего, с Махфирузе и Махпейкер она не очень ладила. В следующее мгновение падишах понял, что кашель прекратился, даже обрадовался, что ей наконец стало легче, как вдруг почувствовал, как пылающая от жара рука обмякла в его ладони. — Оставьте меня одного! — крикнул Сулейман. — Всем выйти живо! Служанки и лекари ослушаться не посмели и покорно покинули покои госпожи. Её душа вознеслась к вратам рая, и, возможно, уже сумела отыскать в садах Эдема золотоволосого ангела Абдуллу, может, прямо сейчас она держит его за руку, а Сулейман всё ещё оставался на грешной земле, и всё, что мог — сжимать пока ещё тёплую ладонь в своих. Гюльнихаль любила его, это он любил её недостаточно, а она отдавала всё, что могла отдать, никогда не прося больше, чем получала. Она ушла тихо, ни на кого не держа зла, и, кажется, её душа обрела покой. Однако где и когда найдёт покой его душа, Сулейман не знал. Смерть снова ранила его ядовитым кинжалом в самое сердце, ранила, но не убила. Наверное, нет худшего наказания, чем видеть смерть и оставаться жить. Султан не знал, сколько пробыл подле мёртвого тела матери своих детей, слуги не решались его тревожить, но, когда он вышел, в коридорах дворца уже горели факелы, и вновь поджидала лекарша. — Повелитель, — проговорила женщина, содрогнувшись и мысленно готовясь к смерти, уж слишком много дурных вестей она сегодня принесла, — ваша дочь Разие Султан…***
В покоях горели свечи, Махфирузе сидела на полу подле пустой люльки и захлёбывалась в рыданиях. Такое поведение очень удивляло прислуживающих ей девушек, они прекрасно видели, что кадын не любила свою дочь, не проводила с ней времени и почти не брала на руки, так с чего бы, казалось, ей убиваться по её кончине? Можно сказать, малышка отправилась в лучший мир, страшный холод уберёг её от куда большей беды — холодного материнского сердца. Когда падишах вошёл в комнату, девушка даже не попыталась подняться на ноги, а лишь сильнее закричала и забилась в истерике, и хотелось служанкам сказать, что она для султана изображает горе, которого не испытывает, но удел слуг молчать. — Махфирузе, душа моя, — властелин поднял её с пола и что было сил прижал к себе, дабы она успокоилась и перестала бить его руками, — тшш, успокойся. Спустя пять минут непрекращающихся рыданий Сулейман обратился к служанкам. — Позовите лекаря, быстро! Служанка тотчас выбежала на поиски лекарей — кто их знает, где они, когда каждую минуту кто-то заболевает. — Повелитель, — девушка неожиданно затихла, — как же я буду теперь без неё… без моей красавицы? Боюсь закрывать глаза — как закрою, она передо мной… — Сейчас придут лекари, дадут тебе лекарство, и станет легче, — Сулейман погладил её по спине ладонью, чувствуя, что она всё ещё дрожит. — Ты моё лекарство, останься со мной, — тихо попросила Махфирузе. Голос стал ровным, всхлипы почти прекратились, будто и не было надрывных криков, слёзы высохли. Однако султан этого не заметил. Услышав эти слова, он тут же вспомнил, как много лет назад избитая Хюррем лежала на кровати в его покоях и тихим голосом повторяла: — Ты лучшее лекарство, не ухожи ты нет… и много горя много бьют… Этой ночью Сулейман остался в покоях Махфирузе, приказав, чтобы детям до утра не сообщали о смерти Гюльнихаль Султан — пусть хотя бы эту ночь они проведут в покое.***
Хюррем тихо, почти неслышно вошла в комнату Михримах. Девушка лежала в кровати, держала в руках книгу, но глаза не бегали по строкам, а смотрели куда-то в одну точку. Она была погружена в свои мысли, что-то её терзало. — Михримах… — Матушка… — девушка вздрогнула и отложила книгу, буквы всё равно никак не хотели складываться в слова. Хюррем прилегла на кровать к дочери и погладила её по голове. Она как-то слишком уж незаметно стала взрослой; казалось, что совсем недавно издала свой самый первый крик. — Помнишь, раньше, когда отец уходил в походы, ты забиралась ко мне в кровать, мы разговаривали, и я пела тебе песни… — Помню, — ответила Михримах, по-прежнему думая о чём-то другом. — Что с тобой, дочка? — встревоженно спросила Роксолана. — С тех пор, как мы с отцом сказали тебе о намерениях повелителя, я и голоса твоего не слышу, ты из комнаты не выходишь. — Зачем вы так, мама? — голос девушки задрожал, ещё немного, и заплачет. — Если бы мне отец повелел выйти за султана, я бы его не ослушалась! Зачем вы дали мне право самой решать? — Ты свободна. Тебя нельзя сделать женщиной султана без твоего на то согласия, — растерянно проговорила Хюррем. Ей и в голову не могло прийти, что для Михримах решение её собственной судьбы окажется непосильной ношей. — Что мне делать? — она спрашивала и взглядом умоляла мать тотчас дать ей ответы на все вопросы, иначе она не сможет жить. — Я ведь не знаю, что такое любовь, а если я сейчас выйду за повелителя, а потом полюблю кого-то другого, ведь не будет уже пути назад! Хюррем тяжело вздохнула. Когда-то ей было семнадцать, когда-то она думала так же. Когда-то за один день она повзрослела на тысячу лет и была уверена, что счастья ей не обрести, однако ей дважды пришлось убедиться, что любовь избавляет от оков. — Его звали Лука. Хюррем начала говорить, а Михримах лишь непонимающе взглянула на мать, вообще не представляя о чём речь. Хюррем меж тем продолжала: — Мы сбегали от батюшки с матушкой, то в лес, то в поле, то к реке. Нам хотелось всё время проводить вместе, всё мечтали, что настанет день, и мой батюшка-священник нас обвенчает, а потом в деревню ворвались татары… Роксолана замолчала, заглатывая острый ком в горле — пусть водой сквозь пальцы немало времени утекло, но вспоминать тот день было всё так же больно, раны, нанесённые её родителям, с того дня и навечно кровоточили в её душе. Сколько бы суровых зим ни налетело на город, запорошить эти воспоминания снегопады не могли. В ту самую минуту, когда татары утащили её, оборвалась нить её судьбы, и уже никто никогда не узнает, какой бы она была, сложись всё иначе. Помолчав немного, ханым гордо вскинула голову и продолжила рассказ. — Потом Сулейман… Сначала мне казалось, что я переродилась и теперь соткана только из любви к султану, отними у меня эту любовь, и я дышать перестану. Когда меня привезли уже в этот дворец, связанную законным браком с твоим отцом, я заперлась в своей комнате и всё ждала, когда сердце биться перестанет, Сулеймана ведь нет рядом, я даже захворала, а сердце упрямо билось будто бы мне назло, будто бы это не конец. И это был не конец, я не знаю, когда именно настал тот день… — Какой день? — нетерпеливо перебила её Михримах. — День, когда я по-настоящему полюбила твоего отца. Это, наверное, случилось уже после твоего рождения, — Хюррем улыбнулась, — но случилось. Когда он стал моим миром, государством, ангелом и бесом. Любовь просто возникла, как огонь возникает из искры, но не забывай, что порой, чтобы добыть одну маленькую искорку, нужны немалые усилия. — Но я ведь даже понятия не имею, что такое любовь, — девушка по-прежнему была растеряна. — Как мне жить с повелителем без любви? — Любовь, моя горлинка, — Хюррем поцеловала её в лоб, — это в самую суровую зиму отдать всё своё тепло другому человеку, даже если сам рискуешь погибнуть, любовь — это во имя блага любимого человека согласиться гореть в огне. Любить — это видеть проблеск света в любой, самой непроглядной тьме. Видеть самого лучшего человека в лике того, кого другие давно объявили чудовищем и просят о его смерти, совершая намазы. Прощать любые проступки и быть рядом до конца, что бы тот, кого ты любишь, ни сотворил, каким бы он ни был, ведь порой у лучшей книги совсем неприглядная обложка. Быть верной, ибо нет ничего важнее, чем верность — запомни это, Михримах. — Что мне делать, матушка? — спросила девушка, уже и не надеясь получить простой ответ. — Тебе решать. Кто знает, может, повелитель и есть великая любовь твоей жизни, но если ты не ступишь на этот путь, так и не узнаешь… — Мама, спой мне песню, как в детстве… — Ой у гаю, при Дунаю Соловей щебече. Він же свою всю пташину До гніздечка кличе… Ибрагим, всё это время стоявший за дверью, войти так и не решился. Он привёз из султанского дворца дурные вести и решил отложить их до утра.***
Фаворитки повелителя то и дело наведывались в покои Валиде, проведать и справиться о здоровье, ведь султану понравится забота о его матери, но на самом деле они выглядели не как прилежные невестки, а как те вороны, что кружат над падалью. Пока Хафса Султан лежала без сознания, они спорили, кто займёт эти просторные покои после её кончины, не забывая обсудить, чей сын займёт трон. — Не зазнавайся, Махфирузе, ты даже девочку не сберегла — матерью наследника тебе уж точно не бывать, — шипела Махпейкер. — На престол взойдёт мой сын! — Вообще-то перед твоим сыном есть ещё Мустафа! — съязвила Махфирузе. — Тем более, — хмыкнула Махпейкер, старательно делая вид, что слова соперницы её совсем не задели, — если даже ты и родишь шехзаде, в очереди к трону он будет лишь третьим, — улыбнулась «холодная госпожа», словно от скуки накручивая на палец прядь волос. — Ошибаешься, я просто подожду, пока вы с Махидевран убьёте сыновей друг друга… Хафса Султан не могла открыть глаз, пошевелиться или сказать слово, но иногда сознание прояснялось, и она отчётливо всё слышала, как теперь. И думала она лишь о том, что, может, идея сына взять Михримах в жёны не так уж и плоха…***
Михримах вбежала в покои Акиле. На лице подруги отпечаталась боль, взглянув на неё, дочь визиря ненадолго вернулась в детство — лицо её матери было таким же, с той же печатью горя, когда умер Касым. Султанша обняла подругу, а та, в свою очередь, надеялась, что за эти краткие мгновения объятий сможет вобрать в себя хотя бы часть боли и облегчить госпоже её ношу. — Джихангир, ну хоть ложечку, — взмолилась султанша, разомкнув объятья и сев обратно на тахту. — Ты ведь со вчерашнего дня совсем ничего не ел. Малыш отрицательно покачал головой и, бросив ложку обратно в тарелку, попросту расплакался. — Я не знаю, что делать! Есть он не хочет, и боли вернулись… — Акиле, дай я попробую, — с этими словами Михримах села рядом с мальчиком и, взяв в руки ложку, тихим голосом стала упрашивать: — Шехзаде, съешьте ради меня ложечку…***
— Михримах, не уходи, — капризничал Джихангир, будто намертво вцепившись в руку девушки, — останься со мной и сестрой, пожалуйста! Он был будто маленький ангел — кучерявый, златовласый, с огромными невинными глазами, а тот горб за спиной, что продолжал расти, будто бы крылья — вот придёт день, и он их расправит. Михримах не смогла отказать маленькому наследнику, тем более, что утром она собиралась снова приехать в Топкапы, чтобы поговорить с повелителем.***
Это не прекращалось. Сулейман стоял на террасе, держа руки на заснеженных перилах; ладони жгло, но он, не обращая на это никакого внимания, стоял и смотрел вдаль на город. Ему казалось, что дни великой Империи сочтены, ещё немного, и она попросту окажется погребена под снегом. С этой тягостной мыслью он вернулся в комнату и, плотно заперев дверь на террасу, присел на кровать. В этот самый момент раздался стук. — Войди! — крикнул падишах. — Повелитель, пришла Михримах-ханым, — доложил возникший в дверном приёме стражник. Султан поднял бровь. Он никак не ожидал увидеть Михримах на пороге своих покоев, уверен был, что снова явился Сюмбюль, этот глашатай бед, дабы сообщить очередную дурную весть… — Проси! — сказал властелин, будто бы отмерев. Михримах стояла напротив падишаха, не поднимая взгляда, пальцы рук и ног стали ватными, язык онемел, и не понять с чего — то ли от волнения, то ли от холода… — Спасибо тебе, — султан начал первым, видя, что девушка никак не решается. — Акиле рассказала, что только ты вчера смогла уложить и накормить Джихангира. — Мне вовсе нетрудно, повелитель, ему тяжело сейчас, он такой маленький… На краткий миг девушка подняла глаза. Султан выглядел очень усталым. На его плечах ведь лежала ответственность за каждого, и за каждого он должен бороться, но будто силы покидали его, словно холод проник внутрь, и когда доберётся до сердца, заморозит насмерть… Михримах было больно смотреть на него. Вот если бы она и впрямь повелевала луной и солнцем, может, и нашла бы способ отогреть замерзающий город. «Любить — это поделиться теплом в суровую зиму», — вдруг совершенно неожиданно ей вспомнились недавние слова матери. Так и не зная, правильно ли поступает, дочь визиря вдруг заговорила: — Повелитель, родители мне рассказали о вашем с ними недавнем разговоре…***
Тепло возвратилось в город. Ледяная осада пала. Деревья зазеленели. Траву посеребрили капли прохладной росы. Пчёлы трудолюбиво собирали нектар с распустившихся цветов, бабочки беззаботно порхали между садовыми розами. Запели птицы, зажурчали фонтаны. Плоды оливковых деревьев жадно вбирали в себя солнечный свет. Пережитое понемногу забывалось, как забывается кошмарный сон на рассвете…1537 год
Она стояла на террасе султанских покоев рядом с повелителем, одетая в нарядное платье из золотой ткани, расшитое алмазами и жемчугами — поговаривали, что во всём Стамбуле красивей не сыщешь! Лицо покрывала фата из такой же, но более прозрачной ткани. В противоположном углу террасы, сидя в кругу на подушках, расположились несколько мужчин. Во главе сидел Шейх уль-ислам, а перед ним, возложенный на пюпитр, лежал священный Коран. — По воле всемогущего Аллаха, по завету избранного пророка, по решению улемов, — начал говорить Эбуссууд Эфенди и обратился к хранителю покоев: — Скажи, Искандер-ага, от лица Михримах-ханым, дочери Ибрагима-паши, берёшь ли ты в мужья султана Сулейман Хана, сына султана Селим Хана, давшего калым сто тысяч акче? — Берёшь? — Беру! Эфенди трижды повторил свой вопрос, а хранитель покоев трижды дал на него положительный ответ, тогда Шейх уль-ислам обратился к Сюмбюлю-аге. — Как представитель султана Сулейман Хана, сына султана Селим Хана, берёшь ли ты в жёны Михримах-ханым, дочь Великого Визиря Ибрагима-паши, которую вы просили? — Беру, — расплылся в улыбке евнух… Солнце заливало город, и лучи его проникали прямо в душу султана, возвращая давно забытый покой. Ему казалось, что это она разрушила ледяные оковы прошлой суровой зимы. Повелительница Солнца и Луны Михримах. Госпожа султана Сулеймана. Пока повелитель возносил благодарственные молитвы Всевышнему, Михримах едва на ногах стояла от волнения, не зная, как пережить этот день, и уж точно не предполагая, что он едва ли не самый лёгкий из тех, что ждут её впереди.***
По случаю праздника в саду накрыли столы и поставили шатры. В главном из них сидела Валиде с матерью невесты и женской половиной султанской семьи. После прошлой зимы и перенесённого неизвестного недуга Хафса Султан до конца так и не оправилась, ходила она теперь с большим трудом, опираясь на трость, но не роптала — знала, что осталось ей недолго. Но свадьбу сына она хотела увидеть, а главное — успеть понять, не ошибся ли сын, нарушив правила гарема и женившись. Султанша с трепетом в груди ждала новостей. В этот самый момент её сын вопреки недовольству народа и улемов сочетался браком, и ещё у одной из его фавориток начались роды. — Госпожа! — первым к шатру подошёл Эбуссууд Эфенди и, поклонившись, объявил: — Только что повелитель и дочь Ибрагима-паши заключили законный брак, да будет это во благо! — Поздравляю, Хюррем, — сказала султанша сдержанно, ещё не понимая, как ей относиться к произошедшему. В это время подошёл Ибрагим и, откланявшись, они с супругой отошли в сторону. — Ты снова оказалась права, — заговорил визирь, обнимая жену, — скоро весь этот мир узреет самую прекрасную из правительниц! — он замолчал и, проглотив смешок, с улыбкой добавил: — Лишь бы в первую брачную ночь в комнате не заперлась, как её мать… Сказал, и память тут же унесла его в прошлое…