Котёнок

Я даже не обратил внимание, что в дверь кто-то позвонил, просто также сверлил взглядом выключенный телевизор, когда от двери услышал. — Ну что, набегался?! Я вскочил с дивана, готовый рвануться в любую секунду, но в комнату уже входили Георгий в очках и водитель, кажется, тот самый Сергеич. Я часто дрался в детстве. Меня били, я бил. Я никогда не считал себя слабым, и много раз дрался, будучи в крови, не важно в своей или чужой. Когда много противников, то шансов, как правило, нет, и тебя просто запинывают, пока им не надоест, или пока не перестанешь сопротивляться. Так делал Димон Демиденко со своей компанией. Но сейчас мне — дрыщавому шестнадцатилетнему пацану — противостояли двое взрослых, высоких и физически очень крепких мужчин. Драться с такими — полное безумие. Или как там было написано: «Бороться с очень сильным противником, не имея шансов на победу, но не сдаться, а продолжать сражаться есть Великое Мужество». Не мужество это, а идиотизм. Но я… я же упёртый! Хватаю с журнального столика лампу и швыряю её в очкарика — он отпрыгивает. Я тут же пинаю водителя, пытаясь выскочить в коридор. Раз! Чужие руки хватают меня сзади за ветровку. Два! Я тут же выпрыгиваю из неё. Резко приседаю и бью очкарика в корпус, в «солнышко». Он охает. Я отпрыгиваю назад, снова вскакиваю, добегаю до входной двери, рву ручку на себя — никак. Как в замедленной съёмке, поворачиваю голову к маме, она стоит на кухне и тут… Бац! Так крепко мне ещё ни разу не прилетало! Птички и звёздочки закружились у меня перед глазами. Я вдруг почему-то оказался на полу, и водитель сковывал мне руки наручниками. Как сквозь вату, я слышу голоса: — Мы с вами так не договаривались! А если вы его покалечите или убьёте? Я, конечно, не лезу, но… — Вот и не лезьте! Вам прекрасно заплатили за всё! Мысли в голове начинают двигаться быстрее. «Что значит заплатили?». От страшной догадки я впиваюсь взглядом в очкарика, потом в мать. — Ты что продала меня? — блин, кажется, у меня нет голоса, и я говорю очень тихо. — Костя, нет! Что ты? Не могу поймать её взгляд, он всё время куда-то убегает. — Ты продала меня? — Не придумывай ерунды. Просто мне немного помогли финансово. — Ты продала меня? Продала? — я уже как заезженная пластинка. — Да! Пацан, да, тебя продали! — говорит этот очкастый Георгий. Потом командует водителю. — Пошли! И вот двое взрослых мужчин ведут худого пацана, взяв его по бокам, к тому же скованного наручниками. На прощание я хотел посмотреть ей в глаза, но она отвернулась. Мой мир перестал существовать и разбился на тысячи маленьких осколков, и их невозможно было склеить. Всю дорогу до дома Вознесенских мы ехали молча. Я ни о чём их не спрашивал, а они ничего мне не говорили. Я старался не думать о том, что будет, когда меня приведут к мажорчику. Помял я его так слабенько, но то, что он захочет отыграться — это сто процентов. На душе было так плохо, что я реально стал ощущать себя вещью, которую тупо просто продали, потому что она стала не нужна или нужны деньги. Человек, которого я любил, который меня родил и воспитал, продал меня! Наверное, надо было кричать, царапаться, биться головой об дверь, да хотя бы просто разреветься. Но почему-то я не мог! Я тупо смотрел сквозь окно быстро несущейся машины на улицу и находился в каком-то трансе. Меня уже не волновало, что сейчас со мной могли сделать. В голове было только одно: «Да! Пацан, да, тебя продали! ПРОДАЛИ! ПРОДАЛИ! ПРОДАЛИ! После такого, даже сильнейшее избиение, не казалось мне тяжёлым наказанием, а уж какая-то порка. Однако по приезду меня повели не к мажорчику, а в подвал. «Вот оно! Сейчас наверняка пороть опять будут. Хотя, мне-то сейчас какая разница? Пускай вон хоть кожу сдирают!» — такие мысли вертелись у меня. В подвале уже были люди; один — папаша мажорчика, сам Александр Александрович без пиджака в белой рубашке, почему-то полурастёгнутой и с закатанными рукавами и брюках. Его зеркально чистые туфли пинали в бок другого человека, который лежал ничком и не шевелился, только вздрагивал от ударов и иногда постанывал. Лица его я не рассмотрел. Уставившись на меня своими серыми металлическими глазами, мажор-старший поправил чёлку, вытащил из большого пня топор и сел передо мной. Его глаза были охвачены какой-то жаждой, стремлением, что ли, но сам он, почему-то, не торопился. Георгий пнул меня по ногам, и я стал на колени, попытался встать и вновь тоже самое. Вознесенский достал сигареты и закурил, пуская мне дым в лицо. — Когда мне было одиннадцать, мы жили в деревне, ну в таком, знаешь, посёлке городского типа, — начал он рассказывать. — Жили мы не очень богато, но это не важно, в общем, я очень сильно захотел собаку. А родители не могли мне этого позволить. И вот однажды я встретил бродячего пса, дворняга такая, знаешь, ничего интересного, никакой породы, но мы с ним подружились. Я ходил с ним всё лето, на речку, в лес, мы вместе играли, и я чувствовал, что люблю его. — Взгляд у него немного посветлел, казалось лучики счастья пробиваются сквозь мрачные серые свинцовые тучи ненависти и злости. — Я приносил еду из дома, откладывал, то, что давали мне родители и подкармливал его. А спал он всегда в одном месте — возле старой силосной башни. Я притащил туда немного тряпья, чтоб ему было удобно. И вот как-то раз, я не нашёл его! Представляешь, весь посёлок оббегал — нет нигде?! Вечером сосед сказал, что рядом с лесом видел трёх пацанов цыган, которые вели куда-то собаку. — Он тяжело затянулся. — Когда я их нашёл, то мой пёс уже почти умер. Я не знаю, зачем они это сделали, да они и сами не знали, что-то кричали типа, чтоб смешно было, просто так. — Он посмотрел на меня, и показалось, что он залез мне в душу. Этот взгляд, от которого веяло могильным холодом. Взгляд живого мертвеца. Мне стало страшно, очень страшно. А он продолжал. — Они облили моего пса бензином и подожгли, и долго стояли и ржали над тем, как он сгорал заживо. — Он тяжело вздохнул и вдруг неожиданно улыбнулся. — А знаешь, что сделал я? — я механически помотал головой, видя, как в сером металле появились языки пламени. А он встал, поднёс топор к моему лицу и, заглянув мне в глаза, произнёс: — Я взял лопату, которая там почему-то валялась, ржавая, старая, но ещё крепкая, и отмудохал их со всей силы. Одному — я перерубил три пальца, другому — срезал ухо и порвал щеку, третьему — я разбил голову черенком. Они все были старше меня, сильнее и крупнее, но я защищал своё! Потом этой же лопатой, только уже не ржавой, а окровавленной, я похоронил своего пса, а ночью уже наблюдал, как начинает гореть изба, в которой жили эти мрази. — Он тяжело выдохнул. — Теперь мораль! — он отошёл от меня и направился к человеку, что лежал на полу. Тот уже не стонал, и судя по тому, что он был весь в грязи, а лицо всё в крови, даже волосы слиплись от неё, избили его на совесть. Вознесенский поднял его, подтащил к пню. Страшная догадка посетила меня. Волосы уже, кажется, встали дыбом, и я уже не своим голосом пискнул: — Не-не, не надо… пож… пожалуйста. — ЗАПОМИНАЙ! — крикнул он. — ЧТО БЫВАЕТ С ТЕМИ, КТО ТРОГАЕТ ТЕХ, КОГО Я ЛЮБЛЮ! — он занёс топор. Бамс! И кисть руки человека, что лежал на пне, отлетела в сторону, брызгая кровью и пачкая меня. Человек на пне так страшно закричал, что мне показалось, этот крик был слышен во всей округе, а мне залез под голову, и я оказался в аду. Чтоб не смотреть на него, я отвернулся и увидел кисть. Внутренности рванулись наружу, но слава Богу, организм решил, что это перебор, и глаза закатились раньше. Я рухнул в обморок. В чувство меня привели довольно быстро, просто хлестали по щекам довольно больно, а потом ещё поднесли к носу нашатыря. Я зафыркал и открыл глаза. Всё тот же подвал, всё те же люди. Хотя люди ли? Человека с отрубленной рукой уже не было. Дворецкий за шкирку поднял меня на ноги, а мажор-старший, затягиваясь новой сигаретой, вновь подошёл вплотную, выпуская дым. — Надеюсь ТЫ понял? — Даа, — еле проблеял я. — Вот и отлично. Не хотелось бы расстраивать сына тем, что покалечил его котёнка. — Он вновь взял топор, на котором были маленькие пятнышки крови, помахал им, встал напротив меня. — Просто запомни. Ты не имеешь никаких прав здесь! Ты вообще НИКТО! Поэтому, если хочешь жить, слушайся Андрея и меня! Кстати, он, наверное, заждался! Георгий отведи. Этот истукан только кивнул, почтительно так, а я поглядел в сторону и снова увидел отрубленную кисть. К ней подползла маленькая мышь и стала обнюхивать. Второй раз к такому организм был не готов, и я рванулся от дворецкого в угол, согнулся пополам и выблевал всё, что было в желудке. — Слабак! — услышал я, заходясь в очередном приступе. Еле-еле отдышавшись, я сижу прямо на полу, сил почему-то нет и специально не смотрю в ту сторону, где… Георгий возвышается надо мной, как монумент Родина-мать. — Пойдём! — и тащит меня почему-то во двор. Там он кидает меня на асфальт рядом с машинами и достаёт зелёный такой поливочный шланг. — Это, чтоб от тебя блевотиной не несло, — говорит дворецкий. Ледяная вода окатывает меня с ног до головы, пытаюсь встать, но со связанными за спиной руками — это не так просто. Бля, как холодно. Я уже весь мокрый с головы до ног, а этот гад продолжает поливать. Знаю, что уже не убегу, но пытаюсь сказать: — Х-хвати, хватит! Дворецкий выключает воду, а я смотрю на дом и вижу на крыльце Андрея. Как всегда, красиво одетого, прям фотомодель, а вот в глазах буря. Хотя мне-то что? Чем он меня может напугать таким, чтоб вон папашу превзойти? Стоит и пялится на меня мокрого как цыплёнка, мажорчик хренов, отворачиваюсь от него. И вот я совсем голый, но в наручниках стою в комнате Андрея. Он рядом, смотрит на меня то ли с ненавистью, то ли с сожалением. — Котёнок-котёнок, а я ведь надеялся, что мы подружимся! — Не можем мы подружиться! — говорю ему прямо в лицо. — Ты — сволочь и гад! Привык что всё, что захочешь папа тебе купит, но я — человек. — Ты — котёнок. — Я — человек! И людей нельзя покупать и продавать! Жаль, ты этого понять не можешь, у вас с папочкой только деньги на уме, больные вы и… Бац! Тренированный кулак заехал мне в живот. Я сложился пополам и упал. — Встать! — голос у него прям, как у отца — металл чувствуется. Встаю. Больно он всё-таки бьёт. Бац! Снова в живот. — Встать! Опять поднимаюсь. Садист он, весь в отца. Бац! Чувствую, что внутренние органы, уже готовы добраться до головы и задать ей хорошую трёпку, чтоб она скорее начала думать, пока они окончательно все не повредились. — Встать! Встаю с трудом. Эх, жалко руки скованы за спиной. Бац! Снова на полу, но уже решаюсь. — Встать! — Пошёл на хуй! — лёжа гляжу в его глаза, те самые, в которых васильковое море, правда сейчас скорее море огня. — А вот это ты зря! Сейчас я тебе покажу, кто из нас пойдёт туда!